Из окна моей квартиры виден скверик. Он возник здесь год назад. Раньше на этом месте стояло несколько старых деревянных домиков. Теперь их нет. Ездил в командировку на Дальний Восток, пробыл там два месяца. Вернулся, распахнул окно: вот это здорово, сквер вырос, липы на ветру пенятся густой листвой, и фонтан брызжет!
— Мама, взгляни-ка…
Мать подошла ко мне, положила руку на плечо:
— А-а, вот ты о чем…
И ушла в кухню: мол, почище теперь дела свершаются, нашел чему удивляться. Родная моя, ты права. А вот мне, старому вояке, побывавшему в огне и в воде, затем исколесившему всю страну (где только военному человеку не приходится нести службу!), как-то по-особенному бросается в глаза все новое. Может быть, оттого, что иногда и самому так захочется засучить рукава, взять в руки топор или пилу — и пошел со всего плеча… Но тут спохватишься: черт возьми, вчера в Западной Германии закончились очередные маневры войск. Не для баловства же они это делают!
По утрам скверик наполняется разноцветными живыми клубочками: маленькие москвичи копошатся в песке, сооружают электростанции, дома. И до чего же ловко детвора подражает взрослым!
Как-то на одной из скамеек заметил генерала. Теперь он появляется здесь каждый день и в одно и то же время — в девять утра. Придет и долго-долго сидит неподвижно. Он широк в плечах и ростом удался на славу. Иногда кажется: где-то я с этим человеком встречался. Его спокойные движения, большие кисти рук, профиль до того знакомы, что порой хочется выскочить из квартиры и подбежать к нему. Один раз так и поступил, но, только вышел за ворота, генерал поднялся, размеренным шагом направился к выходу. Смотрел на его широкую спину и еле удержался, чтобы не догнать, — ну знакомо в нем все!
Хожу по комнате, осматриваю вещи: может быть, они помогут вспомнить, где мы встречались, на каких фронтовых дорогах познакомились. В старом чемодане лежат старые записи. Сегодня выходной день. Перечитаю все до последней странички. Прошу мать:
— Кто придет, скажи: дома нет, и сама не беспокой…
И вот утром лечу по лестнице, как мальчишка. «Он, он, он» — стучит в голове. Сколько лет прошло, как расстались. У меня трудно заживали раны, из фронтового госпиталя на самолете был переброшен в глубь страны.
В скверике никого нет. Шумит фонтан, струи воды — крепкие, сильные, живые. Хожу вдоль скамеек, останавливаюсь у детской площадки. Ребячьи домики стоят целехонькие, никто не потревожил их своды, трубы, причудливые ограды. На легком ветру колышется «пшеничное поле», созданное из травы ручонками карапузов… «Дети… Хорошо, очень хорошо, что у нас есть такие солдаты, такие генералы, как он», — о другом думать не могу, как только о нем.
Генерал появляется внезапно. Он садится на скамейку. Седые виски, один глаз прищурен, на груди Золотая Звезда Героя.
— Егор!
Обнимаемся и долго-долго сидим молча. Наши руки скрещены в крепком пожатии. Предлагаю зайти ко мне. Кувалдин показывает на дом напротив.
— Здесь жила Анна, — полушепотом сообщает он. — Из госпиталя я попал в ту часть, где она служила. В конце войны ее тяжело ранило. Полгода лежала в госпитале. Выписалась с осколком в груди. А через три года осколок внезапно начал выходить и задел сердце. Похоронили на Ваганьковском… Разыскивала тебя… Часто писала мне письма в Уссурийск, все спрашивала, не встречал ли, не слышал ли, где Самбуров.
Повесть моя подходит к концу. Генерал Кувалдин неделю назад выехал из Москвы к новому месту службы — на Дальний Восток. Герой Советского Союза Иван Чупрахин водит по Волге быстроходный пассажирский лайнер. Недавно он приезжал в столицу, на сессию Верховного Совета СССР. Он зашел в академию, где я сейчас преподаю. Долго бродили по Москве. Потом я привел его к дому у нового сквера. На балконе третьего этажа показалась девушка. Я помахал ей рукой.
— Кто это? — спросил Чупрахин.
— Сестра Аннушки Сергеенко, сегодня у нее знаменательный день — она защитила кандидатскую диссертацию.
— Разве ты еще не женат? — посмотрел на меня Иван и покачал головой. — Нельзя так, старик. Напишу Кувалдину, пусть подействует.
И начал рассказывать о своей жене Марине, доброй морячке и отменной хозяйке. Потом зашли ко мне на квартиру. Он читал мои фронтовые записки, а я смотрел в окно и думал о том осколке, который свел Аннушку в могилу.
Чупрахин подошел к распахнутому окну. Выдохнул:
— Москва… Помнишь, как Егор говорил: «Москва всюду». И в катакомбах ее чувствовали, потому и победили фашиста. И на Волге я ее чувствую. Нет, чертовски хорошо, что есть на свете этот город! — Иван берет меня за плечи, трясет: — Кандидат военных наук! Жми ты покрепче на эту самую науку, армии нашей зорче будет взгляд.
Другой цели нет: чтобы зорче был взгляд.
ТРИНАДЦАТЬ ОСКОЛКОВ
Истину нужно постоянно повторять, ибо и заблуждения проповедуются вокруг нас постоянно…
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Грохот без передышки.
Полковнику фон Штейцу порою не верилось, что огонь ведут люди, стоящие у орудий, минометов и ракетных установок, что люди сбрасывают бомбы с самолетов. Нет, нет, люди могут уставать, в конце концов человеку требуется сон. А тут — сыплет и сыплет… огромными пригоршнями… Конечно же, это машина, многорукая и беспощадная. Фон Штейц не верил ни в черта ни в бога, но он молился в душе, чтобы сломался хотя бы какой-либо болтик в этой машине, чтобы в Москве разразилось землетрясение, чтоб…
А войска гибли, мерзли, дичали… чтоб… чтоб… Глупость! Наивность! Машина сработана очень прочно. В Москве не произойдет землетрясения, и даже ни один из русских командующих войсками ни на минуту не покинет наблюдательный пункт…
Фон Штейц открыл термос: в нем было несколько глотков спирту. Выпил и швырнул посудину под ноги генералу Радеску. Тот скривил рот: на посиневшем, с мясистым носом лице заходили желваки. «Ну и что?» — хотелось крикнуть фон Штейцу. Но он лишь дернул плечами и закрыл глаза. Кольцо русских, охватившее армию Паулюса, он вообразил быстро и точно, так точно и живо, что на миг показалось, будто кто-то душит его. Он расстегнул ворот мундира.
Радеску опять скривил рот, на этот раз даже что-то сказал. Фон Штейц успел лишь расслышать: «У-у-у…»
Радеску поднял термос, поставил его на стол, затем, глядя в амбразуру, сказал, что кольцо русских очень прочно, что танки генерала Гота, посланные деблокировать шестую армию, будут сняты и отброшены к Ростову и что он, фон Штейц, едва ли сможет выбраться из этого блиндажа. Еще один день — и аэродром будет занят советскими войсками, и он, Радеску, пустит себе пулю в лоб, ибо его как коменданта аэродрома все равно расстреляют потом.
— Кто… расстреляет?
— Вы, фон Штейц, — сказал Радеску, отстегивая от поясного ремня флягу. — Пейте, это последнее.
— Хлеб есть?
— Нет.
— А что есть?
— Ничего. В Берлине закусите, если улетите сегодня вечером.
— Мне нужна машина… До посадочной площадки сколько километров?
— Машины нет, идите пешком, тут рядом.
— А вы, господин генерал?
— Я? Куда? Зачем?
— Вы будете стреляться? — спросил фон Штейц и быстро опрокинул флягу в рот. — Не советую! — крикнул он. — Фюрер создаст по всей России такие крепости, что русские не сдвинут нас с места. Крепостная оборона! Вот что теперь нам требуется… Выпейте немного.
Радеску налил в колпачок. Спирт обжег горло, и генерал закашлялся. Успокоившись, он покачал головой:
— Крепости… Когда-то я слушал лекции генерала Енеке, бога фортификации. Кажется, тогда Енеке возглавлял у вас штаб крепостного строительства?
— Возглавлял, — подтвердил фон Штейц. — Генерал Енеке еще скажет свое слово. Фюрер высоко ценит талант Енеке. Так что стреляться вам, Радеску, не советую… Вообразите! — воскликнул фон Штейц. — Наши войска удерживают всю Европейскую часть России, они — во Франции, они — в Италии, в Норвегии, Финляндии, в Африке, на Балканах! Черт возьми, мы будем и в Англии, и в Америке…
Да, генерал Радеску понимал, что огромная часть мира, в том числе его родина, Румыния, бьется в конвульсиях под тяжестью свастики и едва ли найдется та сила, которая сможет сбросить с окровавленных плеч Европы войска Гитлера. Да, да… Миллионы квадратных километров земли — тысячи городов, бесчисленное количество деревень и поселков — в руках тех, кому он служит и кому еще верит. А кто точно скажет, что происходит здесь, на прибрежных равнинах Волги и Дона? Кто ответит на вопрос: гибель армии Паулюса не есть ли удар по ногам, на которых стоит Германия? Удар по коленям… Это самое болезненное место. Если так, тогда на что мы будем способны? Ползти, опираясь руками о землю?.. Долго ли можно волочить раздробленные ноги? Радеску вспомнил, как однажды маршал Антонеску воскликнул, подбодряя своих генералов: «Отборная армия генерал-полковника Паулюса — это те самые ноги, на которых фюрер перешагнет Волгу!..» Не перешагнул…
— Нам нужна передышка, — сказал фон Штейц, — маленькая передышка, и тогда… — Он не договорил, что произойдет тогда: в блиндаж втиснулся адъютант генерала Радеску, закутанный в какое-то запорошенное снегом тряпье, с огромными валенками на ногах. Офицер сиплым голосом прохрипел:
— Господин генерал! Русские прорвали оборону, они продвигаются к посадочной площадке!
Радеску взглянул на фон Штейца, потом на колени адъютанта. Ему показалось, что они дрожат, что вот-вот ноги офицера подломятся и он упадет. Радеску нагнулся, ткнул кулаком под правое колено адъютанта, и тот присел от потери равновесия, но тотчас же вскочил. Произнес:
— Спешите, господин генерал…
— Пойдемте, фон Штейц, я вас провожу к самолету. — Радеску толкнул дверь. Холодная и колючая поземка резанула по лицу.
Они шли лощиной. Их сопровождали восемь автоматчиков, восемь теней, едва передвигавшихся по глубокому снегу. Огни разрывов зловеще освещали степь, уже терявшуюся в вечерних сумерках. Фон Штейц, силясь перекричать разноголосый гул пальбы, что-то говорил Радеску, но генерал не слышал его. Тогда фон Штейц схватил Радеску за руку и показал на холм: там мелькали расплывчатые черные точки. Радеску догадался, что это движется цепь русских и, похоже, противник намеревается отсечь им путь к взлетной площадке. Он подал команду автоматчикам выдвинуться вперед и вступить в бой. Завязалась перестрелка. Фон Штейц, прижимая портфель к груди, бросился бежать. Бежал минут пять. Почувствовав, что он находится в центре клубка, смотанного из огня и людей, упал в рыхлый снег…
Рядом лежал человек, одетый в полушубок. Он догадался, что это русский. Вытащил из кобуры пистолет, но человек не шевелился. «Убит», — решил фон Штейц, потрогал рукой: да, мертв. Полушубок был расстегнут. Фон Штейц еще никогда в открытом бою вот так близко, лицом к лицу, не встречался с русскими…
Фон Штейца вызывали в ставку Гитлера, чтобы он доложил объективную обстановку в районе «кольца», и он подумал о том, что любой документ о русских ему сейчас очень кстати. Полковник, осмелев, включил карманный фонарик, по знакам различия определил: майор Красной Армии, запустил руку в его карман, нащупал документы, сунул их себе за пазуху. В это время бой еще больше ожесточился. Фон Штейц заметил неподалеку генерала Радеску. Тот, грубо ругаясь, звал к себе. Полковник вскочил, намереваясь бежать к самолету, но тут застонал майор, и фон Штейц увидел, как «убитый» поднял голову, а в правой его руке грозно блеснула в отсветах граната. Фон Штейц рванулся к генералу Радеску. Кто-то стеганул его по ляжкам пучком железных прутьев так больно и так нестерпимо, что фон Штейц, пробежав немного, рухнул лицом в сугроб. Вскочил и опять упал… Потом почувствовал, что его волокут по снегу, услышал бас Радеску:
— Идиоты, быстрее в самолет!..
Гул авиационного двигателя пробудил сознание: люди метались вокруг самолета, злобно крича друг на друга и стреляя куда-то из автоматов и пистолетов. Сгорбившись, неподвижно стоял высокий генерал Радеску и держал в руках портфель. Дверца еще была открыта. Фон Штейц крикнул:
— Именем фюрера… мой портфель!
Никто не ответил. Механик убрал стремянку.
— Мой портфель! — заскрежетал зубами Штейц. — Именем фюрера!
Генерал Радеску покачал головой и с ожесточением швырнул портфель в ноги фон Штейца…
2
На второй или третий день после прибытия в имперский госпиталь фон Штейц почувствовал облегчение, позвал хирурга. Пришел лысый кругляш, снял пухлой белой рукой пенсне, спросил вежливо:
— Вам лучше?
— Да. Сколько извлекли осколков?
— Двенадцать…
— Принесите их.
Доктор сел на скамейку, наклонил очень гладкую розовую голову, прошептал:
— Скажите, господин полковник, нашу крепость на Волге русские не возьмут? Мы молимся все, чтобы именно так произошло.
— Принесите осколки, — повторил фон Штейц.
Кругляш пожал плечами, поднялся. У него был усталый вид, чуть подергивалась левая щека.
— Хайль Гитлер! — сказал доктор и вышел из палаты.
«Крепость, — подумал фон Штейц, — степи, степи». Он закрыл глаза, вообразил район окружения, снега́, трупы замерзших солдат, неумолчный гул адской машины, и ему стало не по себе, даже озноб прокатился по всему телу.
Открылась дверь, вошел хирург, держа в руках металлическую коробочку.
— Вот они, — сказал кругляш и начал считать синеватые ребристые осколки. — Ровно двенадцать.
— Так… Оставьте их мне, будет тринадцать. — Полковник отвернул подушку, достал кожаный футлярчик и извлек из него крупный, с голубиное яйцо, осколок. — Отцовское завещание, двадцать лет храню.
Доктор передал фон Штейцу коробочку, скрестил на груди руки.
— Когда я оперировал вас, вы звали какую-то Марту, кто она?
— Жена.
— Я так и подумал. У нас в госпитале тоже есть Марта, хирургическая сестра. Хорошая девушка, смелая.
— Марта?
— Да, Марта.
— Позовите.
Фон Штейц лежал в отдельной палате, и ему никто не мешал разговаривать с Мартой. Она тоже спрашивала о крепости на Волге. В ее словах звучала уверенность, что войска Сталина никогда не возьмут эту крепость и настанет день, когда фюрер прикажет генерал-полковнику Паулюсу разгромить Красную Армию и идти дальше, к Уралу, где, по ее представлению, лежат несметные богатства — золото, бриллианты, и Марте жаль, что она не там, не с армией Паулюса, этого великолепного рыцаря и храбрейшего полководца… Фон Штейц смотрел на ее хорошенькое личико со вздернутым носиком и большими глазами и никак не мог понять, о чем она говорит, не мог потому, что думал о своих ранах, и ему хотелось спросить у этого розовенького комочка: действительно ли он, фон Штейц, как говорит хирург, через месяц встанет на ноги и будет ходить? Он облизал сухим языком такие же сухие бескровные губы, но ничего не сказал. Марта продолжала рокотать, чуть картавя и растягивая слова. Оказывается, ее старший брат, Пауль Зибель, сражается там, в Сталинграде, и она очень любит Пауля и убеждена, что брат обязательно возвратится домой целым и невредимым, потому что Пауль окончил военное училище и знает, как себя вести на фронте.
— Вы его не встречали? Он такой смешной, все время играет на губной гармошке.
Штейцу не хотелось огорчать Марту, и он соврал:
— Видел, видел такого. Обер-лейтенант?..
— Вот здорово! — всплеснула руками Марта. — Пауль у нас молодец. Нельзя ли похлопотать, чтобы его отпустили в отпуск. Я так соскучилась…
— Из крепости? В отпуск? — скороговоркой выпалил фон Штейц.
Она удивилась:
— Разве нельзя? Ведь доктор Геббельс говорит, что все идет хорошо и скоро со Сталинградом будет покончено.
— Нет, нельзя, Марта… Оттуда не отпустят.
Она вздернула плечиками:
— Почему? Стоит только вам захотеть… Я знаю, кто вы!
— Кто?
Она поднялась, вытянула вперед руку:
— Хайль Гитлер! — И, резко повернувшись, направилась к двери.
— Постойте… Откуда вы знаете, кто я? — остановил ее фон Штейц.
— Полковник фон Штейц, личный порученец фюрера. Что, не правда? — Она по-мальчишески захлопала в ладоши, озорно подмигнула фон Штейцу. — Вот так!..
«Да ты чертенок, Марта, — подумал фон Штейц. — Боевая и красивая… немецкая девушка». Он показал на китель, висевший на спинке стула:
— Там сигареты… Курите?
Она обшарила все карманы.
— Здесь нет. Я принесу вам.
— Ищите лучше.
Она запустила руку во внутренний карман, попалась какая-то тоненькая книжечка, подала ее фон Штейцу.
— Вот, и больше ничего нет… Я принесу вам сигареты.
— Хорошо.
Когда Марта вернулась, фон Штейц рассматривал удостоверение личности советского майора, Кравцова Андрея Петровича.
— Что это? — спросила Марта.
Фон Штейц подал ей сигарету.
— В палате нельзя, — сказала она, вскидывая на него предупреждающий взгляд.
— Можно. — Фон Штейц щелкнул зажигалкой. Марта наклонилась к огненному лепестку. Губы у нее были очень молодые, нежные и, видимо, еще не целованные. Штейц взял ее руку, прикурил от ее сигареты, сказал, показывая на фотокарточку, приклеенную к удостоверению:
— Этот тип, Марта, мой должник. Он ранил меня. Это русский офицер, майор.
Она удивилась:
— Русский майор?! — И рассмеялась, искренне, по-детски: — Шутите, полковник…
Фон Штейц нахмурился. Да, он, фон Штейц, ранее так думал: «Красные… Разве они могут по-настоящему воевать?.. Но Сталинград… Мой бог, это же настоящий ад! Марта этого не знает. И хорошо, что не знает. И вообще здесь, в Германии, мало кто знает, разве лишь инвалиды…»
Он открыл коробочку с осколками.
— Вот они… От русской гранаты. Двенадцать штук. А этот, тринадцатый, отцовский. Надо умножить на сто. — Фон Штейц не знал, почему именно на сто, но он минувшей ночью поклялся именно в таком соотношении взять реванш и за себя и за отца, старого кайзеровского, отставного генерала. — Я увезу эти штучки на фронт и буду считать… За один — сто смертей. — Он смотрел на коробку прищуренными глазами, и в этом прищуре угадывалось что-то страшное, жутко-дикое.
Марта вздрогнула:
— Вам плохо?
— Нет, нет. — Он заставил себя улыбнуться, положил под подушку коробочку. — Марта, у меня есть к тебе просьба. Ты Потсдам хорошо знаешь?
— Знаю, господин полковник.
Он о чем-то подумал, со вздохом сказал:
— Меня зовут Эрхард… А знаешь сколько мне лет? Двадцать восемь… Эрхард — и никакого полковника. Поняла?
Она улыбнулась, улыбнулась потому, что знала, сколько ему лет и как его зовут. Еще в тот день, когда его внесли в операционную, когда она, ассистируя хирургу, бережно подавала инструментарий врачу, пригляделась к этому моложавому полковнику. Он ей понравился тем, что «оттуда», с самых берегов русской Волги, что не стонал, как другие раненые, и, наконец, тем, что любимчик Гитлера. Через час после операции она уже знала, кто он и сколько ему лет, и готова была все сделать для него: «Герой, герой… Любимец самого фюрера!» Когда-то она мечтала посмотреть на живого фюрера, вождя нации, но такой случай обходил Марту, фюрер ни разу не появился на окраине Потсдама, и было обидно и досадно… Но теперь она счастлива: перед нею любимец фюрера, разве такое каждой немецкой девушке доступно! Марта была взбалмошным созданием и сейчас, стоя навытяжку перед фон Штейцем, опасалась, как бы полковник не прогнал ее вон за лишнее слово, ненужную гримасу, жест.
— Что ты улыбаешься?
— Хайль Гитлер! — крикнула Марта.
— Хайль, — ответил фон Штейц. — Слушай, что я тебе скажу… Ты завтра поедешь в Потсдам… На Гейнештрассе, три — мой дом. Я хочу, чтобы именно ты поехала. У меня там мать, отец и жена, тоже Марта… На тебя, между прочим, похожа. — Фон Штейц врал: его Марта была очень полной и некрасивой, но он любил ее, а за что — сам не знал. — В дом не заходи, спроси соседей, как они там… Потом уж сообщу, чтобы приехали сюда. Поняла?
— Поняла, господин полковник…
— Эрхард, — поправил он Марту, беря ее руку.
«Господи, какое счастье!» — восторгалась Марта подвернувшейся возможностью навестить своих родных в Потсдаме. Машина мчалась с бешеной скоростью. Марта еще никогда не ездила в таком роскошном лимузине: ее лицо отражалось в каждой детальке. Водитель, угрюмый детина, с крупным лицом и огромными ручищами, лежащими на баранке, молчал. Марта уже дважды пыталась с ним поговорить: ей не терпелось поделиться с парнем своим мнением о фон Штейце. Но тот, посасывая сигарету, в ответ лишь покачивал головой да криво улыбался. «Фи, какой молчун!» — сердилась Марта и снова и Снова предавалась воображению, как она подъедет к своему домику, хлопнет дверцей и крикнет, чтобы все соседи услышали: «Вот и я, мамочка!» Она хотела, чтобы в это время была дома вся семья — мать, отец и братишка. О-о, как они обрадуются: приехала их Марточка, и все сразу и потом каждый порознь будут восторгаться тем, что идет ей военная форма, что она работает в центральном имперском госпитале, что присматривает за фон Штейцем, человеком, много раз встречавшимся с фюрером, полковником, который побывал там, в самом Сталинграде. Она все им расскажет, ни о чем не умолчит. О, не будь она Мартой, если не поведает о том, как ей понравился фон Штейц, и о том, что он красив и истинный ариец!.. Только настоящие немцы могут так терпеливо вести себя на операционном столе и с таким гневом и точностью подсчитывать, сколько он убьет русских за каждый осколок от гранаты большевистского майора Кравцова, хотя в душе она и не верила фон Штейцу, чтобы какой-то паршивый славянин мог всадить в ягодицы немцу сразу столько металла. Конечно же, полковник пошутил, и тем он еще выше поднялся в ее глазах. Но все же она об этом расскажет дома и внушит братишке Гансу, с кого следует брать пример, готовясь стать солдатом. А Ганс мечтает о военной карьере, ему уже шестнадцать, и он великолепно стреляет из пистолета, ввязывается в любую драку и бьет всегда своего противника в нос, чтобы пустить кровь…
В трех километрах от Потсдама водитель вдруг остановил машину и рявкнул так, что затрясся лимузин:
— Видишь, они опять бомбят город! — Молчун бросился в придорожный лес. Марта крикнула вдогонку:
— Идиот! — Она была поражена трусостью шофера и, чтобы пристыдить парня, осталась возле машины.
Самолеты бомбили с большой высоты. Их было очень много, она досчитала до ста и почему-то заплакала… Вокруг все сотрясалось… Дробно хлопали зенитные орудия, тяжело, с надсадным кряканьем рвались бомбы. Под ногами шаталась земля. А Марта все стояла, задрав голову, и ждала — вот-вот начнут падать самолеты врага; она ничуть не сомневалась, что нахалы не уйдут безнаказанно, что зенитчики пока приспосабливаются, еще несколько секунд — и они дадут жару этим варварам, посмевшим прилететь в самый центр Германии. Но самолеты не падали, да и трудно было заметить что-либо — серые облачка разрывов зенитных снарядов, огромные клубы пыли и гари смешались в беспросветную чудовищную темень. Темень эта вздыхала, гудела, грохотала дико и тоскливо…
Бомбежка длилась около часа. Она угасла внезапно. Наступила могильная тишина. Пыль оседала. На небе появились просветы. Марта почувствовала острый запах гари. Она вытерла слезы и увидела над городом шевелящиеся снопы огней, толстые и кудрявые, с черными оттенками.
Подошел водитель. Он осмотрел машину, незлобиво бросил Марте:
— Дикарка, садись…
Марта сжалась в комочек и, задыхаясь от гнева, отвесила парню звонкую пощечину.
— Трус!
Парень засмеялся, потом схватил Марту и втиснул в машину.
— Остынь, девка… Куда ехать?
— Сначала к моим родителям, потом на Гейнештрассе, три…
…Не было ни ворот, ни двора, ни дома. Была груда камней, еще горящих и дымящихся. Она начала разгребать пепелище. Под руки попалась трость отца, затем увидела исковерканный труп старого Зибеля… потом что-то похожее на мать. У Ганса не было головы, она опознала брата по кованым солдатским сапогам — он любил щеголять в сапогах Пауля.
Подошли какие-то люди. По их разговору Марта поняла, что это команда по расчистке развалин. Однорукий майор с Железным крестом на груди спросил ее:
— Ты кто будешь?
— Порученец полковника фон Штейца! — крикнула Марта.
Майор посмотрел на водителя. Парень в подтверждение кивнул головой. Однорукий лихо ответил:
— Хайль!
Марта, бросив трость на груду обуглившихся камней, направилась к лимузину. Лицо у нее было серое, а глаза сухие.
— Гейнештрассе, — сказала она водителю.
Дом фон Штейцев был оцеплен нарядом солдат войск СС. У ворот стояла карета «скорой помощи». Марту не пустили во двор. Она начала кричать, но один дюжий эсэсовец толкнул ее в грудь. Марта упала на спину и начала биться в истерике, теряя сознание…
Она пришла в себя в машине. Водитель остановил лимузин, повернулся к ней:
— Выпей коньяку. Помогает. — Он откуда-то достал бутылку, налил в эбонитовый стаканчик. Ей стало легче, и она спросила:
— Что же я скажу полковнику?
— Жена погибла, старый генерал покалечен, едва ли выживет, — вздохнул шофер.
Марта села рядом с водителем. Они ехали молча. Потом парень сказал:
— Это была вторая бомбежка. При первой погиб мой отец…
Марта вскрикнула:
— И ты так спокойно говоришь! Всех надо уничтожить, всех, всех, всех — и русских, и американцев, и англичан! Фюрер так и сделает!
Вдоль дороги тянулся лес, хвойный, живой лес, посеребренный слабым снегом. Выпал он три дня назад, а завтра, наверное, растает, и даже и следа от него не останется. Марта любила снег, и ей вдруг стало жалко, что завтра не будет вот этих белых пушинок, нежных и приятных. Она открыла окно и начала вдыхать свежий, сыроватый воздух. Вдыхала до тех пор, пока не уснула. Голова ее покачнулась, сползла на плечо водителю. Парень вздохнул, окидывая взглядом нежное девичье лицо.
Марта спала крепким сном. Ей снилась зима, брат Пауль со снежками в руках и отец, пришедший с работы. От отца пахло заводским духом — не то маслом, не то металлической стружкой. Потом Пауль запустил в нее снежок. Он разбил окно. Гансик крикнул: «Вот это выстрел!»
Она проснулась и сразу увидела ворота госпиталя.
3
Фон Штейц собирался в ставку Гитлера. Он лежал на койке и рисовал в воображении встречу с фюрером… Вот он, фон Штейц, в сопровождении охраны входит в кабинет. Официальные приветствия. Гитлер, высокий, прямой, крепкий, будто созданный из дуба, такой, каким всегда представлял его по частым встречам в имперской академии, жмет ему руку. Фюрер улыбается, поправляя, сползшую на лоб челку, ту самую челку, какую теперь носят многие офицеры, фельдфебели и ефрейторы, подражая вождю нации. Пробовал завести себе такую прическу и он, фон Штейц, но светлые и сухие волосы рассыпались, и, как он ни старался, ничего не получилось, а усики, которые он отпустил, пришлось сбрить — они топорщились рыжей колючей нашлепкой и безобразили лицо…
К отъезду было подготовлено все — и новый мундир, сшитый по срочному заказу, и ордена, начищенные до блеска, и костыли, изготовленные по особому заказу, и сапоги большего размера, чтобы можно было надеть их на еще не зажившие от ран ноги. Сапоги он наденет там, в ставке, перед встречей, и, как бы ни больно ему было, он будет стоять перед фюрером на своих ногах, стоять гордо и прямо. На это у него хватит сил и терпения…
— Хайль Гитлер! — Это вошла Марта.
— Хайль! — ответил фон Штейц. Он попробовал сесть, но острая боль, полоснувшая ягодицы, заставила его опереться локтями о подушки и держать свое тело как бы на подпорках. Марта приставила к кровати деревянный подгрузник, и полковник удобно повис на нем, слегка касаясь ногами пола. Устройство напоминало детский передвижной стульчик. Начались тренировки. Фон Штейц переместился к окну. Затем ему захотелось взять костыли, пройтись по комнате. Он проделал это с завидной быстротой и ловкостью. Когда с помощью Марты вновь повис на подмышках в станке, лицо его было мокрое. Но он остался доволен тренировкой, и Марта сказала:
— Эрхард, хорошо!
Фон Штейц вытер платком пот и устремил свой взгляд на Марту. Во внешнем облике этой девчонки произошли какие-то изменения. Он заметил их еще тогда, когда Марта возвратилась из Потсдама. Тогда он спросил ее: «Ну что?» Ответила: «Ничего. Я попала под бомбежку, нас в город не пустили». Потом фон Штейц написал три письма, передал их Марте. Жена не отвечала. А Марта по вечерам доставала спрятанные письма фон Штейца и думала: «Эрхард принадлежит армии, нации. Я уберегу его от волнений».
— Марта, ты что-то скрываешь от меня.
— Этого быть не может.
— Марта, посмотри мне в лицо.
Она подошла к нему вплотную. Фон Штейц взял ее за голову, наклонил к себе и увидел в ее волосах седые нити. Но не сказал ей об этом. Лег на кровать, закрыл глаза, прошептал:
— Начальник госпиталя вчера сказал мне, что моя семья погибла… Ты знала об этом?
Марта молчала. Ей хотелось, чтобы он открыл глаза, чтобы она увидела, что в них, в этих глазах.
— Ты знала? — повторил фон Штейц.
— Кое-что знала, Эрхард. Я не хотела тебя беспокоить.
Он поднял голову, взгляд его был сухой.
— Сентиментальность! — крикнул фон Штейц, задыхаясь в гневе. — Вырви жалость из груди. Немцам она не нужна… Подай костыли…
Он повис на них, его голова вошла в плечи, полковник показался Марте каким-то обрубком. Он трепыхался, скакал по комнате. И оттого, что он живой, что умеет перебарывать боль — она знала, что ему больно, — ее охватил восторг.
— Эрхард, — сказала Марта, — Эрхард, я не сентиментальна. Ты знаешь… — Она хотела рассказать, как перенесла бомбежку, смерть своего отца, матери, брата — ее ли упрекать в какой-то жалости, — но он не слушал, уже отдавал распоряжения, что приготовить в дорогу. Марта знала, куда он собирается лететь и кто его вызывает. Фон Штейц сам рассказал, и случилось это совершенно случайно. Разве можно что-то утаить от такой девчонки! Она так мила и так предана ему, что сам бог не мог бы утаиться перед нею.
Измученный болью и вновь весь взмокший от пота, полковник добрался до кровати, и Марта, подхватив фон Штейца под мышки, уложила его в постель.
— Эрхард!..
— Я все понимаю, — опять помешал он ей говорить. — И ценю вашу преданность. Идите, Марта, я хочу поразмыслить наедине. Идите…
Где-то на полпути в ставку сопровождавшие фон Штейца офицеры из личной охраны фюрера завязали ему глаза. Теперь он ничего не видел. Самолет шел ровно, без качки. Его руки покоились на костылях. Было немного обидно, что с ним поступили, как с пленным, и только сознание, что подобная осторожность вызвана интересами безопасности фюрера, без которого фон Штейц не мыслил жизни Германии, он пересилил внутренний протест, смирился… Хотелось быстрее освободиться от повязки, это могло произойти только на земле: уж там, при выходе из самолета, они, конечно, снимут эту дрянь…
Он начал считать — так быстрее пройдет время… «Две тысячи триста сорок два…» — самолет все продолжал лететь по прямой. «Три тысячи шестьсот двадцать…» — самолет накренился, и полковник понял, что они идут на посадку. Толчок о землю. Фон Штейц невольно воскликнул:
— Господа, теперь-то снимите повязку!
Ему не ответили, молча взяли под руки, только у трапа чей-то голос предупреждал об осторожности, потом, уже на земле, опять кто-то сказал: «Вас сажают в машину, вот поручни, держитесь». Он ухватился за что-то гладкое и повис на руках, боясь опуститься на сиденье. Но его все же усадили, и фон Штейц, покусывая губу, покорился судьбе.
Машина остановилась. Повязку убрали. Он увидел солнце, зажмурился, потом открыл глаза. Перед ним стоял генерал-полковник. Фон Штейц напряг память и быстро вспомнил, что это Эйцлер, советник фюрера, с которым он не раз встречался раньше. Накипи в душе как и не бывало: фон Штейц вытянулся, насколько позволяла боль, выбросил вперед руку:
— Хайль Гитлер!
— Хайль! — ответил Эйцлер. — Вас ждет фюрер. Вы в состоянии доложить о положении войск в «котле»?.. Он требует, чтобы вы лично доложили, письменному докладу не верит.
— Да, господин генерал-полковник, мне уже значительно лучше.
— Пойдемте. — Эйцлер повернулся и, держа руки в карманах кожаного пальто, медленно направился вдоль аллеи, покрытой асфальтом. Фон Штейц повис на костылях, выбросил тело вперед раз, другой, третий… От боли зазвенело в ушах, а идущий впереди Эйцлер вдруг задрожал, как лист на ветру. Фон Штейц догадался, что это у него самого кружится голова и что еще одно движение — и он может упасть. Но он не упал, неимоверным усилием воли поборол слабость и еще сделал несколько шагов, похожих на прыжки подбитого животного.
Эйцлер помог фон Штейцу войти в кабинет.
— Очень нужен, очень нужен, — сказал генерал-полковник, показывая на кресло. Фон Штейц сел, облокотившись на мягкие поручни, так, чтобы часть веса собственного тела держать на руках. Дьявольская усталость сменилась желанием уснуть. Но перед ним стоял известный советник фюрера, и он не мог даже виду подать, что ему хочется спать, что дорога изрядно измучила и что вообще ему сейчас лучше бы уклониться от встреч и разговоров. Это была минутная слабость, и он испугался этой слабости, внутри что-то оборвалось, будто при внезапном падении. Он ухватился за поручни с такой силой, что хрустнули суставы рук.
Эйцлер нажал на кнопку в стене. С легким шумом раздвинулись черные шторы, и фон Штейц увидел перед собой огромную, во всю ширь стены, оперативную карту расположения войск шестой армии Паулюса, знакомые названия улиц города, пригородных поселков, высот и равнин. Кольцо окружения было обозначено пунктиром, жирным, как след тяжелого танка. На юге, там, где намечался прорыв генерала Гота, синяя дуга прорыва почему-то была выгнута уже не в сторону кольца, а к юго-западу, в сторону Сальска, вершина ее почти касалась этого степного города. «Значит, танки отброшены, повернули назад», — с тревогой определил фон Штейц. От этой мысли он вздрогнул, словно кто-то стеганул его по лицу. Быстро оправился и начал рассматривать карту.
Эйцлер стоял и курил сигарету. Он был главным толкователем при составлении плана захвата волжского города. Начиная битву за Сталинград, он верил в ее победный исход и великолепно представлял, какой громадной славой окружит Эйцлер свое имя, когда войска фюрера разрубят Волгу, отсекут бакинскую нефть напрочь от русских фронтов… Теперь он понимал, что планы рухнули, рухнули окончательно, и сделай все, чтобы уйти от ответственности за гибель армии Паулюса. Спасти шестую армию невозможно. Он, Эйцлер, понимает это лучше, чем кто-либо другой в Германии. Но спасти свою репутацию он еще может. Гитлер никогда не отдаст приказа на вывод войск из «котла», да если бы он вдруг и мог освободиться от мании пророка, которой, по убеждению Эйцлера, фюрер пропитан насквозь, то, — о, Эйцлер это знает, данные о соотношении сил сторон в его руках, — то русские все равно не позволят уйти шестой армии от разгрома, они сожгут ее в котле. Тогда вся тяжесть вины падет на Гитлера, ибо он, Эйцлер, теперь с настойчивостью больного умоляет фюрера вывести войска из окружения. «Так в истории и будет записано. Но история не кончается сталинградским окружением», — не терпелось Эйцлеру сказать фон Штейцу, чтобы воодушевить перед докладом этого израненного полковника.
— Танки генерала Гота отброшены, русские продвигаются к Ростову. Вы обязаны сказать фюреру всю правду. Полковник, в ваших руках судьба многострадальной шестой армии. Я вас вооружу фактами… — Он не договорил: открылась дверь, и на пороге вырос незнакомый фон Штейцу генерал.
— Господа, прошу в зал. Фюрер прибыл.
Подковообразный, с низким потолком зал был набит офицерами и генералами. Фон Штейц занял место в пятом ряду от небольшой сценки, на которой возвышался столик, накрытый черным сукном. Справа и слева от фон Штейца сидели офицеры войск СС. Он повел глазами вдоль рядов: та же картина — один генерал, два эсэсовца. Все молчали, ожидая появления Гитлера. Мысль о том, Что сейчас он увидит фюрера, услышит его голос, полностью завладела фон Штейцем. Он сидел не шевелясь и думал только о Гитлере. Пауза затянулась, а боль в ягодицах все больше давала о себе знать. Ему казалось, что швы на ранах лопнули и кровь начала сочиться. Он опустил руку, чтобы пощупать, не мокро ли под ним. Сидевший рядом эсэсовец взял его руку и положил ее на свое колено, предупредительно окинув его взглядом, от которого фон Штейцу стало как-то не по себе. Чтобы отвлечься от боли, он начал в мыслях зубрить то, что должен сказать фюреру. Он так увлекся, что не заметил, как открылась боковая дверь и на сцене показался человек с перекошенным ртом, еле волочивший ноги. Генералы вскочили и хором гаркнули:
— Хайль Гитлер!
Фон Штейц даже не успел подняться, как Гитлер слабым старческим жестом дал понять, чтобы все сели, но сам он продолжал стоять, чуть согбенный и расслабленный. Глаза его были устремлены в зал, из перекошенного рта текла слюна. «Мой фюрер, неужто это ты!» — чуть не вырвалось у фон Штейца, и жалость к Гитлеру сдавила ему грудь. Но тут фюрер вмиг преобразился: он задергался, слюна перестала течь и губы стали сухими.
— Господа, я собрал вас, я потребовал вас сюда, чтобы изложить свои требования к шестой армии Паулюса. Но прежде я хочу услышать мнение Эйцлера. — Он сел, скрестив руки на груди, глядя только в потолок.
Эйцлер начал с провала попытки деблокировать танками генерала Гота шестую армию. Гитлер молчал. Его глаза вдруг вспыхнули, он вскочил:
— Шестая армия остается там, где она находится сейчас! — Он так взмахнул руками, что фон Штейцу показалось: фюрер может упасть.
Эйцлер продолжал:
— Необходимо отдать приказ Паулюсу с боем выйти из окружения…
Гитлер его перебил:
— Это гарнизон крепости, а обязанности крепостных войск — выдержать осаду. Если нужно, они будут находиться там всю зиму, и я деблокирую их во время весеннего наступления.
Эйцлер не уступал:
— Мой фюрер! Русские наступают, шестая армия все больше остается в тылу русских, снабжать армию просто невозможно. По вашему приказанию я вызвал из «котла» полковника фон Штейца! — выкрикнул Эйцлер. В зале наступила тишина. Эйцлер знал, что фон Штейц, этот выскочка, краснобай, чем и полюбился Гитлеру, поддержит фюрера, и тот останется при своем мнении, а это значит — симпатии многих генералов окажутся на стороне его, Эйцлера: история не кончается сталинградским «котлом», и он выйдет чистеньким из этой трагедии.
Фон Штейц встал, гремя костылями, вышел вперед. На лице Гитлера появилось сострадание, он выбросил вперед руку:
— Говорите, мой храбрый и добрый полковник.
— Мой фюрер! Мой фюрер! Не уходите с Волги!.. — Фон Штейц пошатнулся, из рук выпали костыли. Падая, он увидел, как Гитлер торжественно поднял голову. — Мой фюрер… — пытался что-то сказать фон Штейц, но чьи-то крепкие руки подхватили его и вынесли из зала…
Фон Штейц пришел в себя в кабинете Эйцлера. Генерал-полковник сидел в кресле и тупо смотрел в потолок. Когда врачи, оказав помощь фон Штейцу, покинули кабинет, Эйцлер сказал:
— Фюрер наградил вас Железным крестом, меня отставкой. Поеду на фронт… Мне поручили отправить вас в госпиталь. Самолет готов. Способны лететь?
— Да, господин генерал-полковник, я готов выполнить любой приказ фюрера.
— Германия ваше мужество не забудет. Помните, сталинградским «котлом» история походов нашей армии не кончается. — Эйцлер поднялся. На его бледном лице фон Штейц заметил какое-то просветление, будто этот старый вояка только что свалил со своих плеч тяжелую ношу и теперь и радуется, и грустит.
4
Раны заживали очень медленно, их дважды вскрывали, зашивали, и фон Штейцу порою казалось: наступит день — и ему ампутируют ноги, и тогда коробочка с тринадцатью осколками потеряет всякий смысл — коротышку не пошлют на фронт, будет он всю жизнь прыгать на протезах, позвякивая крестами и орденами, как стреноженная лошадь колокольчиками… Врачи ничего не обещали: угрюмо и молча они колдовали над ним. Только Марта — о, эта Марта, чертенок и дикарка, зверюшка и… солдат! — оставалась неизменной в своем поведении, как вихрь врывалась в палату и выстреливала длинными очередями: «Хайль Гитлер! Рейхсмаршал Геринг выступил с речью для защитников крепости на Волге. Наши русским сломают шею. Хайль Гитлер! Фюрер направил солдатам шестой армии вагон орденов. Эрхард, мой полковник, ты воображаешь, сколько новых героев получит Германия. Мы победим!»
Марту не огорчил даже траур, объявленный Гитлером в память погибших войск на Волге. Она строчила: «Фюрер провозгласил: мы создадим новую шестую армию. Смерть предателю Паулюсу. Арийцы непобедимы!»
Когда Манштейн вновь взял Харьков и все радиостанции Германии надрывно трубили об окончательном истощении русских, Марта чуть не одурела от радости, она скакала, плясала, выкрикивала лозунги. Ее обнимали раненые, тискали, а она, охрипшая, с пылающими глазами малярика, вырывалась, бежала из палаты в палату. Ту ночь она провела вместе с фон Штейцем. Это была великолепная ночь. Перед этим фон Штейцу сняли повязки, разрешили ходить без костылей. Он говорил ей: «Марта, ты помогла мне стать на ноги. Ты сама не знаешь, какая ты замечательная немецкая девушка. В моих глазах ты — настоящий герой».
Она не стеснялась его, помогала раздеться. Утром он проснулся первым и долго любовался ее молодым лицом. Потом она оделась, принесла ему газеты, оставила одного в палате. Он пил кофе, просматривал газеты. Сводки с Восточного фронта утверждали о наступившей там стабильности. Тревогой дышали сообщения: «Армии Роммеля и Арнима испытывают сильное давление англичан…», «В правительстве Муссолини наступил кризис». Это были неприятные вести, и он невольно подумал: «Черт побери, почему в газетах много шума?» Ему хотелось ясности, а ее в газетах не было — все вокруг да около. Он скомкал газеты и швырнул их в урну…
Однажды открылась дверь. Вместо ожидаемой Марты он увидел генерал-полковника Эйцлера.
— Хайль Гитлер! — поднял руку Эйцлер.
— Хайль! — ответил фон Штейц, вытягиваясь в струнку перед пожилым генералом.
— Рад вас видеть в полном здравии, — сказал Эйцлер, садясь в кресло.
От него пахло дорожной пылью и еще чем-то — не то порохом, не то бензином. Оказывается, бывший советник Гитлера перед своим новым назначением — куда его пошлют, он точно еще не знает — получил недельный отпуск, чтобы подлечить не в меру расшалившиеся нервишки. Узнал, что фон Штейц еще долечивается, сразу заглянул к «герою павшей крепости». Эйцлер говорил скупо, с хрипотцой в голосе, что-то недосказывал, чем-то был недоволен.
«Старый сук, прошляпил Сталинград», — со злостью подумал фон Штейц: здесь, лежа в госпитале, он много думал о поражении на Волге, думал и взвешивал и все больше склонялся к тому, что во всем виновны генштабисты, планирующие операции, и в первую очередь Эйцлер, умолявший фюрера вывести шестую армию из волжского «котла».
— Почему в сегодняшних газетах много тумана? Непонятно положение армий «Африка», — раздраженно сказал фон Штейц.
Эйцлер взглянул исподлобья, закурил.
— Наши дела там неважные. Катастрофа неизбежна, — промолвил Эйцлер, Он находился под впечатлением только что посланной радиограммы фельдмаршалу Роммелю, командующему армиями «Африка». Гитлер писал:
«Я и немецкий народ с глубокой верой в ваше командование и храбрость руководимых вами немецко-итальянских войск наблюдаем за героическим оборонительным сражением в Египте. В том положении, в котором вы находитесь, не может быть иного решения, как стоять насмерть, не отступать ни на шаг, бросить в бой каждую пушку, каждого солдата. В течение нескольких ближайших дней вам будут переброшены значительные авиационные подкрепления. Дуче и итальянское верховное командование тоже примут меры, чтобы снабдить вас всеми средствами, необходимыми для продолжения боя. Несмотря на большое численное превосходство, противник в конце концов будет измотан и обескровлен. Как часто случалось в истории человечества, железная воля возьмет верх над превосходством противника в живой силе. У ваших войск только один выход: победа или смерть, время — победа».
Подобные радиограммы уже писались Паулюсу, и именно тогда, когда печальная участь войск была ясна. Эйцлер негодовал на Роммеля, в душе он обвинял фельдмаршала в том, что тот позволил англичанину Монтгомери создать для немецких войск ситуацию безнадежности, и теперь, конечно, никакие крикливые радиограммы не помогут африканским армиям.
— Катастрофа неизбежна, — повторил Эйцлер.
— Катастрофа? — удивился фон Штейц. — Я верю фюреру, этого не может быть!
Эйцлер вскочил:
— Я тоже верю в нашего вождя Адольфа Гитлера, и, может быть, больше, чем вы, Штейц. Но это вовсе не значит, что мы, немецкие генералы, не должны реально взвешивать факты. Фельдмаршал Роммель оказался не на высоте, он не сумел правильно оцепить оборонительные возможности «линии Марет» и сдал ее. Кто за него обязан был мыслить? Он, именно он! Теперь над ста пятьюдесятью тысячами немецких и итальянских солдат и офицеров нависла угроза плена. Правительство Италии зашаталось. История не простит нам, немецким генералам, таких ошибок… Любить фюрера и великую Германию — это значит уметь побеждать своих врагов. Хайль Гитлер! — воскликнул Эйцлер и направился к двери, но вдруг остановился, повернулся, сказал: — Надо думать, думать, Штейц. Адольф Гитлер принял решение провести крупное наступление на огромный Курский выступ с целью разгромить основную группировку противника на Восточном фронте. Мы все должны сделать, чтобы так оно и произошло. Будьте мужественны, Штейц. Да, фюрер вводит в войсках интересные должности — офицер национал-социалистского воспитания войск. Это по твоей части — речи и листовки. Я помню, ты в академии считался лучшим оратором. Твой покойный отец не раз похвалялся перед Гитлером этой стороной твоего таланта. Жди нового назначения… фон Штейц…
Эйцлер ушел, осторожно прикрыв за собой дверь. С минуту фон Штейц думал: почему этот старый генерал призывает его быть мужественным, разве он когда-либо пасовал в бою, разве не он, фон Штейц, выполняя волю фюрера, дрался до последнего солдата там, в огненном «котле»? Дивизия была разгромлена, он попросил у Паулюса дать ему полк, но был назначен к румынам как представитель командующего шестой армией. А когда эти трусливые мамалыжники начали сдаваться русским, он, фон Штейц, лично расстреливал офицеров-румын… И он мог бы там сложить свою голову, но вызвали… Эйцлеру, видимо, нужен был человек, который убедил бы фюрера в необходимости вывести войска из «котла». «Разве мог я сказать иначе, чем думает фюрер? О, нет, Эйцлер, я был, есть и останусь на стороне моего фюрера. Я верю, наша армия оправится от временных неудач. Потери мы восполним, фюрер с нами — значит, мы непобедимы». — Фон Штейца охватил неудержимый порыв что-то делать: немедленно покинуть этот тихий полугоспиталь, полукурорт — и туда, в бой, сражаться за великую Германию.
Он бросился к телефону, позвонил в оперативный отдел госпиталя. Ответил писклявый голос:
— Господин полковник, не торопитесь, мы вас не забудем.
Тогда он крикнул в трубку:
— Я фон Штейц. Немедленно примите меня.
— Фон Штейц? — ответил все тот же писклявый голос. — Хорошо, хорошо! Но сегодня не можем. Мы ожидаем представителя ставки фюрера. Он будет вручать награды. Потом, потом мы вас сразу примем. Хайль Гитлер!
— Хайль. — Фон Штейц бросил трубку, повернулся: перед ним стояла Марта, одетая в новенькую форму ефрейтора.
— Эрхард, я решила ехать на фронт снайпером. Я очень метко стреляю, очень.
— Куда ты поедешь? — спросил фон Штейц, подумав: «Форма ей идет».
— Вместе с тобой, — ответила Марта.
— Я пока никуда не еду.
— Едешь. — Она отошла от него, села в кресло. Он опустился рядом, спросил:
— Марта, ты сильно пережила ту бомбежку?
— Какую?
— Когда погибли твои родители. Ты их любила?
Она не ответила. Он вновь посмотрел на волосы: седина была едва заметной, будто легкий мазок. Ему стало ее жалко, но жалость длилась одно мгновение, он вскочил и грубо выругался по адресу оперативного отдела госпиталя.
Марта сказала:
— Эрхард, я все знаю.
— Что ты знаешь?
— Тебя посылают в Крым, заместителем к генералу Енеке.
— К Енеке?
— Да, офицером национал-социалистского воспитания войск. Там сооружают крепость…
— Вот как! — насторожился фон Штейц. — Откуда ты все это знаешь?
— Майор Грабе из оперативного отдела влюблен в меня. Я его вожу за нос, а он мне все рассказывает. И про тебя вчера рассказал. Говорит, есть предположение, что полковник фон Штейц будет назначен в Крым. Предположение! — засмеялась она и по-детски оттопырила губы. — Когда Грабе говорит о предположении, значит, это уже состоялось.
«Идиот!» — возмутился в душе фон Штейц болтливостью майора. Он позвонил в оперативный отдел, попросил найти Грабе. Тот ответил быстро: «Майор Грабе слушает». У фон Штейца набрякли шейные вены, он крикнул в трубку:
— С вами говорит полковник фон Штейц. Куда я назначен?.. Вы идиот! Об этом весь госпиталь знает. Я потребую, чтобы вас немедленно отправили на Восточный фронт… Что? Уже предписание на руках? В Крым? Сволочь! — он положил трубку, спросил у Марты: — Кто этот Грабе?
— Майор из выздоравливающей команды. Он потерял один глаз, временно в оперативном отделе работает. Он славный, настоящий немец.
— Хорошо, посмотрим, Марта. Ты поедешь в Крым.
— Хайль Гитлер! — выбросила она вперед руку. — Я согласна, Эрхард, с тобой куда угодно.