Когда же эти дни потекли один за другим, Бертрам Хеншоу обнаружил, что их можно назвать как угодно, но не ясными и благословенными. Оперетта с ее репетициями осталась в прошлом, но он очень тревожился из-за Билли.
Девушка вела себя неестественно. Иногда она становилась похожей на себя прежнюю, он вздыхал спокойно и говорил себе, что все его страхи были беспочвенны. А потом в ее глазах появлялась тень, уголки губ опускались, и она начинала нервничать, пугая его. Хуже того, все это было каким-то странным образом связано с Аркрайтом. Он обнаружил это совершенно случайно. Как-то раз она говорила о чем-то и смеялась, когда он вдруг упомянул имя Аркрайта.
– Кстати, а где теперь Мэри Джейн? – спросил он.
– Не знаю. Он давно у меня не был, – прошептала Билли, беря книгу со стола.
Голос показался ему странным, и он взглянул ей в лицо, с удивлением обнаружив, что она мучительно покраснела.
В тот раз он ничего больше не сказал, но ничего и не забыл. С тех пор он несколько раз заговаривал об Аркрайте, и каждый раз она заливалась краской, кусала губы, отворачивалась и начинала тревожиться, что стало его пугать. Он заметил, что она никогда по своей собственной воле не упоминает этого человека и больше не называет его дружески Мэри Джейн.
Невзначай задавая вопросы, Бертрам выяснил, что Аркрайт больше не бывает в доме и что они больше не пишут вместе песен. Почему-то это открытие, которое раньше бы безмерно обрадовало Бертрама, теперь только усугубило его тревоги. Он не замечал, что ведет себя непоследовательно: почему раньше его пугало присутствие Аркрайта, а теперь его отсутствие? Он знал только, что напуган, и напуган очень сильно.
Бертрам не забыл вечер после оперетты и слезы на лице Билли. Судя по всему, тогда-то все и началось. Потом он подумал, что это тоже может быть связано с Аркрайтом, и решил все выяснить.
Без всяких угрызений совести, поскольку намерения у него были добрые, он расставил капканы на Билли.
Однажды он очень ловко подвел разговор к Аркрайту и внезапно спросил:
– И почему его не видно? Кажется, он не заходил с самой оперетты?
Билли, которая всегда говорила правду, а теперь, стоило зайти разговору об Аркрайте, еще всегда и мучилась, шагнула прямо в расставленную ловушку:
– Он заходил, на следующий день после оперетты. С тех пор я его не видела.
Бертрам что-то непринужденно ответил, побелев при этом.
Ловушка захлопнулась, и жертва попала в нее, но ему немедленно захотелось, чтобы никакой ловушки не было.
Он знал, что это правда. Аркрайт был у Билли после оперетты, и ее слезы и ужас в тот день были вызваны его словами или поступками. Это тайну Аркрайта она не могла ему открыть. Это по отношению к Аркрайту она должна быть честной. Это беде Аркрайта она не могла помочь сейчас.
Естественно, вооружившись этим знанием, пережив несколько пустых дней и бессонных ночей, Бертрам быстро придумал версию, которая стала казаться ему истинной.
Теперь он все понимал. Музыка победила. Билли и Аркрайт поняли, что любят друг друга. Днем после оперетты они встретились, и между ними произошла сцена – несомненно, Аркрайт объяснился в любви. Это и была тайна, которую Билли не могла раскрыть. Билли, разумеется – разумеется, потому что она слишком честная, – отослала его прочь. Разве ее рука уже не была обещана другому? Именно поэтому она не могла помочь Аркрайту сейчас (при этой мысли Бертрама охватила агония). С тех самых пор Аркрайт не бывал у Билли. Но девушка обнаружила, что ее сердце осталось с ним, отсюда и тень на лице, и тревога, и волнение при каждом упоминании его имени.
Бертрама совсем не удивило, что Билли оставалась верна ему и не разорвала помолвку. В этом вся Билли. Бертрам еще не забыл, как меньше года назад та же самая Билли утверждала, что навсегда останется верна Уильяму, поскольку глупая ошибка заставила ее пообещать, что она выйдет за него замуж – она полагала, что таково его заветное желание. Бертрам помнил ее лицо в те долгие летние дни, когда ее сердце медленно разбивалось на куски, и полагал, что видит то же самое и сейчас.
Выставка Богемной десятки открывалась для избранных гостей вечером двадцатого марта. Бертрам Хеншоу выставлял там только одну работу – портрет мисс Маргарет Уинтроп, на который были устремлены все взгляды и который столько значил для него.
Сама мисс Уинтроп была в Бостоне, и в начале марта Бертрам должен был наносить последние штрихи, но, к сожалению, именно в начале марта он был занят, выдумывая новую правду, и это плохо сочеталось с работой.
Эта новая правда оказалась ревнивым созданием, не терпящим соперников.
Перед глазами у него стояли ужасные видения, а разум был наполнен жуткими мыслями. Новая правда закрыла модель покрывалом страха, заставила его руки дрожать, а кисть – набирать не ту краску.
Бертрам видел эту правду и видел печальные результаты ее присутствия. Он отчаянно сражался с ней, но она выросла и набралась сил. Ее невозможно было выгнать. Она каким-то образом даже оправдывала свое присутствие, то и дело напоминая ему: «А какая, собственно, разница? Какое тебе дело до всего этого, если Билли для тебя потеряна?»
Художник твердо говорил себе, что должен работать, и он боролся, пытаясь не обращать внимания на мысли и видения, пытаясь отбросить покрывало страха и рисовать твердой рукой.
И он работал. Иногда работа казалась ему достойной, а иногда он целый час стирал с холста то, что нанес на него за час до этого. Иногда ускользающее выражение лица Маргарет Уинтроп почти удавалось нанести на холст. Он так ясно его видел, что на какое-то мгновение почти – но не совсем – отгонял от себя новую правду. А потом это неуловимое выражение на лице породистой модели казалось всего лишь блуждающим болотным огоньком и отказывалось оставаться на месте хотя бы мгновение. Художник понимал, что его работа встанет в одном ряду с работами Андерсона и Фулема.
И все же, без сомнений, портрет был близок к завершению. Двадцатого марта он будет выставлен. Это Бертрам знал точно.
Глава XXVIIIБилли делает ход
Для Билли первые двадцать дней марта были не столь трагичны, как для Бертрама, но все же назвать их счастливыми тоже было нельзя. Она тревожилась из-за странностей в поведении Бертрама, которые не могла точно описать, жалела Аркрайта и постоянно обдумывала свое прошлое поведение, чтобы понять, нет ли здесь ее вины. Нельзя отрицать и то, что она скучала по компании Аркрайта, по его музыке, очарованию и вдохновению. И не так-то легко ей было придумать удовлетворительные ответы, когда тетя Ханна, Уильям и Бертрам спрашивали ее, где же Мэри Джейн.
Даже музыка не успокаивала ее в эти дни. Она ничего не писала. В ее сердце не осталось песен, которые стоило бы перенести за бумагу.
Новые слова, которые принес ей Аркрайт, даже не обсуждались. Она отложила их вместе с рукописью готовой песни, которую, к счастью, не успела отправить издателям. Билли собиралась отправить их одновременно. Теперь она очень этому радовалась. Только раз после последнего визита Аркрайта она попробовала спеть эту песню, но остановилась после второй строчки.
Значение, вложенное Акрайтом в эти слова, вдруг стало для нее очевидным, и она немедленно закопала эту рукопись в горе нот в своем кабинете. А она еще хотела спеть эту песню Бертраму!
Аркрайт один раз написал Билли – вежливую и мужественную записку, над которой она расплакалась. Он еще раз просил ее не винить себя и выражал надежду, что в будущем у него хватит сил иногда навещать ее, если она позволит, и возобновить совместное музицирование, но сейчас он не видит для себя иного пути, кроме как не видеться с ней. Он подписался «Михаэль Джеремайя Аркрайт», и для Билли это было печальнее всего – для всегда веселого «М. Дж.» эта подпись казалась слишком безнадежной и грустной.
А вот с Алисой Грегори Билли встречалась часто. Билли и тетя Ханна очень подружились с семейством Грегори еще со времен их длительного визита в Гнездо. Жизнерадостная увечная дама, осторожно перемещающаяся со своими костылями, с первого дня завоевала все сердца, а Алису полюбили разве что самую малость меньше, после того как царившее в Гнезде дружелюбие растопило ее холодную сдержанность.
Билли редко говорила с Алисой Грегори об Аркрайте. Она больше не пыталась играть роль Купидона. Цель, над которой она так трудилась, была разрушена рукой самого Аркрайта, но все же сохранила слабые признаки жизни – по крайней мере, Билли тайком восторжествовала, когда Алиса Грегори как-то упомянула, что Аркрайт накануне нанес им визит.
– Он принес нам новости из нашего бывшего дома, – торопливо объяснила она Билли. – Он получил письмо от матери и решил, что оно может быть интересно и нам.
– Конечно, – сказала Билли, тщательно следя, чтобы не выдать свой восторг, но надеясь, что Алиса продолжит разговор на эту тему.
Но Алиса больше ничего не сказала, и Билли так и не узнала, какие новости сообщил Аркрайт. Впрочем, она подозревала, что они касались отца Алисы – точнее, очень на это надеялась, поскольку плохих новостей о нем Аркрайт рассказывать бы не стал.
Билли нашла новый дом для Грегори. Поначалу они решительно отказывались и говорили, что предпочтут остаться на прежнем месте, но потом приняли ее совет с благодарностью. Семья из Южного Бостона, которую Билли приглашала к себе на две недели год назад, переехала в город и сняла квартиру в Саут-Энде. У них было две лишние комнаты, и они сказали Билли, что хотели бы их сдавать, если бы только нашли людей, с которыми могли бы жить в столь тесном соседстве. Билли немедленно вспомнила о Грегори. Семья очень обрадовалась, и Грегори обрадовались ничуть не меньше, узнав, что за сумму, очень несильно превышающую ту, что они платили сейчас, они получат куда более приятный дом и к тому же помогут двум молодым людям, пытающимся свести концы с концами. Так что переезд свершился ко всеобщей радости. Услышав об этом, Бертрам сказал Билли: