На Рафаэлевом лице вырисовывался силуэт обнаженной женщины, и Херби следил взглядом за ее движениями. Она распадалась на куски в состоянии живого гниения.
Даже Черничный Пират позавидовал бы походке ее и страдающей распределяющей плоти.
– Я не делаю, маэстро, аз есмь. – Долгая пасть рта Рафаэля хохотнула. – Zecken Raus. («Пошли вон, паразиты».)
С палуб Рафаэля только скатывались мертвые соки, уступая место новым импортациям гуморов.
Все экскурсанты буксира, оставшиеся в живых, ковыляли по опускавшимся трапам, заболеваньям в них уже дан ход, смертельным.
Бандитоно – Вилльнёфский Еврей – со своим лучшим нег ром под боком едва не спрыгнул на пирс. На борт он всходил чистым, но теперь же за него схватились сифаки-близняшки, Variola Major и Minor, не говоря уж о Aёdes Aegypti, и окрас его ныне был так же желт, как кукурузно-лунные поля на Всесвятейшество.
Варшавский постижёр Юда Кляйн, ныне – обладатель седловидного носа, – исполнил сумятицу, а жизненный дух меж тем – то, что греки называют пневмою, – пшикал из него, как шербет из бутылки.
Шмуль-Кебаб, разбрасывая всякое налево и направо верхом на Mycobacterium leprae – скача на ней, как уж, блядь, мог, – изящно скользнул под черные воды.
Непокорные евреи с сухопарым чахотошным видом туберкулезных больных пили из глиняных кружек, переполненных «Королевским злом» (взывая к силе Тресь-Пом-Пума).
Две монашки с Treponema ballidum, посасывая «Черные леденцы Кендала», благословляли собравшихся Animalculae и Spirochaete.
Ебаный воздух жалили мистическая высокая волшба, низкая волшба, худу, ориша, сантерна и обея. С тучки Leben ist quatsch слетела еврейка на метле и закувыркалась над капотом Херби, взоры свои прочно устремив на путь к Голгофе. В отчаянии навела она трагичные магичные чары, исполненные Катр-приходов вселенной – земли, ветра, огня и воды, – вызывав дух цели тельного мяса; лающее тленье Елиезера и Питера-Тыковки.
По ебаному еврейскому закону в каждом ебаном поколенье надежда мира покоится на десяти чистых душах – цаддикин, – без кого вселенная рассыплется на части.
– Вот место, где не говорится лжи, – с сожаленьем произнес Херби. – Ведра-крови посреди Нигде. – Его колесные колпаки сердито загрохотали. – Алабамская Хрякова Рощица.
Херби вернулся туда, где никогда не бывал, и вокруг него вращался сахарноухий уроженец Бельзена. Две женщины с носами – шоколадными пуговками «Кэдбёри» – жадно хлебали из пыльных лоханок, а голый паломник – его плоть воедино стягивали потеки карамели – убивал «БигМэк».
Земля Живот-Болита рокотала.
Медленно голодали сосуды Сахарного Пудинга с Изюмом.
Болезнь была единственным веществом, которое питалось регулярно; нежась в свете Христа.
Автомобильчику было так, словно он огибал Рог под северо-северо-восточным ветром, а в выхлопе его выл шквал размерами с Техас.
Держа в одной лапе бутыль красного пойла, а в другой косяк, дородный гончий, которого не так давно выпустил Менг, уселся к Херби на водительское место.
– Я рос, питаясь andouille и путешествуя в пироге, – заявил гончий, и челюсть его намыливало пеною.
– Если у него есть лицо, я сожру эту ебучку. – Предостереженье Рафаэля разнеслось над воющими толпами на пирсе.
Перекоммутировав проводку, Херби отправил резкий электрический заряд в свое рулевое колесо.
– Христос-в-моей-сраке! – Гончий выпрыгнул из малютки-«фольксвагена» и приземлился на собственную шею, изливая чувства подобно Гаю Ломбардо. Несколько секунд спустя под ебаным широким синим небом ему раскроил череп жидовин с тростью, сделанной из дюжины бычьих пенисов. Херби тихонько запел:
Fe dodo mon petit bebe
Crabe dans cal al lou
Maman li couri la reviere
Fe dodo mon petit bebe
Двойница Наоми Кэмбл выступала не по тем подмосткам – пятнадцать сверкавших зубами евреев брали ее от ног вверх, а у головы вызывали секундантов.
– Мои глаза чеканят злато, – простонал Рафаэль.
Двигатель Херби спекся.
Тележки тестикул и яичников сбились вместе, мешая бегству Херби. Маленький «фольксваген» рискнул бросить один прощальный взгляд на буксир.
– Я родился хромым. – Над ним возвышалась брыжастая длинная голова Рафаэля под шляпу-пирожок. Море Бёрна Хогарта, экспрессионистское, бурное и психотическое, хлестало кораблик в неистовое лицо. Вопль сощипнулся с его красных губ.
Демонтированным оружием устрашенья были пластинки Мелкого Ричарда, выпущенные «Особицей». Безжалостный стартстопный бит, этот экстатический голос, весь истекающий под нескончаемый рифф, – страдальческий голос Аушвица, поставленный на поток.
Херби чуял силу в выплеске мотора. По небреженью крушил он разнообразных автотуристов и Funktioners в ускоренье своем. Накрененным прыжком воспарил он в воздух. Яркое прозрачное небо, что пологом занавешивало Бельзен, выбросило вокруг него психованно-розовые облачка, и он исчез, размазав из своего выхлопа коркусную пагубу.
Казалось, Стикс встал на дыбы, и Херби в ужасе смотрел, как пирс и его насельники уходят в волны, черные, как конфорки преисподней.
– А ты родился из механического лона… выссался из пущенных в переплавку крыльев, высрался из мягкой плоти рук Фюрера, обречен на пожизненное услуженье в песьей хватке самых крупных на свете чурбанов. Прекрати существовать, ахх!
Хохот Рафаэля криком донесся до Херби, сотрясая ходовую его часть, вывинчивая болты из рамы.
– Нет, я так не думаю, – заверил себя Херби.
– Сам поймешь: все, что больше одного глотка, тратится впустую, маленький четырехколесный ублюдок!
Херби лебедем вильнул под облако, заиндевевшее от паутинок спермы.
Для бравого автомобильчика полет никогда не был приемлемым решеньем. Его достоинство, может, и расколото, рассуждал он, но завтра – следующий день. Фары его обшаривали кишащие пляжи, выискивая наставников. В следующий раз он не позволит своей робости и бессмысленному любопытству так легко и кривоного увести его прочь от смысла жизни. В грядущем он будет цепляться за каждое, блядь, слово, что б ни произнесли Менг и Экер.
Глава 10Дохлегкое
Испещренное болячками, крупнокостое лицо лорда Хоррора исхитрилось генетическим оскалом. Он потуже запахнул на своей голой груди хлорвиниловую куртку от Жана-Поля Готье. С купола его скальпа спиралью и локонами вился побег черных дредов в ярд длиною. В паутине его прически белая сперма стеклась в густую лужу. Жженные красные вишни, золотые абрикосы и припорошенные корицей мандарины плавали по ее млечной поверхности. Под бледной своею маской безмятежности Хоррор полуподъял тонкую длань.
– Вы играете в Мертвеца? – Это его приглашал иронически улыбавшийся ирландец. Натрий мигал. Комнату темнил поглощающий круг мрака.
– Напротив, – успокоительно отвечал Хоррор. Он выложил черную карту лицом вверх. – Бритва Оккэма – Entia non sunt multiplicanda.
Уильям Джойс свои карты держал вялым веером. Он сложил две из колоды и оставил их достоинствами вверх на хромовом столике.
– Висящая Луна в сопоставленье с Конем и Задней Лукой. – В голосе лорда Хо-Хо слышался след провинциального ирландского выговора; он истаивал от него, мягкий и мелодичный.
Словно бы отдавая на храненье предмет глубочайшей ценности, Хоррор разместил на столе костяную свою руку, мимоходом перебирая во мраке три карты. По обычаю игры Хоррор называл их по именам.
– Корявая Крыса, Мыльная Луна и Сумма Ничто.
Слева от Хоррора в шварце шевельнулись мрачные фигуры.
Звякнули злокрючки и бубенцешляпки. Именно в сей миг воздух в помещенье сжался, и на сидевших в нем людей опал тихий стон.
Хоррор перетянул тонкую сигарету в угол своих жестоких уст, удовлетворившись, что игра теперь – его.
– Через вашу голову, я полагаю, сквозь ваше тело распадается ваша душа.
– Женитьба. – Лицо ирландца ничего не выражало. – Первый поцелуй за день.
– Моя рука вступает в вашу. – Хоррор услышал глухой удар боя его сердца и ритмичный скрежет крутящегося шара. Здесь, подземном этом склепе, проходя сквозь недра земли, вид и звук были приглушены, косвенны, гасящи. – Все ровно так, как оно есть.
– За исключеньем биологического спорта. – Джойс снял широкополую шляпу и пару очков на ленточке. Хоррору он улыбнулся. – Ползучая плоть по чистой Земле.
– Когда я впервые поехал в Атланту, – размышлял Хоррор, – повсюду стройки. – Он вытянул длинные ноги. На нем были одноцветные защитные брюки от Кэтрин Хэмнетт. В их подкладку была вшита дюжина «против-лучей» «Серебряная рыбка». – Вздымая красную глину Джорджии, возносились зданья там, где даже еще не проложили шоссе. Несмолкаемый грохот отбойных молотков и рев пневматики. Танцы песконасосов. – Он умолк.
Его пробило невротическою дрожью.
Запах – обезьян и роз – Junculiaii или Japasima – вполз в Хоррора, а также нечто, предполагавшее Торжественную Обедню… благовонья, хористы поют вечерню. Воспоминанье детства. Пиэрпойнт, презренный вешатель… двигался в тенях позади. Он производил впечатленье фигуры могучей, прямо гигант, подползающий сквозь мрак к их столу.
– Знаете, в чем ваша беда, Уилли? – Возбужденье выказывал лишь безумнотрепет приспущенных век Хоррора.
– Я уверен, вы мне сейчас сообщите.
Лорд показал ему раскрытые ладони.
– Вы сопротивлялись системе не в то время.
– Так просто? – На черной рубашке ирландца возникли кислотные отложенья Хорророва банка спермы – белые, как забагренный тунец на пляже в лунном свете.
По руке Хоррора скатилась красная вишенка.
– Научитесь. – Кулак его сжался, и он быстро закинул вишенку в рот.