Под домом трупов по полу перекатывались личинки. Крови никакой не текло. Седые пейсы червей липли к трупной плоти. Собравшиеся в ульи личинки – нескольких футов высотою – жужжали от полнокровья, тряслись, как вигвамы на ветру. Хоррор различал множество неопределимых насекомых – те ползали по мертвым лицам, вводили длинные клешни в высохшие участки плоти, надеясь извлечь хоть малую толику жидкостей. Насытившиеся человечьи клещи́ отпадали от главного тела осеннею листвой.
Он смотрел, как три обнаженные фигуры отбыли от соли «Босс» и принялись за натиск на него.
Он встал. Боль кольнула от кончиков его пальцев на ногах к верхушке черепа. Он сложил обе бритвы у груди и скривился, чуя запах подступавшей крови и издыхающих роз. Без обычных своих модуляций голос его превратился в мертвую монотонность и разносился по всей пустоте зловещею мантрой:
Порой бываю я Мясник
И щупаю товар, Сэр,
И коли Ляжка хороша,
Мне нравится Навар, Сэр.
Но вот вгоняю я скорей
Свой Нож по Рукоять, Сэр, —
Но как ни бьюсь, не в силах я
Из ляжки Кровь пускать, Сэр.
Хоррор расположил обе бритвы спиральною дугою, яростно кромсая налево и направо. Обе фигуры раскрылись и отстали. Он легонько шагнул вперед и резким ударом головою разобрался с третьею. Хоррор схватил ее – истощенного старика лет под 70, – согнул в безмолвном пасодобле и рассек ей трахею. Небрежно швырнул он ее наземь. Можно поспорить: у Салмана Рушди таких проблем никогда не возникало. С волос его разлетались фрукты и сперма. Его руки покрывал сумрачный ритм крови. Неуклюжею походкой надвинулся он к каравану фургонов мертвых, и голос его запел едва ль не тихо и проникновенно:
Порой бываю я Скорняк,
Перчатки шью нарядно, Сэр,
И Шкуру Лани я крою
Порою преизрядно, Сэр.
Но стоит мне найти Изъян,
Прореху в этой Коже —
Выхватываю я Иглу
И шью весьма пригоже.
Он откинул голову – ржаньем из него понесся долгий бессмысленный смех. Хоррор воздел руки, вялые запястья дрожат, передразнивая марионетку.
– Я раскрою ебаные шеи серийным убийцам… в любой миг. Кровь торчков буду насильно вливать через капельницы голодающим чадам.
Он себя чувствовал старым и ненужным – одиноко и позабыто лежа в темном углу какого-нибудь приюта для умирающих, истерзанный раком, немощный. На нем мигали синие язычки пламени, словно девочки звездами в викторианских небесах.
Тоун-Лоук из «Ча-Пака-Шавизов», Черепная Видео-Шантёзка из «Перевертышей», кто электродрелью просверлил голову с тела Рамзеса III на его гробнице, что на Нильих берегах.
Истолочь Изиду и Нефтиду в ступке; встроить Птаха и Осириса в углы Дома; разметать банки и ларцы с ожерельями мертвых принцесс по хлопковым полям – она больше любила яростных богов, правивших ночью, Властителей Аменти – Дома Безмолвия. Кевин Бэрри, болтается на виселице повыше.
Хоррор наблюдал, как из-за хвоста солей пред глазами в танце возникает большая золотая обезьяна. Хоть и отстояла на милю, выставлялась ему на погляд она кокетливо – неохватная, величественная и тревожно эротичная. Хоррор ощутил, как по его желудку пробегает дрожь и внедряется ему в кишки.
Обезьяна исполняла Верхний Брейк-Дэнс Стоймя, изящно виляя своею неолитическою тушей из стороны в сторону медленным параличом. Качая массивными своими ручищами полукругом вверх и вниз, нагибаясь вперед объятьем гузноеба. Давая Джека в такт ритма Мертвых.
Ртутно, флиртово, скошенные зубы ее, белые, как слоновья кость, контрастные черной коже обезьяньих губ и медово-златым волосом черепа и тела. Скользя своею тушею в извилистой похабени, симулируя совокупленье, пихая костылем бугор ноги, по-верблюжьи. Монотонно распевая и насасывая торчащий ссохшийся Аушвицев член.
Обезьяна целенаправленно избирала женщин, судя по всему – шепча им в глаза, нежно, импотентно и меланхолично их целуя, проводя жесткошкурою лапою по их истощенным телам. Ее голова глядела прямо вверх, в ясную дымку, что подрагивала над солями в зловонном мареве. Губы ее трепетали и дрожали, словно поедала она редчайший фрукт – саскуош, киви, гуаву, кумкват. Будто отвергнутый любовник, она отшвырнула одну женщину на движущийся пейзаж трупов, где ту быстро и ассимилировали.
Время от времени она вытягивала белое мужское тело из главной пирамиды солей и сминала в комок, скатывая вещества в своих кожистых ладонях, покуда труп не сжимался до гигантского совиного катышка. Дрянь эту обезьяна засовывала себе в рот, словно бы пробуя редкий трюфель. Затем выталкивала катышек в перед своего рта. Крепко держа его стиснутыми зубами, она дула, и катышек раскрывался розовой нижнею юбкой кожи. Изо рта примата лился и танцевал парашют вен и связок; свешиваясь, подобно морскому пузырю, актинии или крабовой медузе, парящей средь кораллов. Хоррору стало стыдно за свое тело.
– Нет, сэр. У доктора Выкла закончилась память. – Глаза его крутнулись, как на вертлюге. – Сосчитайте их, при полном владенье моими мегабайтами… один-к-десяти, десять-к-одному. Кое-кто зовет это мозгом – моя Нейронная Сеть не обманута. Вот, давайте я подключу свой Клеткожог. – Бритва его вымахнула дугою.
Мимо обезьяны он промазал на милю.
– Так-то лучше. – Хоррор опасался, что хакеры дискорпорируют его образцовую эргономику. Но он различал все до единой цветные полосы на Электролюминесцентном примате. Красным был любой цвет по его выбору, и оптимизация не должна была компенсировать небрежное программирование.
Обезьяна была слепа. Глаза ее – зеркально-белы и серебряно-хромовы.
– Где эта блядская Мышь с Высоким Разрешеньем?
Схвативши худую конечность, навощенную салом, обезьяна вырвала ее из гнезда. Раскрутивши и забросивши ее на плечо и вокруг своей рычащей головы-пули с такою же легкостью, как чирлидерша жонглировала бы своим жезлом с помпонами.
– Срезана злым и отравленным шквалом.
Мертвецы Аушвица двигались тустепом в спонтанной синкопации, и обезьяна быстро взгромоздилась на ритмичный семинар плоти. Под весом обезьяноподобья из трупа моросливым дождиком выжалась кровь. Обезьяна заскользила заднею своею частью по холодному мясу, оставляя поблескивающий одноцветный крест на дюжине взаимосвязанных тел. Лопались кости. Зверь загреб крови из нутра молодого человека и обратил слепые свои зеницы на Хоррора. Подал ему знак знающим кивком.
– 40 ждеш? – Губы скривились, обезьяна запрыгала вперед короткими скачками.
Внезапно Хоррору пришло на ум, что смотрит он на ОСЛА КОНГА – обезьяну из аркадных игр, что затеяла чехарду с Аушвицевыми мертвецами. Лязгали электрические искры.
Он подъял ногу в сапоге и оставил ее покоиться на белой спине. Он улюлюкнул. Из горла его разнеслась трель бубенцов. Купол его главы зазевался, и над ним прокатилась волна спермяного масла ар-нуво. Он ухватился и приподнялся. Ноги разъехались, Хоррор шатко стоял на мертвых.
Не раз и не два его называли чудищем Франкенштейна или Носферату. Озирая головоломку, волновавшуюся пред ним, он думал, что подобные обозначенья не так уж неуместны. Сочувствие мертвым ему ведомо. В ответ на его присутствие плоть, казалось, тлела. Ему это напомнило Иллюминации Блэкпула.
– Когда синь ночи льнет к злату дня, – тихонько промурлыкал он себе под нос, – я знаю, кто-то ждет меня.
На него обрушился запах роз, и ему захотелось дотянуться донизу и коснуться той плоти, из коей он выварился.
Вместо этого Хоррор с прямою спиной прошагал по земле костей и костяшек, то и дело оскальзываясь на влажной плоти и падая на колени, а зеркала «против-лучей» стоп-кадрами фиксировали тысячу пренебрегаемых жестов.
Умерли десятеро. Он спорил с Маргарет, но она разбила ему сердце. Он ей сказал, что интернирование Фолкнера нипочем не сработает. Ирландия чествует своих мучеников. Парламенту известно, что людей, вынужденных жить в клетках, как обезьяны в зоопарке, нипочем не победить. Такого он дохуя видел, блядь, в Германии – а теперь и его любимая Англия возводит концентрационные лагеря… будь Хитлер по-прежнему жив, он бы плясал хряком. «Природа возьмет свое». Он так и слышал высокий фыркающий голос Фюрера.
«Судьба свое возьмет. Я вам говорил…» Закон о чрезвычайных полномочиях. Хоррор прыснул. Это лишь научит английских солдат, как умеют сражаться ирландцы. Заройте меня в том зеленом садочке с Союзничками по бокам… восстанем же утром с Компанией Фениев.
От кружащего голову аромата мертвых под ногами веки его сонно затрепетали. Волосы в паху у Хоррора ощетинились. Он скользнул вперед и цапнул кочку костей, покрытую растянутой паутинкою кожи. По нему пробежала некрофильская дрожь. Под опухолью его члена потрескивала сухая кровь.
Из Хоррора исторгся стон. Он-то считал все эти фетишистские аберрации делом прошлым. Выхватив бритву, он вырезал глаз у безмолвного трупа. Глаз этот он прилепил себе на лоб.
Устало возложил он руки свои на шеи пары мужских близнецов, что по пояс высовывались из солей. Пейзаж просел, словно внезапным приливом волны, и его понесло вниз, в долину. Когда же он поднялся сызнова, ближний к нему близнец повернул хладную свою главу и укусил его в голую грудь. Губы Хоррора насасывали эротичным фанком. С любовью проделал он гладкий круговой надрез, коим обезглавил близнеца на уровне плеч. Разрез вскрыл ему кожу и все мягкие структуры промежуточного хряща между 6-м и 7-м шейными позвонками.
Вот наконец от Хоррора понеслось запоздалое гиканье. Казалось, он услышал, как к нему поверх мертвых чередою Мышиных Щелчков вернулось его эхо.
Вдали к востоку он едва мог различить золотую обезьяну, что покачивалась за циркулирующими белыми членами. Либо пейзаж мертвецов вырос в размере, либо сократилась само обезьяноподобье. Обезьяну относило от него вихрящимся красным туманом.
Поверху его поля зренья возникла Строка Меню, по низу – Панель Иконок. Семицветная Минипалетка; Многоцветный Кластер, используемый Градиентыми Чернилами, и Цвет Золотой Ключик – все это быстро просквозило мимо. Ключевой Цвет он применил как Ластик. Когда золото потускнело, сепиевая обезьяна исчезла совсем.