– Слава богу!
Бертрам тяжело дышал. Он умирал от страха. А что, если это все-таки репетиция того, что наступит после? Когда Музыка, его соперник, восторжествует?
Какой бы сильной ни была привязанность Билли к Бертраму, он не переставал бояться, что в глубине души девушка неосознанно ждет от него того, чего он дать не может, что однажды она осознает, что он не тот, кем является. Рисуя эти картины в своем воображении, Бертрам понимал, что это будет значить для него.
Глава XXIVХудожник и его искусство
Закрытый просмотр картин и рисунков «Клуб кисти и карандаша» прошел вечером пятнадцатого с большим успехом. От Света присутствовали прекрасные женщины в платьях, каждое из которых само по себе было произведением искусства. От Искусства были самые строгие критики и самые преданные поклонники. От Прессы пришли репортеры, которые должны были сообщить Миру, чем занимаются Свет и Искусство.
Перед холстами, подписанными Бертрамом Хеншоу, постоянно стояла восхищенная толпа, состоящая из представителей Искусства и Света, а также Прессы. Уильям Хеншоу, незамеченным прошедший мимо одной из картин, на минуту остановился, улыбаясь отдельным комментариям.
– Какой чудесный синий!
– Восхитительное чувство цвета!
– Эти тени…
– Он кладет мазок так…
– Клянусь, она похожа на Бланш Пайтон!
– Каждый штрих полон смысла!
– Полагаю, это очень мило, но…
– А я говорю, Хеншоу…
– Это тот, который пишет портрет Марджи Уинтроп?
– Это идеализм, друг мой, чистой воды идеализм!
– Закажу себе платье такого оттенка синего.
– Как это миленько…
– А что до реализма, я полагаю, что Хеншоу…
– Люди с таким талантом встречаются нечасто.
– Красивая картинка!
Уильям пошел дальше.
Билли очень гордилась Бертрамом. Ему досталось множество поздравлений и похвал. Стоя рядом с ним, Билли, сияя, принимала все улыбки, поздравления и комплименты.
– Бертрам, это чудесно! Я так тобой горжусь! – шептала она, когда позволяло минутное затишье.
– Это все слова, пустые слова, – смеялся он, но глаза его светились.
– Как будто среди них есть хоть слово лжи! – возразила она, поворачиваясь к Уильяму, который как раз подошел. – Разве это не чудесно, дядя Уильям? Разве мы им не гордимся?
– Гордимся, разумеется, – улыбнулся Уильям, – но если вы с Бертрамом хотите узнать настоящее мнение толпы, вам стоило бы пять минут постоять у любой картины. Услышите лоскутное одеяло из критики.
– Я знаю, – рассмеялся Бертрам, – раньше я так делал.
– Правда? – воскликнула Билли.
– Конечно! Любой юный художник обязательно надевает очки или фальшивые уши и отирается у своей картины, изучая ее, как будто хочет нарисовать ее с закрытыми глазами.
– И что же ты слышал? – спросила Билли.
– Что слышал? – смеясь спросил ее жених. – Я так поступал всего раз или два. Однажды я потерял голову и начал спорить о перспективе с парочкой старикашек, которые нападали на мой любимый прием. Я забыл про свои очки и бросился в бой. Разумеется, после этого я их больше не надевал. Но надо было видеть их лица, когда я «снял маски», как говорят в театре.
– Так вам и надо, сэр! – фыркнула Билли. – Вы подслушивали!
Бертрам рассмеялся и пожал плечами.
– Этот случай меня отучил. С тех пор я больше так не делаю, – заявил он.
Позже, по дороге домой, Бертрам сказал:
– Это было приятно, Билли, мне очень понравилось. Глупо говорить, что я не оценил добрых слов и искренних комплиментов, которые сегодня слышал. Но я не могу не думать о следующем разе. Всегда есть этот следующий раз.
– Следующий раз? – не поняла Билли.
– Я имею в виду следующую выставку. Через месяц «Богемная десятка» устраивает выставку. Я должен представить всего одну картину – портрет мисс Уинтроп.
– Бертрам!
– Прибереги эти восклицания на тот случай, если у меня ничего не выйдет, – вздохнул он, – кажется, ты до сих пор не понимаешь, что это для меня значит.
– Думаю, что понимаю, – нервно возразила Билли, – после всего, что я слышала. Мне кажется, все уже знают, чем ты занят. Честно говоря, порой я думаю, что уборщица Мари может спросить у меня, как продвигается картина мистера Бертрама!
– В том-то и сложность, – со слабой улыбкой сказал Бертрам. – Я очень рад всеобщему интересу и слегка испуган им. Понимаешь, Уинтропы почему-то решили рассказать об этом всем, и многие уже знают, что у Андерсона и Фулхема ничего не вышло. Поэтому, если не выйдет и у меня…
– Но у тебя выйдет, – решительно прервала его Билли.
– Думаю, что да. Я же сказал, «если», – нетвердым голосом ответил Бертрам.
– Никаких «если», – припечатала Билли. – И когда же выставка?
– Двадцатого марта будет закрытый показ. Мистер Уинтроп настаивает, чтобы я закончил картину. Я не уверен, что меня самого пригласят, но скорее всего да. Его дочь утверждает, что он уверен в успехе портрета и мечтает всем его показать.
– Это говорит о его уме, – заметила Билли и спросила почти непринужденно: – Получается новая окончательная поза?
– Да, и очень хорошо, как мне кажется, – Бертрам немного смутился, – нас очень часто прерывали, поэтому все продвигается очень медленно. Во-первых, мисс Уинтроп уехала на половину срока (и завтра снова уезжает на неделю!), а я не могу ничего нарисовать, не видя перед собой модели. Я не хочу никаких случайностей, а мисс Уинтроп готова позировать мне, сколько требуется. Конечно, если бы она не меняла позу и костюм столько раз, все бы вышло куда быстрее, и она это знает.
– Конечно, знает, – мрачно, со странной интонацией пробормотала Билли.
– Сама понимаешь, – вздохнул Бертрам, – чем для меня будет двадцатое марта.
– Это будет триумф, – заверила его Билли, и на этот раз в ее голосе не было мрачности, а только уверенность.
– Умеешь ты успокоить, – прошептал Бертрам, лаская ее взглядом, хотя предпочел бы ласкать губами при более подходящих обстоятельствах.
Глава XXVОперетта
Шестнадцатое, семнадцатое и восемнадцатое февраля для Билли и всех, заинтересованных в успехе оперетты, были днями спешки, страхов и лихорадочного волнения. Впрочем, другого никто не ожидал. Каждый день и каждый вечер назначались репетиции всей оперетты или ее частей. Подруга невестки президента клуба – женщина, чей муж был управляющим сцены в Бостонском театре, – согласилась прийти и «поруководить» актерами. При ее появлении актеры, впавшие в нервный ужас от близости «настоящего театра», позабывали половину реплик и начали вести себя как испуганные школьники на утреннике, к своему собственному и всеобщему отчаянию. Вечером девятнадцатого провели финальную репетицию в костюмах на сцене хорошенького маленького зала, снятого для оперетты.
Репетиция в костюмах, как и большинство таких репетиций, обернулась настоящим кошмаром, унынием и катастрофой для каждого. Нервы у всех были на пределе, артисты понимали, что их ждет провал. Сопрано сбивалась с нот, альт забыл крикнуть «Берегитесь!» и стало уже слишком поздно для этого, бас наступил Билли на шлейф и оторвал его, и даже тенор Аркрайт, казалось, растерял всю свою энергию.
Хор пел «Возрадуемся» с торжественностью заупокойной мессы и танцевал так, как будто ноги у всех были деревянные. Возлюбленные, по старинной привычке актеров-любителей, вели себя как два бревна.
Когда эта жуткая репетиция кое-как дошла до финала, Билли села в первом ряду и тихо заплакала в полумраке. Она ждала Алису Грегори, оставшуюся «еще раз прогнать» номер с двумя усталыми феями в пышных юбках, которые никак не могли запомнить, что дуэт – это дуэт, а не два соло, и постоянно спешили или отставали, как им диктовало воображение.
Билли казалось, что жить на свете вовсе не стоит. Голова у нее болела, горло саднило, туфли жали, а ее платье – с оторванным шлейфом – вряд ли можно было успеть починить до завтрашнего вечера.
И это были только мелкие, сиюминутные напасти. Их окружало множество других. Честно говоря, Бертрам и их счастье были в каком-то тусклом, неопределенном будущем, а между ними и Билли стояло множество горестей, главной из которых была неминуемая трагедия завтрашнего вечера.
Конечно, их ждет провал. Билли уже с этим смирилась. Она говорила себе, что уже привыкла к неудачам. Разве не проигрывала она каждый божий день в своих попытках восстановить дружбу между Алисой Грегори и Аркрайтом? Разве постоянно и категорически не отказывались они случайно или намеренно «сталкиваться друг с другом»? Разве представится ей другой такой удобный случай, какой был у нее последние несколько недель, пока они репетировали оперетту, чтобы приблизиться к своей Цели? Конечно же нет! И это тоже был провал, как и сама оперетта.
Билли не думала, что кто-то услышит ее плач. Она полагала, что все актеры, кроме нее самой, двух приземленных фей и Алисы Грегори у пианино, уже ушли. Она знала, что Джон с Пегги, скорее всего, уже ждут у дверей, и надеялась, что феи скоро отправятся домой, в постель, чтобы остальные люди могли сделать то же самое. Она все равно не понимала, зачем так стараться. Почему бы не спеть этот дуэт как два соло, если им так хочется? Как будто такая мелочь хоть чуть-чуть повлияет на исход ужасного завтрашнего дня, когда занавес опустится над их позором!
– Мисс Нельсон, вы плачете! – тихо воскликнул кто-то, и Билли увидела остановившегося рядом Аркрайта.
– Нет-нет! Да, немного, – Билли попыталась быть беспечной. – Как здесь жарко! Как думаете, будет дождь? Ну на улице, конечно.
Аркрайт сел рядом с Билли и наклонился вперед, вглядываясь в отвернувшуюся девушку. Если бы Билли посмотрела на него, то увидела бы в слабом свете, идущем со стороны пианино, что он бледен и измотан. Но Билли не повернулась. Она смотрела в другую сторону и говорила что-то пустое и нелепое.
– Господи, почему эти девицы не могут петь одновременно. Хотя какая разница? Я думала, мистер Аркрайт, что вы давно ушли домой!