– Похоже, это тот случай, когда торт покрыт глазурью с двух сторон.
– Глупости! Это просто бизнес, – рассмеялась Билли.
– И новые ученики, которых ты нашла мисс Алисе, тоже?
– Конечно, – решительно сказала Билли, а потом рассмеялась. – Господи! Если бы Алиса Грегори подумала, что здесь замешано что-то еще, она бы немедленно отказалась от всех учеников и нынче же вечером принялась бы перетаскивать мебель в те жалкие комнаты, откуда только что уехала.
Бертрам улыбнулся, но улыбка оказалась мимолетной, следом ее немедленно сменила угрюмая тоска, которую Билли так часто замечала в последнее время.
Билли очень беспокоилась за Бертрама. Он совсем перестал походить на себя: мало говорил, а если и говорил, то не было прежних шуток и эксцентричности. Он был очень добр к ней и бросался выполнять всякое ее желание, но то и дело она ловила на себе печально-вопросительный взгляд – и это пугало ее. Она все пыталась понять, что за вопрос он не осмеливается задать ей, он касается ее или его самого. А потом возможная разгадка тайны обрушилась на нее со страшной силой. Возможно, он обнаружил, что все его друзья были правы, говоря, что он не может полюбить девушку не как модель.
Билли решительно отогнала эту мысль прочь.
Даже думать так недостойно и несправедливо по отношению к Бертраму. Она убеждала себя, что его беспокоит только портрет мисс Уинтроп. Она знала, что это для него очень важно.
Он признавался ей, что порой боится утратить мастерство. Как будто этого одного мало, чтобы заставить художника грустить!
Но не успела Билли дойти в своих рассуждениях до этой мысли, как в них появился новый аргумент. Ее собственная ревность, которой она всем сердцем стыдилась, но с которой никак не могла справиться. Ревность к красивой женщине с красивым именем (не какая-нибудь Билли), портрет, которой требовал столько времени, сил и сеансов. А если Бертрам понял, что любит ее? Что, если именно поэтому его рука утратила мастерство? Потому что он, любя другую, связан с Билли?
Эту мысль Билли тоже отбросила как недостойную. Но обе мысли, возникнув одновременно, проложили себе дорогу и в дальнейшем возникали все чаще и чаще. Шли дни, и Бертрам страдал все сильнее и сильнее, и Билли все сложнее было держать эти мысли при себе и не позволять подозрениям превратиться в безнадежную уверенность.
Только с Уильямом и Мари Билли могла отдохнуть от всего этого. Вместе с Уильямом они искали новые экспонаты в коллекцию и каталогизировали старые. Вместе с Мари она сбивала сливки в сияющей кухне и пыталась вообразить, что самое важное в мире – как бы не опал пирог в духовке.
Глава XXIXКейт пишет письмо
Бертрам боялся, потому что сразу понял, что портрет не удался. Он был совершенно уверен в этом вечером двадцатого, когда ловил на себе взгляды своих друзей-художников, когда они быстро отводили глаза или хмурились. Но впоследствии он осознал, что ничего не понимал, пока не прочитал рецензии в газетах.
Его, конечно, хвалили, но той сдержанной похвалой, которая убивает. Была и критика, но лицемерная и несерьезная, какой обычно удостаиваются посредственные работы никому не нужных художников. А потом начали появляться рецензии за авторством людей, чье мнение имело значение – и Бертрам узнал, что не справился. Ни с точки зрения живописи, ни с точки зрения сходства с оригиналом портрет не был настолько удачен, насколько стоило бы ожидать, судя по предыдущим работам Хеншоу. Как написало одно ехидное перо, если по этому портрету и можно предугадывать будущее, то блестящее будущее автора «Лица девушки» осталось позади.
Мало какой портрет мог бы привлечь столько внимания. Как и говорил Бертрам, бессчетное количество глаз следило за его судьбой еще до выставки, потому что это был портрет знаменитой красавицы Маргарет Уинтроп и потому что двое известных художников потерпели неудачу там, где он, Бертрам Хеншоу, надеялся преуспеть. Когда портрет попал на выставку, глаза увидели его – непосредственно или при помощи критиков, и интерес к портрету только вырос, потому что и другие захотели увидеть нашумевшую вещь. И обладатели этих глаз говорили о том, что увидели. Вовсе не все его ругали, нет. Многие рассыпались в похвалах столь же громких, сколь и осуждение других. Разумеется, это только увеличивало ажиотаж.
Для Бертрама и его друзей эти дни стали очень тяжелыми.
Уильям боялся открывать газету по утрам (если не было громких убийств и разводов, хорошим тоном стало привести чье-либо мнение о портрете кисти Хеншоу прямо на первой странице, чего раньше никогда не случалось). Сирил, по словам Мари, играл «совершенно ужасные вещи каждый день». Тетя Ханна произнесла «Святые угодники!» столько раз, что постепенно эти слова слились в единый стон, вырывающийся у нее при виде новой критической статьи.
Билли злилась сильнее всех, и в этом, возможно, не было ничего странного. Она не просто отказалась читать газеты, она даже запретила приносить некоторые из них в дом, хоть и понимала, что это неразумно.
Что касается самого художника, то на лбу у Бертрама появились усталые морщины, а под глазами залегли тени, но на словах он оставался совершенно безразличным к происходящему, что сводило Билли с ума и разрывало ей сердце.
– Бертрам, почему ты ничего не сделаешь? Ты не можешь что-нибудь сказать? Что-нибудь придумать? – взорвалась она однажды.
Художник только пожал плечами.
– Но что я могу сказать или сделать, моя дорогая? – спросил он.
– Я не знаю, – вздохнула Билли. – Но зато знаю, что хотела бы сделать я. Я бы кого-нибудь побила!
Она произнесла это с таким жаром, таким огнем вспыхнули ее кроткие глаза, она так энергично сжала маленькие ручки в кулаки, что Бертрам расхохотался.
– Какой суровый маленький боксер, – нежно сказал он, – но от драки никакого толку, по крайней мере, в этом случае.
Билли обмякла и залилась слезами.
– Я и не думаю так, – всхлипнула она, и Бертраму пришлось утешать ее.
– Не надо, милая, – попросил он, – не принимай это так близко к сердцу. Все не так уж плохо, в конце концов. Мои руки все еще при мне, и будем надеяться, что из них еще выйдет толк.
– Но ведь и этот портрет вовсе не плох! – бушевала Билли. – Он великолепен! Я уверена, я знаю, что это прекрасная картина, и не понимаю, что имеют в виду все эти люди!
Бертрам покачал головой и снова сделался грустным.
– Спасибо, милая. Но я знаю, да и ты на самом деле знаешь, что он вовсе не хорош. Я написал тысячи портретов намного лучше этого.
– Тогда почему на них совсем не смотрят, а смотрят только на этот? – вознегодовала Билли.
– Потому что я выставил его перед всеми и очень хотел, чтоб на него смотрели, – устало сказал художник.
Билли вздохнула и поерзала на стуле.
– А что говорит мистер Уинтроп? – наконец спросила она слабым голосом.
Бертрам поднял голову.
– Мистер Уинтроп – хороший человек. Он настоял на том, чтобы заплатить за этот портрет, и хочет заказать второй.
– Второй!
– Да. Ты же знаешь, что старик никогда не бросается словами. Однажды он пришел ко мне, положил руку на плечо и резко сказал: «Вы напишете еще один портрет на тех же условиях? Давайте, мальчик мой, покажите им всем! Первые десять тысяч, которые я заработал, я потерял. И я заработал еще». Вот и все, что он сказал. Не успел я выдавить из себя ответ, как он ушел. Боже мой! А еще говорят, что у него сердце из камня! Я не думаю, что любой другой человек смог бы так поступить, особенно слушая все эти разговоры, – глаза Бертрама сияли.
Билли подумала.
– Может быть, это дочь на него повлияла?
– Может быть, – кивнул Бертрам, – она тоже очень добра.
Билли снова задумалась.
– Но мне казалось, что все идет хорошо, – сказала она напряженно.
– Так и было поначалу.
– И что же изменилось в конце? Как ты думаешь? – Билли задержала дыхание.
Бертрам встал.
– Билли, не спрашивай меня, – попросил он. – Пожалуйста, не будем об этом говорить. Ничего хорошего из этого не выйдет. Я просто не справился. Руки меня подвели. Может быть, я перестарался. Может быть, я просто устал. Может быть, что-то меня мучило все это время. Неважно, дорогая, что. Сейчас нет смысла даже думать об этом. Поэтому давай просто не будем, – лицо его исказилось.
И Билли оставила эту тему, по крайней мере на словах. Но перестать об этом думать она не могла, особенно когда пришло письмо от Кейт, которое было адресовано Билли, и вот что там содержалось после рассуждений на несколько других тем:
«Что же до неудачи бедного Бертрама… (Билли нахмурилась. В ее присутствии никто не смел упоминать «неудачу Бертрама»; но у писем есть то преимущество, что в них можно написать что угодно без специального дозволения. Правда, письмо можно порвать, но непрочитанное письмо навсегда останется мучительной тайной. Так что Билли продолжила чтение) …конечно, мы услышали о ней даже здесь. Я бы хотела, раз уж Бертраму необходимо рисовать знаменитых людей, чтобы он им немного польстил – на портретах, разумеется, – и таким образом он добьется успеха.
Я не буду даже притворяться, что понимаю техническую часть критики, но судя по тому, что я слышала и читала, он натворил там что-то жуткое. Я очень сожалею, но и очень удивлена, поскольку обычно он рисует такие чудесные картинки!
Впрочем, Билли, на самом деле я совершенно не удивляюсь. Уильям говорит, что Бертрам ни на чем не способен сосредоточиться, что уже несколько недель он угрюм, как сыч, и, конечно, при таких обстоятельствах бедный мальчик не мог справиться с работой. Уильям, будучи мужчиной, не понимает, в чем дело. Но я как женщина могу догадаться, что дело в женщине, как и всегда, то есть в вас, его главном увлечении на сегодняшний момент (тут Билли едва не порвала письмо).
Конечно, Билли, вам не понравятся столь откровенные слова, но я же знаю, что вы не хотите разрушить карьеру нашего милого мальчика. Ради всего святого, если между вами произошла одна из тех ссор, которые так нравятся юным влюбленным, помиритесь поскорее или поссорьтесь еще сильнее и разойдитесь окончательно – честно говоря, я полагаю, что это будет лучше для всех.