Билли попыталась ее остановить, но пожилая леди продолжала. Судя по всему, она многое хотела сказать.
– Я надеюсь, мистер Хеншоу не слишком разочаровался из-за Лоустофта. Мы не хотим его продавать, пока это не станет совершенно необходимым, и теперь мы надеемся сохранить его.
– Конечно, – сочувственно пробормотала Билли.
– Понимаете, дочь знает, как я люблю этот чайник, и она уверена, что я не должна сдаваться. Она говорит, что нужно сохранить хотя бы его. Она, понимаете, никак не может смириться с нашими обстоятельствами, да это и понятно. Они очень изменились! – ее голос дрогнул.
– Конечно, – снова сказала Билли, но на этот раз в ее голосе были нетерпение и негодование, – если бы можно было хоть чем-то вам помочь!
– Спасибо, милая моя, но помочь нам нечем, – быстро возразила миссис Грегори, и Билли, глядя в ее гордые глаза, вдруг поняла, что Алиса унаследовала от матери многое. – Мы справимся, я уверена. У дочери появился еще один ученик. Она скоро придет домой и сама все расскажет.
Билли встала так поспешно, что это могло бы показаться невежливым.
– Правда? – спросила она. – Боюсь, мне пора идти, так что я не смогу с ней увидеться. Я могу оставить это здесь? – Она отколола от пальто букетик белых гвоздик. – Они завянут, а вы можете поставить их в воду.
По ее голосу никто бы не догадался, что гвоздики куплены менее получаса назад в цветочной лавке на Парк-стрит специально для того, чтобы миссис Грегори поставила их в воду.
– Какая красота! – выдохнула миссис Грегори, погружая лицо в цветы. Но не успела она поблагодарить гостью, как обнаружила, что осталась одна.
Глава XIXАлиса Грегори
Рождество пришло и прошло, и наступил январь с его снегом и ледяным дождем. Праздники закончились, все успокоилось, и началась зимняя рутина.
Мисс Уинтроп продлила свой визит в Вашингтон до окончания праздников, но теперь она вернулась в Бостон и привезла с собой совершенно новую идею касательно своего портрета: идею, которая заставила ее отвергнуть все позы, костюмы и наброски, разработанные до этого времени, и заявить с обезоруживающей непосредственностью, что теперь она «готова начать по-настоящему».
Бертрам Хеншоу злился, но не мог ничего поделать. Разумеется, он хотел написать портрет мисс Маргарет Уинтроп, но писать портрет, когда натурщице ничего не нравится, – хуже, чем ничего. Если, конечно, он не хотел присоединить свою работу к череде неудачных портретов вместе с портретами кисти Андерсона и Фуллема – а этого он совершенно не хотел. Если же говорить о презренном металле, Дж. Г. Уинтроп самолично наведался к художнику и одной фразой удвоил изначальную сумму и выразил надежду, что Хеншоу сделает все, «что девочка хочет». Впрочем, потом старый финансист добавил еще пару фраз, которые вселили в сердце Бертрама решимость. Он понял, что именно этот портрет будет означать для сурового старика, как дорога изображенная на портрете девушка сердцу, которое считали каменным.
Разумеется, Бертраму Хеншоу ничего не оставалось, кроме как начать новый портрет. И он начал, хотя стоит признаться, что его терзали разные вопросы в связи с этим. Но не прошло и недели, как раздражение испарилось, и он снова стал художником, видящим, как его мысли обретают форму при помощи его же кисти.
– Все хорошо, – сказал он Билли как-то вечером, – я рад, что она передумала. Это будет лучшая вещь, которую я когда-либо написал. Ну мне так кажется по наброскам.
– Я так рада! – воскликнула Билли. – Так рада! – она повторила эти слова с таким неистовством, как будто пыталась убедить себя и Бертрама в чем-то, во что не верила вообще.
Но это была правда, по крайней мере, в этом Билли постоянно себя убеждала. Но сама необходимость этих убеждений показывала, насколько близка Билли к тому, чтобы ревновать к портрету Маргарет Уинтроп. Она стыдилась этого.
В эти дни Билли постоянно напоминала себе слова Кейт о Бертраме. О том, что он принадлежит в первую очередь искусству. Девушка смиренно думала, что, судя по всему, она не сможет быть художнику хорошей женой, если не оставит все эти мысли. И тогда Билли обратилась к музыке. Это оказалось несложно, поскольку помимо обычных концертов и оперы в ее распоряжении находилась оперетта, которую собирался дать ее клуб, и она снова занялась своей песней. Рождество миновало, мистер Аркрайт несколько раз наносил ей визиты. Он изменил некоторые слова, а она усовершенствовала мелодию. Работа над аккомпанементом двигалась своим чередом. Билли очень радовалась, когда музыка поглощала ее. Порой она забывала, что не может быть возлюбленной художника, потому что ревнует его даже к портретам.
В самом начале месяца пришла ожидаемая январская оттепель, и в сравнительно теплую пятницу дела привели Билли в район концертного зала около одиннадцати утра. Отпустив Джона вместе с автомобилем, она сказала, что пойдет к подруге, у которой и останется до самого концерта.
С этой подругой Билли познакомилась еще в школе. Та училась в консерватории и часто приглашала Билли пообедать в крошечной квартирке, которую она делила с тремя другими девушками и вдовой тетушкой, которая вела хозяйство. В эту самую пятницу Билли поняла, что между деловой встречей в одиннадцать и симфоническим концертом в половине третьего она как раз сможет принять это приглашение. Утром она задала этот вопрос по телефону, получила радостное согласие и обещала прибыть к подруге к двенадцати часам или даже раньше.
Дела отняли меньше времени, чем она думала, и уже в половине двенадцатого Билли направилась к дому мисс Хендерсон.
Светило солнце, снег на улицах стал рыхлым, но при этом дул холодный сырой ветер, и Билли радовалась, что ей не нужно идти далеко. Но тут она завернула за угол и увидела длинную очередь людей, расположившихся на ступенях концертного зала. Заканчивалась очередь далеко на улице.
– Что… – шепотом начала она, но затем поняла.
Была пятница. Всемирно известный пианист выступал сегодня днем с симфоническим оркестром. Должно быть, эти люди терпеливо ожидали двадцатипятицентовых билетов на балкон, как рассказывал мистер Аркрайт.
Сочувственно глядя на них, Билли на секунду задержалась на тротуаре, чтобы посмотреть на очередь. И тут же мимо прошли две девушки. Одна из них говорила:
– Какой стыд! Это после того, как мы так старались сюда попасть! Если бы мы только не опоздали на тот поезд.
– Мы опоздали, можешь не бежать! – крикнула другая девушка третьей, которая бежала к ним издали. – Очередь тянется далеко за детскую больницу, и нам уже точно никуда не попасть.
При виде разочарования на лице третьей девушки у Билли заболело сердце. Ей немедленно захотелось вытащить из муфты свой собственный билет и подбежать к этой девушке с криком: «Возьмите мой!» Но она понимала, что это вряд ли возможно, хотя с удовольствием посмотрела бы на возмущенное лицо тети Ханны, если днем среди роскошных платьев, мехов и перьев возникнет девушка в красном свитере и шотландском берете и сядет на соседнее кресло в партере. Это в любом случае никуда не годилось – билет был один, а девушек трое. Со вздохом Билли отвернулась и посмотрела на очередь – длинную очередь, тянущуюся далеко по проспекту.
Женщин в ней было больше, чем мужчин, но и последние тоже были: веселые юнцы, очевидно, студенты, пожилые господа, чьи худые лица и потертые пиджаки говорили об утонченных душах и голодающих телах, и другие мужчины, без впалых щек и дыр на одежде. Женщины же были всякие: молодые, старые, средних лет, студентки в костюмчиках, вдовы с креповыми повязками, девушки, собравшиеся веселыми стайками, одинокие и замученные женщины.
Кто-то беспокойно переговаривался в очереди, кто-то стоял совсем тихо. Один человек принес с собой складной табурет, многие сидели на ступенях. Кто-то опирался на удобный деревянный заборчик, кто-то читал книгу, а кто-то – газету. Третьи изучали программки концерта, который надеялись услышать сегодня.
Некоторым, казалось, нипочем был кусачий ветер, но почти все подняли воротники и прятали в них подбородки. Какая-то женщина неподалеку от Билли украдкой кусала сэндвич, а за ней группка девушек щебетала над четырьмя кусками пирога, которые они ни от кого не скрывали.
Многие юные счастливые лица горели предвкушением, но много было лиц усталых и измученных, от которых Билли было больно и она чуть не расплакалась. Уже собираясь уходить, она заметила в очереди знакомое лицо – лицо, настолько бледное и измученное, что Билли немедленно поспешила на помощь.
– Мисс Грегори! – воскликнула она. – Вы выглядите совершенно больной. Вы больны?
Мгновение серо-голубые глаза смотрели на нее, не узнавая, но потом на бледных скулах загорелись красные пятна.
– Благодарю, мисс Нельсон, я здорова, – холодно сказала девушка.
– Вы выглядите такой измученной!
– Просто я уже довольно давно здесь стою.
Билли посмотрела на длиннейшую очередь, которая скопилась за мисс Грегори за несколько часов.
– Вы, должно быть, пришли очень рано. Еще нет и двенадцати, – тихо сказала она.
Улыбка тронула губы Алисы Грегори.
– Да, рано, – горько сказала она, – но это необходимо. Я хочу послушать музыку, а в такую погоду и с таким солистом желающих ее послушать будет очень много.
– Вы такая бледная! Скоро вас начнут пускать? – спросила Билли, кидая негодующий взгляд на огромное здание с серыми колоннами. Если бы она могла, то обрушила бы эти стены, открывая дорогу для усталой девушки.
Мисс Грегори выразительно пожала худыми плечами.
– В половину второго.
Билли даже вскрикнула.
– В половину второго! Это же еще через два часа! Но, мисс Грегори, вы же… вы просто не достоите до этого времени. Вы дрожите, и, кажется, скоро потеряете сознание.
Мисс Грегори покачала головой.
– Все в порядке, – возразила она, – я отлично себя чувствую. Правда, я почти не завтракала и, конечно, осталась без обеда, – она махнула рукой.