– Надо же, какие мы красивые! – воскликнул дядя Уильям, когда они вдвоем спустились в столовую. – Новое платье?
– Нет, дядя Уильям, – рассмеялась Билли, – вы его сто раз видели.
– Правда? – пробормотал он. – Что-то не помню. Жаль, что Бертрама нет. Ты сегодня какая-то особенно хорошенькая.
И сердце у Билли заболело еще сильнее.
Она провела вечер за пианино – да, она играла очень тихо, чтобы не разбудить ребенка, но все же играла.
Шли дни, и Билли понимала, что пообещать все изменить куда труднее, чем изменить что-то на самом деле. Да, она изменилась сама – изменилась ее одежда, привычки, слова и мысли, но вот изменить Бертрама оказалось куда сложнее. Во-первых, его никогда не было. Она с ужасом поняла, как редко он на самом деле бывает дома, и ей не хотелось прямо просить его остаться. Это не соответствовало ее планам. Кроме того, «Наставления молодой жене» утверждали, что косвенное воздействие всегда лучше прямых убеждений, которые редко помогают.
Так что Билли красиво одевалась, играла на пианино, разговаривала (обо всем, кроме ребенка) и даже намекнула раз или два, что не прочь сходить в театр, но толку было мало. Да, Бертрам на минуту оживлялся, когда приходил домой и видел ее в новом платье, и говорил, как хорошо она выглядит. Ему вроде бы нравилось, когда она ему играла, и он даже как-то сказал, что происходящее напоминает ему старые добрые времена. Но он не понимал ее намеков насчет театра и совершенно не хотел разговаривать о своей работе.
Билли относила это на счет его руки. Она решила, что он потерял присутствие духа и нуждается в одобрении, особенно относительно работы, так что она решительно и систематически занималась этим.
Она говорила, какие хорошие картины он уже написал и что напишет еще лучше, когда его рука заживет. Она говорила, как им гордится, как дорого ей его искусство и как грустно будет, если он утратит интерес к работе и перестанет писать. Она спрашивала его о новом портрете, который он начнет, как только позволит рука, и пыталась говорить о картине, которую планировал выставить в марте у «Богемной десятки», и уговаривала, что рука непременно заживет раньше и позволит ему закончить хотя бы одну картину.
И все это совершенно не интересовало Бертрама.
Казалось, что единственное, о чем он не желает разговаривать, – это его работа. В ответ на все ее попытки поднять эту тему он угрюмо молчал или отвечал односложно и мрачно, что очень удивляло Билли. Судя по «Наставлениям молодой жене», она вела себя точь-в-точь как идеальная, сочувствующая, заинтересованная в своем муже жена.
Наступил февраль, ничего не изменив к лучшему, и Билли не на шутку испугалась. Рука Бертрама вовсе не заживала. Он стал еще мрачнее и беспокойнее, чем раньше. Кажется, он вовсе не хотел быть дома, и Билли теперь точно знала, что он проводит все больше и больше времени с Бобом Сивером и «мальчиками».
Бедная Билли! В эти дни ничто ее не радовало. Даже обожаемый ребенок делал все только хуже. Вдруг он, как и предупреждали «Наставления», уничтожит ее брак? Приложение тоже страдало: оно было создано для слива лишнего счастья, а у Билли теперь не было счастья. Билли не могла даже смотреть на маленького нефритового божка, которого обычно носила на пальто, потому что его когда-то милая улыбка превратилась в кривую гримасу, как будто вопрошавшую: «И где твое счастье, много-много счастья?»
Но, разговаривая с Бертрамом, Билли продолжала улыбаться, много и радостно говорила с ним о его работе – хотя это, конечно, было худшим, что она могла бы придумать. Если о чем Бертрам и хотел забыть в эти дни – так это о работе.
Глава XXVIIIЗаговорщики
В начале февраля Аркрайт пел в Бостонской опере – впервые с того времени, как он выступал здесь еще студентом. Это был мгновенный и несомненный успех. Его портрет украшал первые страницы всех бостонских газет, а строгие критики соревновались друг с другом за право написать о нем. Вся его жизнь с самого детства была внимательно рассмотрена, причем особое внимание обратили на его недавние триумфы в Нью-Йорке и европейских столицах. Журналисты выяснили его мнение по всем вопросам от вегетарианства до женского равноправия, всех интересовали его предпочтения во всех областях, от пирогов до салонных игр. Не могло быть никакого сомнения, мистер М. Дж. Аркрайт стал звездой.
Все старые друзья Аркрайта, включая Билли, Бертрама, Сирила, Мари, Калдервелла, Алису Грегори, тетю Ханну и Томми Данна, ходили его слушать. После выступления он устраивал маленький прием, на котором прозвучало достаточно лести, чтобы вскружить голову кому угодно – так он сам говорил с изрядным пренебрежением. Впрочем, у него был еще целый день, чтобы поговорить с кем-то из друзей по-настоящему. Наконец он сел в кресло в комнате Калдервелла и довольно вздохнул.
Некоторое время они обсуждали его собственные дела и дела Калдервелла, но потом, после короткой паузы, тенор внезапно спросил:
– Калдервелл, что случилось с четой Хеншоу?
Калдервелл сел прямее.
– Спасибо! Я надеялся, что вы затронете эту тему, иначе это пришлось бы сделать мне. Да, с ними что-то неладное происходит. И я надеюсь, что вы поможете им с этим справиться.
– Я? – теперь прямее сел Аркрайт.
– Да.
– Что вы имеете в виду?
– Случилось то, чего следовало было ожидать, хотя теперь я понимаю, что вовсе этого не ждал, несмотря на все свои пророчества. Вы, наверное, помните, что я всегда сомневался в способности Бертрама остепениться и говорил, что всегда найдется поворот девичьей головки или красивое ухо, которое ему захочется нарисовать.
Аркрайт нахмурился.
– Вы же не хотите сказать, что Хеншоу осмелился найти другую…
Калдервелл замахал руками.
– Нет-нет, что вы. С этим нам не придется иметь дела, к счастью, женщины тут не при чем. И если присмотреться к ситуации повнимательнее, то станет очевидно, что если такому вообще можно найти извинения, то у бедняги Бертрама Хеншоу они есть. В прошлом октябре он снова сломал руку.
– Да, я слышал и еще подумал, что он дурно выглядит.
– Да, дела плохи. Кость изначально соединили неправильно, и она не заживает. Честно говоря, насколько мне известно, он больше никогда не сможет пользоваться рукой, по мнению врачей.
– Господи! Калдервелл!
– Да. Тяжело ему приходится, а? Особенно если подумать о его работе и о том, как ему нужна правая рука. Он не любит об этом распространяться, и, кажется, Билли и вся семья еще не знают, насколько безнадежны дела. Разумеется, бедный парень места себе не находит. Чтобы сбежать от самого себя, он вернулся к своим былым богемным привычкам и проводит время со старыми друзьями, которые плохо на него влияют. Например, с Сивером.
– С Бобом Сивером? Да, я с ним знаком, – Аркрайт плотно сжал губы.
– Да. Он говорил, что вас знает. Поэтому я рассчитываю на вашу помощь.
– Какую?
– Я хочу, чтобы вы увели Хеншоу от Сивера и держали его подальше.
Лицо Аркрайта потемнело от гнева.
– Калдервелл, ради всего святого, о чем вы? Хеншоу не ребенок, которого можно запереть дома, а я ему не нянька!
Калдервелл тихо засмеялся.
– Нет. Не думаю, что кто-то может принять вас за няньку, Аркрайт, хотя некоторые ваши друзья все еще зовут вас Мэри Джейн. Но вы поете, и это даст вам пропуск в их тесный круг. Насколько знаю, Сивер уже планирует пирушку с вами в главной роли. Это ваш шанс. Оказавшись там, оставайтесь столько, сколько понадобится, чтобы Хеншоу оттуда ушел.
– Калдервелл, это невозможно! Что я могу сделать? – сердито спросил Аркрайт. – Не могу же я подойти к взрослому мужчине, взять его за ухо и велеть идти домой. И разыграть из себя святого, чтобы показать ему его проступки, как в зеркале, я тоже не могу.
– Нет, но вы можете заставить его уйти любым способом. Вы его найдете, ради Билли.
Ответа не последовало, и Калдервелл продолжил тише.
– Я видел Билли всего два или три раза после возвращения в Бостон, но я знаю, что она очень страдает. И, разумеется, причина этого – Бертрам.
Аркрайт все еще не отвечал. Вместо этого он встал и подошел к окну.
– Понимаете, я тут бессилен, – пояснил Калдервелл, – я не рисую картин, не пою песен, не пишу рассказов, не танцую джигу и не зарабатываю этим на жизнь. А это необходимо, чтобы стать своим в этом кругу. А Бертраму нужна помощь. Нужно что-то сделать, чтобы вывести его из того состояния, в котором он пребывает сейчас, или…
Аркрайт резко обернулся.
– Когда назначена эта пирушка? – спросил он.
– На следующей неделе. День еще неизвестен. Они хотели спросить у вас.
– Хм, – только и ответил Аркрайт и немедленно сменил тему. Калдервелл вздохнул.
Если, первый раз услышав это предложение, Аркрайт засомневался в своей способности помочь Бертраму, то потом, попытавшись что-то сделать, он стал сомневаться еще сильнее.
Он знал, что берет на себя трудную и деликатную задачу, но вскоре ему показалось, что она к тому же не решаема. Он упорно двигался к своей цели, стараясь быть более наблюдательным, тактичным, действовать эффективнее.
С одной стороны, ему вовсе не нравилась эта задача, но с другой – она доставляла ему удовольствие. Он радовался возможности сделать что-нибудь для Билли, радовался делу, которое отвлекало его от собственной жизни. Иногда он думал, что, помогая другому человеку бороться со своей тигриной шкурой, он борется со своей.
Все это время Аркрайт старался не думать об Алисе Грегори. Он вернулся с надеждой, что «излечился» от своей «причуды», как он это называл, но первый же взгляд в серо-голубые глаза Алисы Грегори лишил его этих иллюзий. При первой же встрече с Алисой он испугался, что выдал свою тайну, потому Алиса держалась нервно и отстраненно. Ее ледяное достоинство и напряженность он принял за жалость к себе и желание продемонстрировать, что она не готова дать ему ничего, кроме дружбы.
С тех пор он почти ее не видел. Во-первых, он не хотел этого, а во‐вторых, он был очень занят. Потом до него окольными путями дошел слух, что Калдервелл помолвлен. Хотя при этом не упоминалось ни одно женское имя, Аркрайт немедленно решил, что речь идет об Алисе Грегори.