– Так вы танк бутылкой в корму?
– Туда… Хорошо, что сетки панцерной не было…
– Сетки?
– Но… Фрицы-то, когда гореть начали от наших бутылок, что удумали – стали моторы сеткой панцерной затягивать. Бутылка на мотор падает, а сетка пружинит и бутылку отбрасывает. И всё насмарку! А у этого сетки не было. Полыхнул, гад, как надобно! Да вот только тут мне в ногу и прилетело… – Отец Татьяны провёл рукой по левой штанине. – Повезло… Кабы фрицевский пулемётчик чуть повыше взял… Вот на этом война для меня и закончилась… Спасибо ещё Володьке, что ногу мне ремнём перетянул да утащил на себе до лекарей… Погиб вскорости Володька, не смог я ему тогда даже спасибо сказать… Всю жизнь теперь благодарю, да что толку…
Евстафий Иванович снова замолчал. Не скоро вновь нарушил паузу.
– Таньча, принеси-ка газетку. Там, на этажерке, около книжек затолкнута.
Зашелестел поданной дочерью газетой.
– Рассказ здесь, паря, давече пропечатали. Про девчонку и отца её, который батькой только числится – от запоя до запоя. Но… Беда, конешно, наша российская. Правильно писатель этот пишет. И куда змей зелёный завести может, до какой беды довести, и особливо про своё детство послевоенное голодное на селе. Уж нагляделись-напробовались и мы всего этого… Но в главном писака этот соврал!
Евстафий Иванович нацепил на нос очки и принялся зачитывать кусок рассказа:
– «…Называть пьянство, запой чёрной дырой в селе стали с посыла местного охотоведа Михаила Петровича Шустакова. Михаил Петрович был честным, добрым, трудолюбивым человеком. Ветеран Великой Отечественной войны, морской пехотинец, он сражался с фашистами под Москвой и Сталинградом. Сражался отважно. Под Москвой немецкого полковника в плен взял. Под Сталинградом – два танка подбил. И быть бы ему Героем Советского Союза, если бы умел держать язык за зубами да похитрее был.
…Под Сталинградом, после боя, в котором Михаил Петрович немцев двух танков лишил, вызвали его в штаб полковой. Приполз. В Сталинграде мало ходили, больше ползали. Снайперы каждый квадратный сантиметр сожжённой земли под прицелом держали.
– Молодец, матрос Шустаков. Ловко ты с танками фашистскими разделался. Расскажи-ка нам, как это тебе удалось гансов поганых поджарить и самому живому остаться?
– По пьянке, товарищ полковник, по пьянке, – ответил Шустаков.
– Как так? – нахмурился полковник. В штабе корреспондент фронтовой газеты находился, и полковнику ответ отважного морпеха не по душе пришёлся. Оно и понятно, какому командиру свой полк или какое другое подразделение не с той стороны показать хочется, с какой её обычно корреспонденты показывать любили.
– Как так?!
– Перед боем нам как всегда спирта по две нормы выдали. К тому же у меня старый запасец имелся. Вижу, на нашу траншею танк ползёт. Труханул. Полфляги принял, гранату в руки – навстречу ему. Ребята сзади огоньком поддерживают, пехоту отсекают…
…Полыхнул первый танк, я флягу прикончил, а тут из-за первого второй выползает. Шлёпнул его и сразу сам отключился. Потом наши говорили: «Мы думали, тебя убили. Подошли после боя прибрать, проститься, ты «Расцветали яблони и груши…» поёшь – вдрабадан, в лохмотья упился…»[4]
– Не могло такого быть, Александр, не могло! Во-первых, чем этот «герой» второй танк, как тут написано, «шлёпнул»? Пустой фляжкой? По рассказу-то – с одной гранатой выскочил. Во-вторых, гранатой танк в лоб не взять. Граната только и давала, разве что механика-водителя ослепить-оглушить, чтоб танк приостановился, а уж дальше – или, опять же, бутылками его закидать, или из ружья противотанкового ему засадить. Ну и третье. С другим танком и вовсе ничего бы не получилось. По двум причинам. Скосил бы второй такого «героя» из пулемёта или гусеницами раздавил, а самое главное – после фляжки спирта и косить не надобно. После таких порций – полфляги он, вишь, «принял», как рассказывает, никуда бы он не выскочил. Валялся бы в окопе! Дрых в беспамятстве! Или вот этот писатель думает, что плотно покушавши в бой мы шли? Куда с добром! Сталинградская пайка – отдельный разговор… Никто там от пуза не жрал. А уж перед боем… Когда и кишка кишке протокол писала – всё равно не ели и не пили. Каждый знал: если пуля или осколок в живот – с полными кишками ты не жилец. И «наркомовские» перед заварухой, как страх не глодал, в глотку не лили. Что ты хмельной в бою? Реакция-то сонная, замедленная – верная смерть! Вот, что правда, так то, что водку перед атакой получали. Спирта ни разу не выдавали. Спирт – лекарям. Может, конешно, офицерам… Но рядовому люду – такой приказ самого Верховного был! – сто грамм водки, и то только тем, кто на переднем краю… Старшина бачок с водкой приносил – на всю роту, по списку. А после боя все страхи, всё оцепенение, кто живой остался, в этом бачке и топили. И за то, что живой остался, и за ребят погибших… Можно, конешно, было и перед боем хлебнуть. Иной из молодняка зёленого так и поступал, да только из боя уже не возвертался. В общем, быстро все соображали, когда за кружку с водкой браться… Но вот, как раз из-за этого – что уже не по сто грамм, а кружка-другая – в послевоенье немало фронтовиков запило. Однако же далеко не все. А у этого писаки… – Татьянин отец теперь уже презрительно потряс газетным листом, – так и вовсе выходит, что без пол-литры и хребет бы Гитлеру не сломали! Э-хэ-хэ… Развелось болтунов… Но это ж завсегда было. И на фронте. Языком завсегда тот бойче других чешет, кто где-то сбоку-припёку околачивается, слышал звон, да не знает, где он… Вот туда бы его, хотя бы на полчасика! Хотя… Пусть живет и здравствует, да только небылицы не сочиняет. Кто нас помоложе будет, от войны уберёгся, а особливо моло́дежь нонешняя, из тех, кто к бутылке тянется, от таких россказней и впрямь уверуют, что глотнуть «для храбрости», что два пальца…
Евстафий Иванович осёкся и виновато скосил глаза на дочь.
– Да… А храбрость – она только на трезвую голову получается… Но, вот и без «наркомовских» порою никак нельзя было. Помню, пёрла однажды немчура, как сдурела. Сплошная атака с утра и на весь день. Так вот, по вечору, мы Мишку Елпидорова, пулемётчика, еле от пулемёта оторвали! Пальцы ему разгибали – так он в рукоятки своего «максимки» вцепился. Влили Мишке в рот полкружки водки – и то не сразу отошёл. С час, наверное, чумным просидел. И не говорит ничего, и не спит. Уж потом нам сказал, что чуть умом не тронулся: бьёт гансов, бьёт, а они лезут и лезут!..
Танюшкины родители Александру понравились. По всему было видно, что и он им приглянулся. Вот это и напрягало больше всего.
Бурные чувства, обуявшие молодых, это, конечно, прекрасно и сладко. Вот и Шишкина-младшего тянуло к Татьяне, как магнитом. Прямо-таки ненасытно жаждал новых встреч, но когда бы всё это происходило «голова в голову», как говорят французы, а не украдкой, с постоянной демонстрацией высот платонизма. Да только кто ж в это верит!
В воздухе другое висело: а не пора ли тебе, кавалер дорогой, следующий шаг сделать: «Уважаемые Надежда Петровна и Евстафий Иванович! Осмеливаюсь просить у вас руки вашей дочери…»? Да уж…
При всех жарких чувствах к Татюше, Шишкину-младшему шагать в этом направлении почему-то не хотелось. Не то что духа не хватало – желание не ощущалось. Последнее явно Татьяне передавалось. Отношения буквально забалансировали на грани…
Потому на этот раз возвращался Александр из Кашулана в самых растрёпанных чувствах. Сбежать по аналогичной причине из города и влететь из огня да в полымя…
– Сергеич! Ты чо такой квёлый? Никак с Танюхой в непонятках рассталися?! – прокричал улыбающийся Петрович, когда молоковоз вырулил от фермы на шоссе и полетел в Чмарово.
– Да нет, всё нормально! – крикнул через рёв мотора Шишкин и изобразил ответную улыбку.
– Но-но… Нет дыма без огня! – засмеялся Петрович и тут же, глянув влево, смех оборвал. – Ну, бляха-муха, накаркал!
Он ткнул рукою:
– Никак кошара горит!
И впрямь, из-за ближайшего забугорья в небо поднимался столб чёрного с белёсым дыма.
Петрович, притормаживая, резво крутанул руля – как раз перед съездом с шоссе на едва заметный среди травы просёлок. Снова подбавил газку, и через пару минут «газон» выскочил в это самое забугорье.
Метрах в пятидесяти, чуть на возвышении, и впрямь стояла кошара, дощатую стену которой уже вовсю лизало пламя. Чуть ли не уткнувшись в него капотом, Петрович выскочил из кабины и лихорадочно принялся откручивать проволоку, которой к цистерне молоковоза была привязана двадцатилитровая канистра.
– Сергеич! На! Поливай! Траву под стеной, чтобы пал дале не пошёл. Бережно! Воды, сам видишь, с гулькин нос! А я обратно в Кашулан! За пожаркой!
Шишкин-младший схватил канистру, принялся плескать из неё, как наказал Кущин. Вскоре почувствовал, что воде в канистре приходит крандец, но толку от плесканий никакого. Завертел головой, выругался самым непотребным образом… Ещё мгновение подумав, стащил с плеч и бросил наземь свой моднячий бежевый плащ. Вылил на него остатки воды из канистры и принялся этой большой мокрой тряпкой хлестать чёртову траву, бегая вдоль ползущей огненной змеи!
Но граница между чёрной золой и изжелта-белым прошлогодним ковылём неумолимо сдвигалась от кошары всё дальше и дальше. Причём в сторону шоссе эта чёрно-багровая, чадящая удушливым сизым дымом полоса практически не ползла, а вот вниз от кошары и вправо – к серому ернику, за которым шумели от верхового ветра стройные сосны и начинался непроглядный лес…
«Благо понизу ветра нет! Благо понизу…» – больше ничего в голове у Шишкина не было. И тут наш горожанин был совершенно прав. Одного порыва ветра понизу хватило бы для броска пламени на ерник, ну а там…
Всё хорошо, что хорошо кончается. Вот и тут всё кончилось вполне терпимо.
Грязно-красный «полста третий» в самый отчаянный момент примчался к кошаре, два мужика в песочных брезентовых куртках шустро раскатали серый пожарный рукав, и первая струя спасительной влаги ударила Шишкину-младшему прямо под ноги, подняв тучу сажи. Багровая змея тут же сдохла, но на всякий случай водяной бич прошёлся по ней ещё раз, щедро погладив – с головы до ног! – и Шишкина-младшего, потом ударил по трещащей от огня стене кошары.