Бертрам покачал головой:
– Я не могу ею рисовать.
– Конечно можешь, – твердо заявила Билли. – Как по-твоему, зачем тебе вообще даны две руки? Не затем ли, чтобы пользоваться обеими? И теперь я стану еще сильнее гордиться твоей живописью, потому что буду знать, сколько труда она от тебя требует. А еще есть ребенок. Ты что, не хочешь рисовать для него? Бертрам, ты обязан написать его портрет! Представляешь, как он обрадуется, когда вырастет. Он в любом случае красивее любого «Лица девушки», которое ты когда-либо писал. Конечно, Бертрам, ты будешь рисовать, и гораздо лучше, чем раньше.
Бертрам снова покачал головой, но на этот раз с улыбкой, и кончиками пальцев погладил щеку Билли.
– Если бы! – воскликнул он.
Но нынче же вечером он пришел в давно заброшенную мастерскую и посмотрел на незаконченную картину. Какое-то время он молча стоял перед ней, а потом решительно достал палитру, краски и кисти. На этот раз он нанес не меньше десяти-двенадцати штрихов, прежде чем со вздохом уронил кисть и тщательно стер с холста свежую краску.
На следующий день он работал дольше, и на этот раз даже оставил на холсте что-то, совсем чуть-чуть.
На третий день Билли застала его за мольбертом.
– Как по-твоему, у меня получается? – со страхом спросил он.
– Конечно получается! Ты разве не видишь? Ты теперь гораздо лучше владеешь левой рукой. Тебе же приходится ее использовать. Ты очень многое ею делаешь из того, что раньше делал правой. И чем больше ты ею пользуешься, тем больше у тебя получается.
– Знаю, но это вовсе не значит, что я могу ею рисовать, – вздохнул Бертрам, уныло разглядывая крошечное пятно свежей краски, оставшееся на холсте после напряженной дневной работы.
– Подожди и сам увидишь, – сказала Билли с такой радостной уверенностью, что Бертрам, посмотрев в ее сияющее лицо, внезапно восторжествовал, как будто победа уже осталась за ним.
Но они не всегда говорили о сломанной руке Бертрама и его работе. Бертрам, склоняясь над детской кроваткой и каждый день убеждаясь, что ребенок становится все розовее и счастливее, не понимал, как он мог когда-то ревновать к собственному сыну. Однажды он сказал это Билли.
Билли это поразило.
– Ты действительно к нему ревновал? – удивилась она. – Но, Бертрам, как… И это поэтому… ты уходил из дома? Бертрам, но это была моя вина, – с ужасом сказала она, – я тебе не играла, не пела, никуда не ходила, надевала ужасные платья и…
– Билли, Билли! – воскликнул Бертрам. – Я не позволю тебе так говорить о моей жене!
– Но я… В книге написано, что… – Билли чуть не плакала.
– В книге? Святые небеса! На эту тему тоже есть книги? – спросил Бертрам.
– Да, та же самая… «Наставления молодой жене», – кивнула Билли.
И теперь, когда некоторые вещи казались им мелочами, а другие стали главными, оба радостно засмеялись. Но все еще не закончилось. Однажды вечером Билли робко вытащила шахматную доску.
– Конечно, я не очень хорошо играю, – призналась она, – может быть, ты вовсе не захочешь со мной играть.
Но Бертрам, узнав, для чего она училась, был совершенно уверен, что захочет играть с ней.
Конечно, Билли не выиграла. Но все же она несколько раз увидела – и с большой радостью – как Бертрам сидит молча, изучая доску, после сделанного ею хода. И хотя в конце партии ее король оказался вероломно заперт и ему осталась одна-единственная клетка, воспоминания об этих счастливых минутах, когда она заставила Бертрама задуматься, полностью примирили ее с финальным матом.
К середине июня ребенок оправился настолько, что было решено отвезти его на пляж. Бертраму повезло снять тот же домик, что и в прошлом году. Уильям снова отправился в Мэн на рыбалку, и Страту заперли. В домике на пляже Бертрам очень много рисовал левой рукой. Он уже чувствовал почти тот же энтузиазм, что и Билли. Он почти верил, что может работать. Теперь он писал не «Лицо девушки». Это было лицо ребенка. Улыбающееся, смеющееся, иногда плачущее или же смотрящее прямо в глаза зрителю с восхитительной серьезностью. Бертрам по-прежнему дважды в неделю ездил в Бостон на процедуры, хотя сами процедуры изменились. Великий хирург отправил его к другому врачу.
– Есть шанс, хоть и небольшой, – сказал он. – Я хотел бы попробовать в любом случае.
Лето шло своим чередом, и Бертрам иногда думал, что руке становится лучше – но старался не думать об этом слишком много. Такие мысли приходили ему в голову и раньше, но заканчивались разочарованием. Кроме того, на этот раз ему было по-настоящему интересно, сможет ли он рисовать левой рукой. Билли была в этом так уверена, она сказала, что будет гордиться им еще сильнее, если он сможет – а он очень хотел, чтобы Билли им гордилась! А еще был ребенок. Он и не представлял, что детей рисовать так интересно. Кажется, ему нравилось писать детей даже больше, чем «Лицо девушки», которое принесло ему славу.
В сентябре семья вернулась в Страту. В этом году переезд состоялся чуть раньше из-за свадьбы Алисы Грегори. Свадьба состоялась в гостиной Приложения, там же, где несколько лет назад выходила замуж сама Билли, и у нее были большие планы на эту церемонию, но не все она смогла воплотить в жизнь, потому что Алиса, как раньше Мари, возражала и не хотела оставаться в долгу.
– Понимаете, – говорила она Билли, – я и так обязана вам всем, включая собственного мужа.
– Ерунда! Конечно нет! – возражала Билли.
– Но это так. Если бы не вы, я бы не нашла его снова, и конечно же, у меня не было бы этого милого маленького дома, чтобы устроить в нем свадьбу. И я бы никогда не бросила маму, если бы не было тети Ханны и Приложения, то есть вас. А если бы я не встретила мистера Аркрайта, я бы никогда не смогла вернуться в свой старый дом, куда еду на медовый месяц, и я бы думала, что все мои прежние друзья меня жалеют, потому что я дочь своего отца. А это все вы, и доброе имя моего отца не было бы восстановлено, если бы не вы, и…
– Алиса, Алиса, хватит! – просила Билли, поднимая обе руки. – Давайте просто остановимся на том, что без меня вы бы не могли дышать?
– И это правда, – упрямо сказала Алиса, – это правда, потому, дорогая моя, честно говоря, я не думаю, что мы с мамой дожили бы до сегодняшнего дня, если бы вы не нашли нас в тот день и не увезли из тех ужасных комнат.
– Я? Что вы! Вы бы никогда не позволили мне этого сделать, – рассмеялась Билли, – маленькая гордячка! Или вы забыли, как выгнали меня и бедного дядю Уильяма из дома, потому что мы осмелились покуситься на ваш драгоценный чайник? Я не забыла.
– Билли, не надо! – просила Алиса, заливая краской. – Я до сих пор ненавижу себя за то, как вела себя в то утро. И вы правда вытащили нас оттуда, вы же знаете.
– Ничего подобного. Я просто нашла двух хороших жильцов для четы Делано, – серьезно сказала Билли.
– Да, конечно, я знаю, – улыбнулась Алиса, – а потом вы поселили нас с мамой здесь, чтобы мы составили компанию тете Ханне и учили Томми Данна, а тетя Ханна осталась здесь, чтобы составить компанию нам и воспитывать Томми Данна, а Томми Данн оказался тут, чтобы нам и тете Ханне было кого учить и воспитывать, а что до других… – Но Билли зажала уши руками и убежала.
Свадьбу назначили на пятнадцатое число. Кейт прислала письмо с уверениями в том, что это не ее дело, что она не имеет никакого отношения ни к одной из заинтересованных сторон, но все же она полагает, что для человека, имеющего положение мистера Аркрайта, годится только свадьба в церкви, потому что он в некотором роде принадлежит публике. Алиса заявила, что он, может, и принадлежит публике, когда исполняет Дона Такого-то в дублете и чулках, но когда он просто Михаэль Джеремайя Аркрайт в обычном сюртуке, он принадлежит только ей, и она не собирается устраивать из их свадьбы оперное представление. Поскольку Аркрайт тоже не одобрял идею пышной свадьбы, они женились в гостиной Приложения в полдень пятнадцатого числа, как и было намечено, несмотря на все письма миссис Кейт Хартвелл.
Вскоре после свадьбы Бертрам попросил Билли позировать ему вместе с Бертрамом-младшим.
– Я хочу попробовать написать вас обоих, – сказал он.
– Конечно, милый, если хочешь, – быстро согласилась Билли. – Хотя мне кажется, что ребенок без меня гораздо красивее.
И снова в мастерской Бертрама появились наброски и рисунки Билли. Теперь это была сияющая, нежная Билли, в глазах которой светилась материнская любовь. После нескольких набросков в разных позах Бертрам начал писать Билли и ребенка вместе.
Бертрам все еще не был уверен в себе. Он знал, что пока еще не может писать с былой свободой и легкостью, он знал, что его рука еще не стала твердой и непринужденной. Но знал он и то, что многому научился за лето и что учится новому каждый день. Билли он ничего этого не говорил. Даже наедине с собой он отказывался признавать это, но в глубине души знал, что пишет своих «Мать и дитя» к мартовской выставке «Десятки» – если только он сможет перенести на холст то, что видит перед собой.
Поэтому Бертрам работал целыми днями, короткими зимними днями. Конечно, он трудился не над одной картиной, он рисовал разные наброски и картинки, пытаясь добиться от левой руки того же навыка, которого прежде ждал только от правой. А Билли всегда радовалась, подбадривала и верила в его победу, поэтому, даже если иногда Бертраму и хотелось сдаться, он не смог бы этого сделать и посмотреть в грустные, разочарованные глаза Билли. Когда же его работа была завершена, и мать и дитя, бесконечно живые и прекрасные, казалось, были готовы сойти с холста, Билли только восхищенно вздохнула.
– Бертрам, это твоя лучшая работа. – Она смотрела на ребенка. Собственное изображение ее не интересовало. – Она будет иметь большой успех на выставке.
Бертрам сжал спинку стула. Мгновение он молчал, а потом хрипло спросил:
– Ты готова рискнуть?
– Рискнуть? Бертрам Хеншоу, я с первого сеанса знала, что эта работа предназначена для выставки. Только вот я даже не думала, что она выйдет такой чудесной. Теперь-то ты понимаешь, что ребенок красивее любого «Лица девушки», которое ты писал?