– Боюсь, Бертрам, для всех людей, кроме тебя, мои улыбки не представляют такой уж ценности.
– Очевидные факты не требуют доказательств, – возразил Бертрам, – а что еще произошло, пока меня не было?
Билли вдруг хлопнула в ладоши.
– Ой, я же не сказала! – воскликнула она. – Я пишу новую песню о любви. Слова написал Мэри Джейн, и они очень красивые.
Бертрам застыл.
– Правда? Что же, Мэри Джейн еще и поэт ко всему прочему? – спросил он с наигранной легкостью.
– Нет, – улыбнулась Билли, – но стихи очень хороши. И они как будто сами поют тебе мелодию. Так что я положила их на музыку.
– Повезло же Мэри Джейн! – пробормотал Бертрам, надеясь, что его голос звучит достаточно равнодушно. (Бертраму было стыдно за себя, но в глубине души он начинал догадываться о причинах глухого раздражения, поднимавшегося в нем при упоминании имени Аркрайта.)
– А что будет написано на титульном листе? Слова Мэри Джейн Аркрайт?
– Именно это я у него и спросила, – рассмеялась Билли, – я даже предложила вариант «Мафусаил Джон». Милый! – вдруг сказала она. – Я хочу, чтобы ты послушал, что уже получилось. Понимаешь, я все время пела ее, ну, тебе, – призналась она, очаровательно покраснев.
Бертрам Хеншоу провел десять не слишком приятных минут. Он не понимал, как песня может нравиться и казаться отвратительной в одно и то же время, но именно это и происходило. Слушать, как Билли произносит «моя любовь» с невероятной нежностью было неописуемо прекрасно – пока он не вспоминал, что эти слова написал Аркрайт, а значит… (даже в мыслях Бертрам не договаривал фразы, он не имел привычки ругаться). Когда он видел Билли за пианино, слышал ее пение и думал о том, что она пела эту песню ему целых три дня, на сердце у него теплело. Но когда он думал об Аркрайте, который сделал эту песню возможной, сердце его замирало от ужаса.
С самого начала Бертрам боялся музыки. Он не мог забыть однажды сказанные Билли слова: она никогда не полюбит мужчину так, как любит музыку, и никогда ни за кого не выйдет замуж. Поначалу так и было. Тогда он отнесся к этому с презрением и сказал что-то вроде: «Значит, музыка – холодные бездушные каракули на белой бумаге – мой единственный соперник?»
Еще он сказал, что собирается одержать верх. И это случилось, но лишь после многих недель страха, надежды и отчаяния, когда из-за ошибки Кейт Билли едва не стала женой Уильяма. А потом, в памятный сентябрьский день, Билли сама бросилась в его объятия – тогда он понял, что победил.
Так он и думал, пока не появился Аркрайт.
Слушая пение Билли, Бертрам уговаривал себя быть разумнее и мыслить здраво, убеждал себя, что Билли его любит. Разве она, по ее собственному заверению, поет эту песню не ему? Но это была песня Аркрайта. Он не мог об этом забыть, и от этой мысли ему делалось дурно. Да, он одержал верх над «холодными бездушными каракулями», но что будет, если музыка окажется существом из плоти и крови, красивым, приятным и обаятельным мужчиной, человеком, чьи мысли, цели и слова воплощают ту вещь, которую Билли, по ее собственным словам, любила сильнее всего – музыку?
Бертрам поежился, а Билли встала из-за пианино.
Лицо ее светилось.
– Тебе понравилось?
Бертрам очень старался, но в его состоянии даже ее радость только мучила, и он с трудом произнес несколько слов похвалы. Он заметил, что счастье во взгляде Билли сменилось тревогой и разочарованием, и возненавидел сам себя за ревность. Он постарался говорить как можно искреннее, но понял, что у него ничего не вышло, когда услышал ее грустное:
– Конечно, она еще не совсем готова. Потом станет намного лучше.
– Но она уже очень хороша, милая, правда! – торопливо возразил Бертрам.
– Я рада, что тебе понравилось, – прошептала Билли, но радость в ее взгляд так и не вернулась.
Глава XVIII«Леденцы»
Короткие декабрьские дни после возвращения Бертрама из Нью-Йорка выдались очень хлопотными для всех. Да, мисс Уинтроп не было в городе, так что она не могла позировать для портрета, но ее отсутствие позволило Бертраму заняться другой работой, которую он в последнее время откладывал. И все же он находил время бывать в Гнезде, и влюбленные провели вместе немало мирных счастливых часов, ускользая от шума и суеты рождественских приготовлений.
Бертрам убеждал себя, что его ревность к Аркрайту беспочвенна. Билли редко упоминала этого человека, и за несколько дней всего раз заговорила о его визите. О песне она тоже не говорила, и Бертрам, к своему стыду, этому радовался.
Причина этого крылась в том, что Билли сказала Аркрайту, что она не сможет заняться песней до Рождества, и по ее голосу он сразу понял, что это относится не только к песне, но и к нему, так что он неохотно понял намек и держался подальше.
– Когда-нибудь я сам буду ее волновать, а не моя песня, – поклялся он себе, но Билли об этом не знала.
Все мысли Билли в эти дни заполняло Рождество – и немного Бертрам. Она столько всего хотела сделать!
– Милый, ты же знаешь, что я дарю всего лишь леденцы, – однажды сказала она Бертраму, возмутившемуся щедрости, с которой она тратила время и силы. – Я не делаю ничего серьезного.
– Серьезного! – фыркнул Бертрам.
– Это действительно совсем немного, особенно по сравнению с тем, что стоило бы сделать, – возразила Билли. – Понимаешь, в чем дело, милый, – тут она стала грустной, – в мире очень много людей, которых нельзя назвать по-настоящему бедными. У них есть хлеб, а иногда даже и мясо, и одежда. Но больше у них нет ничего. Книг, музыки, веселья, развлечений и других приправ к жизни, о которых они ничего не знают, но все же жаждут их.
– Но есть же церкви и всякие благотворительные общества с длинными названиями. Я думал, они для этого и созданы, – обиженно сказал Бертрам, с тревогой глядя в усталые глаза Билли.
– Но церкви и благотворительные общества никому не дают леденцов, – улыбнулась Билли, – и не должны вообще-то. Зато они помогают бедным мясом, углем и фланелевыми нижними юбками.
– Значит, это все просто леденцы: все эти книги, журналы, билеты на концерты и кружевные воротнички для мальчика-калеки, старой девы, вдовы и всех остальных, кто гостил в твоем доме прошлым летом?
Билли смутилась.
– Бертрам, как ты об этом всем узнал?
– А я ничего не знаю. Просто предположил и… «Честное слово! Я, кажется, разгадал ее», – усмехнулся Бертрам, нежно смотря на Билли. – Я полагаю, леди с чайником тоже досталась порция леденцов.
Билли вздернула подбородок.
– Я бы непременно это сделала, если бы узнала, какие леденцы она любит.
– А как насчет Алисы? Или, лучше сказать, леди Алисы?
Билли расслабилась.
– Да, – вздохнула она, – есть еще и леди Алиса. Но она же не сможет счесть рождественский подарок благотворительностью? Это же всего лишь леденцы!
– И ты действительно рискнешь что-нибудь ей отправить?
– Да, – призналась Билли, – я собираюсь туда на днях, утром…
– Ты собираешься туда? Не одна, надеюсь?
– Одна, а в чем дело?
– Милая, не надо. Уилл говорит, что это совершенно жуткое место.
– Оно действительно жуткое, если там жить. Там все дешевое, жалкое, захудалое. Но при этом там тихо и прилично. Бертрам, я же все понимаю, но я уверена, что если пожилая леди-калека и ее дочь могут там жить, то и со мной ничего не случится. Миссис Грегори – леди, по рождению и воспитанию, я в этом уверена. И тем ужаснее, что ей приходится жить в таком месте! Я уверена, что они видали и лучшие дни. Ее жалкие старые костыли, Бертрам, сделаны из красного дерева и отделаны серебром!
Бертрам тревожился.
– Я понимаю, милая, но если бы кто-нибудь пошел с тобой! Конечно, не Уилл и не я – не те обстоятельства, но есть же тетя Ханна… – он замолчал.
Билли хихикнула.
– Господи! Тете Ханне потребуется дюжина шалей для этого визита – если у нее хватит сил взобраться на такую высоту по лестнице.
– Да, пожалуй, – невольно улыбнулся Бертрам. – Но, может быть, ты возьмешь с собой Розу? – с надеждой спросил он.
– И что же обо мне подумает мисс Алиса? Что я посещаю бедняков в сопровождении служанки? – возмутилась Билли. – Честно говоря, Бертрам, я не думаю, что сама миссис Грегори потерпит подобное.
– Оставь Розу ждать в коридоре, – поспешно предложил Бертрам, и после еще нескольких реплик Билли согласилась.
Так что на следующее утро она выдвинулась в сторону узкой улочки в Вест-Энде в сопровождении Розы.
Оставив служанку на лестничной площадке, Билли постучала в дверь миссис Грегори. К ее облегчению, миссис Грегори сама открыла дверь.
– Ох! Доброе утро, – пробормотала очевидно смущенная леди. – Может быть, вы зайдете?
– Спасибо. Можно? Я на минуту, – улыбнулась Билли.
Войдя в комнату, Билли быстро огляделась. Никого, кроме них двоих, не было. Со вздохом радости девушка села на предложенный стул и заговорила.
– Я случайно проходила рядом, – торопливо сказала она, – и решила зайти и просто сказать, как мне жаль из-за той истории с чайником. Раз вы не хотите его продавать, то он нам не нужен.
Возмущенная миссис Грегори смутилась.
– Значит, вы не пришли за ним снова? Я так рада! Я не хотела бы вам отказывать.
– Конечно, я пришла не за ним. Мы больше за ним не придем. Пожалуйста, не волнуйтесь.
Миссис Грегори вздохнула.
– Я боялась, что вы сочтете меня грубой и… совершенно невозможной, – призналась она. – Позвольте мне извиниться перед вами за мою дочь. Она очень устала и переволновалась. Я уверена, что она сама не сознавала своих слов. Ей стало стыдно, после того как вы ушли.
Билли подняла ладонь.
– Пожалуйста, не нужно, миссис Грегори, – попросила она.
– Но это мы виноваты в том, что вы пришли. Мы вас пригласили через мистера Харлоу, – поспешно сказала миссис Грегори. – Мистер Хеншоу – как его зовут? – был очень добр. Хорошо, что я могу сказать вам об этом. Большое ему спасибо и вам за ваше предложение, которое мы, конечно же, не можем принять, – худое лицо миссис Грегори покраснело.