Хоррор принялся исполнять Па-Де-Бурре. Перемещаясь быстрыми боковыми шажками, ноги его поочередно скрещивались друг с дружкою, и он, запинаясь, продвигался вперед. На сотню ярдов вперед – и его поглотила красная обволакивающая дымка. Он совершил балетный подскок, колени его вывернулись наружу, а каждая стопа по очереди подымалась до уровня противного колена. Весь корпус его сотряс гуляцкий йодль.
– Как вот так!
Я сказал.
Как вот так!
Черная накидка дредов упала Хоррору на лицо. Тело его секла сперма. Он был что муха, прилипшая к говну.
– Сгазамщик.
Он слышал нахлыв крови меж столпов костей. Кровь в его собственных венах продвинулась на стопу.
– Нет разрешенья!
Левый глаз его занозило гроздью радужных огоньков. Он знал, что ему светит классическая тейхопсия. Уже происходили серьезные искажения. Левая его рука выглядела вдвое больше нормального размера. Он поднес к своему лицу бритву. Та была не больше швейной иголки.
В горле его взбурлила густая желчь.
За ногу его схватил рот. Он пнул его невыразительную голову. Изо рта пузырем засочилось что-то черное. Он нагнулся и из лужицы, угнездившейся в расселине плоти, поднял пригоршню крови. Жидкость он поднес к губам. Такого он, будучи живым, никогда не делал – не пил кровь мертвецов Аушвица. В рот ему попало кислое масло, и он раскрыл ладонь, позволив жидкости стечь прочь нетронутой.
Теперь один уголок его зренья был пуст. Горизонты его слабли. Вокруг, казалось, вдруг и невозместимо развертывается рдеющий отлив, грозя высосать его из него же.
Он услышал шорох и чуть приподнял голову. Изможденная рука висела вверх тормашками в тумане, а костлявые пальцы ее ерошили его дреды. В голове у Хоррора внезапно вскинулся чаячий вопль. Его волосы уплывали, как сорняки с солеными краями.
– Скажить-ка. – Хоррор напряг свой крупный корпус.
– Еть меня. – Его овевали порывы спермы.
– Ну ты и молодчина. – Его лицо раскололось залихватской улыбкою.
Хоррор дернулся в пространство, крутя кувырки во вращавшемся чертовом колесе волос и прорывавшихся членов. Он дотянулся и схватился за руку – и повис там, покачиваясь.
– Боже вас благослови, сквайр.
Дыханье его поступало малыми мерами.
– Я уж думал, что пропустил этот ебаный автобус.
Он принялся подтягиваться вверх по руке. Он смеялся.
– Кстати, о соусе. – Хоррор подумал, что кости его, должно быть, обратились в гелий, раз рука выдерживает его вес. Получаемое посланье было просто. Проход вверх на Землю возможен по мертвецам Аушвица. Он ощущал: агенты Хаоса играют с ним ироничную шутку – но ему было не слишком уж различно. Сверху докатился тупой удар, мимо него проплыл тухлый ливень горячей плоти – и спорхнул на поверхность движущихся солей, словно клочки рваной бумаги.
– Все начинается на «Е». – Он продолжал взбираться все выше – и вот вступил в красную дымку. Сладкий запах розовых садов тут же обрушился на него, ошеломительный и эмпирейский.
Влажная плоть под касаньем его распухала, и он понимал, что карабкается по гигантскому пилону мертвых.
В одной язве у него на лице заерзала личинка. Он ее выколупнул и опустил в глотку. На его спине и груди копошилась кружевная накидка таких же червей.
Чем выше он взбирался, тем больше распадалась у него в руках плоть, словно вся она была неотвердевшею замазкой. К кончикам его пальцев липла кожа. Вскоре он уже выискивал лишь складки надежной кости. Толкался в слизистые трупы, покуда не касался вывернутой кости.
Карта Висельника красна.
Так вот, думал Уильям Джойс, это и есть конец пути – окончательный выход. Такого он и ожидал. Он сидел на краю хромового стола, медленно растирая себе загривок, одна нога небрежно заброшена на другую, и пялился на Хоррора, который левитировал в сотне футов над землею – ползал по облаку пара, словно ссохшийся жук-навозник, полускрытый сумраком, и его фигурку с ложку величиной окружало изобилье мух. Перемещаясь сперва влево, затем вправо – полукругом, обреченным на провал.
Ему всегда было известно, что рассудок у Хоррора до крайности нестоек. В нынешнем его положенье для того, чтоб вынянчить его и восстановить ему здоровье, понадобится целая небольшая армия врачей.
Хоррор и впрямь проходил через Ад.
Ну вот и весь итог его победного расклада.
Он полагал, что пропуском Хоррору обратно к живущим станет дезориентация… но в каком же Бельзене он вынырнет?
С Хоррора лился утомительный жар. Джойс чувствовал, как он овевает ему щеку, будто дыханье черта. На память ему пришла песенка, которую им, детям, в Дублине пела Королевна. (Она им пела много песен, чьи слова лишь зеркалили предсмертие жизни Хоррора. Ну или так он стал верить потом.) Подоткнув им чистые хлопковые простынки, своим ясным нежным голоском она убаюкивала их. Колыбельную эту он не забыл и посейчас:
Везучий сынок, не чини мне хлопот,
В Раю куролесь день-деньской.
Боженька в Небеси, слышишь – я изнываю?
Пришли за мной тучку с серебряным краем,
К Себе меня унеси.
Хоррор от такого отмахивался: дескать китч. Но слова Королевны казались уместными для его нынешнего возвышенного положенья.
Он решил уйти, покуда братнина деменция еще обладала хоть толикой достоинства.
Он бросил последний затянутый взгляд.
Пред взором его в воздухе висел Хоррор, смотрясь до невозможности героично, его черные волосы изливали изобильный каскад гнилых фруктов под сливками, а сам он размахивал одиноким стиснутым кулаком, хватаясь за какие-то воображаемые снасти, и с его трепещущего надгортанника срывалась кода безумного злорадного улюлюканья, он же пригибался и делал ложные выпады своим тощим телом, как Даглас Фэрбенкс, или же Эррол Флинн в роли Капитана Блада.
Из-под руки, поднесенной рупором ко рту, сумасшедший голос Хоррора слетел вниз, будто из эфира:
– Я, блядь, лучшее сотворенное Господом Богом.
Глава 11Прямоходящие животные: ебаный крысочерп
Хрустким днем 1944 года, когда и солнце, и луна одновременно делили голубые небеса, и мелкая планета висела над Аушвицем так низко, что можно было разглядеть, как на ее поверхности совокупляются мелкие бесы, Экер, чья веганская фигура возлежала на шконке, подпертая значительных размеров подушкою, отложил читаемую книгу («Сатанинские стихи» Салмана Рушди в переводе на язык графического романа, под редакцией Алана Мура) и переместил свое присутствие к деревянной двери барака.
Суматохе снаружи вполне удалось испортить ему сосредоточенность. Близнец провел длиннопалою рукой внутри своего пиджака от Армани и ощутил успокоительную рукоять ножа «Стэнли». Глаза его с ненавистью заморгали по всему участку.
Перед горящим Leichenkeller, чья отражательная поверхность была грубо размечена меловою Звездой Давида, он различал пьяных эсэсовцев из Подразделений Totenkopf, так называемых «Жиробрызгов», вооруженных карабинами и автоматами: они распевали «Бухенвальдскую песнь» и плясали «Кладбищенский шик-блеск» вокруг крупного эмалированного тазика с чилимьим гумбо.
Экер шагнул дизайнерскими босоножками на красную глину (галстук от «Эрме», запонки Маноло Бланика, носки Умо, карманные часы Тома Биннза). Тут же к нему в костлявые объятья шатнуло двух пьяных эсэсовских мирмидонян.
– Ты не знаешь, – спросил один пьянчуга, воззрившись остекленелыми глазами в непостижимые черты Экера, – куда пошел ебаный еврей? – И он ткнул пальцем в грудь близнеца.
Экер, безмолвный, как могила Винса Тейлора, терпеливо ждал неизбежной соли шутки.
– Он нахуй пошел! Понял? – Палец в грудь Экера он вжал с некоторой силой. – Понял?
– Я жил среди зверья, – выдохнул Экер.
После секундной паузы оба эсэсовца расхохотались.
– А то нет. – Они похлопали его по тощей спине, расплескав корнеплодовое пиво домашней возгонки на рукав его пиджака. – Но теперь-то вернулся домой.
– Мы еще поглядим, – изогнулась кругом голова Экера, – на то, что увидим. – Его вниманье уцепилось за органную трубу, а не человека с распухшими ногами: тот, голый, ковылял по глине к ним от пояска буков.
– Achtung, старшина. – Эсэсовцы тоже заметили человека. Хихикая, оба пьянчуги шатко выпрямились и издевательски отдали честь. – У коек, блядь, стоять смирно… Икабод Крейн идет.
Экер зафиксировал, что человек – в неудовлетворительном состояньи пропитанья. Очевидно, Смеголовый не принимал свои «Боб-Мартинзы». Выглядел он так, точно месяц провел на старой перуанской марширующей пудре.
Из умирающего исторгся поросячий визг. Тело его было отчасти скелетом, худые руки – сине-красны, зелены и кровавы. Он хрюкнул, и бесстыдное чмоканье его десен, сосущих воздух, прозвучало щелкунчиком. На запястьях его виднелись следы оков. А ноги были вовсе не человечьи. То были ноги слона.
Даже забывчивый Шняжка желал бы себе таких невообразимых древесных стволов, на которых можно переносить его величественную тушу. Случая эмболии хуже Экер раньше не видел.
– Шапки долой! Шапки долой! – Ритуальный вопль двух эсэсовцев продуэтил с фривольностью, непостижимой для нормального человечьего мозга. Близнец почесал голову. Зверские жестокости, невообразимая порочность и мерзкие случайности были здесь таким общим местом, что письмо домой писать нет смысла.
Умирающий остановился перед Экером, бессловно воззрившись. Личинки уже кишели в ноздрях его.
– Оправить лицо, – предупредил Экер.
Человек рухнул. Экер увернулся от его тщетно трепетавших рук-палочек. Казалось, человек растаял по всей глине. Тело его вдруг лопнуло настежь. Куски внутренностей лежали, дымясь, свернувшись снаружи его живота.
На расплескавшихся органах были видны следы укусов.
Вот это для Экера стало новой тайною – полигоны убийств Биркенау предложили ему еще одну загадку на исследованье.