– Робяты! Может, и вправду, чайку попьём? – Калюжная посмотрела на райкомовский сейф, увенчанный коробкой с тортом.
А Шишкин-младший посмотрел на часы. Поднялся со вздохом (облегчения, но все, был уверен, сочли за сожаление), потянул с вешалки куртку:
– А мне, братцы дорогие, вкушать торты, увы, уже некогда. На остановку надо бежать, а то уйдёт мой автобус без меня.
– Господи, умрёт там без тебя твоя школа! – вздохнул Булкин. Потянулся к бутылке с водкой, плеснул мужикам по стаканам. – Так хорошо сидим. Ванька же оставил ключ от своей квартиры. Наказал нам, что пока он на сборах, ты там можешь ночевать.
– Школа не умрёт, но запереживает! – улыбнулся Шишкин. – У меня же не только уроки с утра, но и ценный груз. – Он показал на коробку из универмага. – Сувенирчики для наших школьных дам. Да и ведро с распустившимся багульником у меня дома стоит.
– Восьмое марта, это, мужики, серьёзно, – кивнул Славик и, поправив указательным пальцем очки, вздел его кверху. – Мне моя так всегда говорит: «Как Восьмое марта я встречу, так ты весь год проведёшь».
– И что, получатца? – ехидно поинтересовался Булдыгеров.
– Не мой это день… – вздохнул Славик.
Все засмеялись, и под этот смех Шишкин распрощался.
Он еле-еле успел на автобус. Снова развернул в подпрыгивающем на ухабах «пазике» газету:
Открою, как книги страницу,
которую помню давно,
судьбы лист, где спрятал я птицу,
И птице взлететь суждено.
Над миром она пусть кружится,
крылом чуть касаясь зари,
алеющей там, где граница
дня с ночью.
Пари же, пари!
Ещё он не встал, день наш жаркий.
Видна его будущность чуть:
открылся полоской неяркой…
Чем будет наполнен наш путь,
которым сквозь день наш пойдём мы?
А если устанем в пути,
могу ли я знать, что найдём мы?
Оазис? Он есть впереди?
Дорог уже много измерил
и многого в жизни хотел.
Любил я, надеялся, верил.
Юлить вот и лгать не умел.
Быть может, наш день только снится?
Любовью ли полнится путь?
Юна ты. Счастливая птица
тебе не даёт вновь уснуть:
едва она в небо – за счастьем —
бежишь ты вдогонку, смеясь…
Я верю – не будет ненастья.
Я верю, судьбе поклонясь.
«Прибить бы эту Клавочку! – со злостью подумалось. – Сам-то здесь далеко от графоманства ушёл? Вот это, например: «Пари же, пари!» Так и слышится: «В Париже пари!» А последняя строка? «… судьбе поклоняясь». Вообще полная безграмотность! И банальщина в рифмах: счастье-ненастье, птица-страница… Собирался пошлифовать «нетленку», но, в любом случае, не для публики, а тут… Вот же подсуропили «квантиранты». А не надо было «дом свиданий» устраивать! Сам дурак!..» Непроизвольно в голове зарифмовалось:
Восьмое марта выпало на среду.
Допущен был я к званому обеду.
В финале – даже к праздничному торту.
Им от души мне залепили в морду!
Александр хмыкнул и посмотрел на рулончик газет. «На растопку сгодятся!» Ну не в школе же ими трясти. Без меня обтрясутся… Директриса, наверняка, выписывает. И Клавочка, двенадцатипудовый якорь ей… Э-э-эх! Полсела, а может, и больше, «районку» выписывают! И в Кашулане…
Нестерпимо захотелось увидеть Танюшу.
«Пазик» основательно встряхнуло, что заставило Шишкина-младшего метнуться с небес и испуганно подхватить коробку с жалобно брякнувшим фаянсом. Не хватало только чудо-блюдца побить! Он сунул газеты в бездонный внутренний карман куртки.
Поутру с содроганием отправился в школу. И с облегчением удостоверился, что праздничный номер «районки» до чмаровской почты ещё не дошел: никто и словом не обмолвился.
В учительской царила предпраздничная атмосфера. Все учительши поднарядились-причепурились. И весёлая Клавочка порхала по школе, не замечая расстрельных взглядов Шишкина. «Ладно, – решил он, – накануне Женского праздника поступим благородно: отложим убийство Клавочки на девятое марта». Не её пожалел – Ромео Ашуркова.
Незамысловатая фаянсовая безделушка школьными женщинами была воспринята с таким восторгом, что это стало триумфом завхоза Терентьича. Особенно после того, как Александр ненавязчиво проинформировал довольных дам, чья была идея. Терентьич ходил по школе гоголем, предварительно экспроприировав у Шишкина-младшего ведро с багульником. Самолично вручил всему прекрасному полу, включая бабу Дусю и бабу Женю, по веточке. Оказалось, что Терентьич умеет улыбаться!
Вечером, на какой-то попутке прикатила Танюшка! Шишкин и надеяться на такое счастье не смел! Планировал позвонить ей с утра, поздравить. Кольнула совесть: позвонить!.. Мог бы и съездить. Кавалер хренов! А вот Танюшка… Впрочем, что и говорить, жестоко матушка-природа или Создатель обошлись с мужиками: совесть и инстинкт дали, как две одинаковые охапки сена, – мечется мужик между ними, выбирает… В итоге – ни по совести, ни инстинктом движимый. Лежит себе, полёживает. А женщина – действует! «Никого ты, Шишкин, кроме себя, не любишь! – отвесил ему подзатыльник внутренний голос. – А вот Татьяна тебя любит! Приехала, чтобы к тебе, уроду моральному, прижаться. Позвонить он собрался! Не сумей она приехать – весь день бы твоего появления ждала! Хотя… Не ждала бы. Ты же бы ей утром позвонил! Только от такого внимания плакать хочется. Э-э-эх! Шишкин, Шишкин…»
Но сейчас на всё это Шишкину было наплевать. Танюшка здесь, и они целый день вместе! И ещё ночь!
Вручил подарок – коробку духов. Настоящих французских. Последний раз, когда был в городе, добыл через маман. Наврал, что директрисе собрался приподнесть по случаю праздника. Маман, естественно, отнеслась с пониманием.
Танюшка подарку обрадовалась, но когда Александр не удержался и показал ей газету со стихами… О-о-о! Тут же про духи забыла!
Она жадно перечитывала шишкинские вирши и смотрела на своего избранника такими восторженными глазами, что он решил простить Клавочку и после праздника её не убивать. И даже, взяв гитару, пропел Танюшке – она следила по газетному листу – опубликованную среди прочих опусов балладу «Ветер и путник».
Вообще-то это была композиция группы «Uriah Heep», с её второго альбома «Salisbury», и называлась она «Женщина в чёрном», но в своё время, когда Шишкин-младший поигрывал в студенческом ВИА, текст ему показался скучным и примитивным. На английском можно было, конечно, и оригинальный пролаять, но хотелось на публику (девичью!) впечатление произвесть. Да и не гневить суровую и величественную Валентину Ивановну Пугачёву, профессора кафедры истории КПСС, а главное, парторга историко-филологического факультета, которую все за глаза называли Екатериной Второй. Среди студенческой братии вообще царило убеждение: схватись в монаршьи времена императрица Катька Вторая не с пострадавшим от неё бунтарём-однофамильцем Валентины Ивановны, а с нею самой, – ещё неизвестно, чья бы взяла. Но при любом исходе бунтарю Емельке бы не поздоровилось.
И Шишкин-младший не стал загонять подстрочник перевода «Женщины в чёрном» в соответствующий стихотворный размер. Соорудил свой собственный «шедевр», как это сплошь и рядом практикуется на советской эстраде даже такими акулами, как «Поющие гитары», «Весёлые ребята», «Голубые гитары», «Поющие сердца» и др. – с их «толстыми карлсонами», «синими инеями», «сумерками», «велосипедистами» и прочими шлягерами. Иностранщину загнивающего Запада худсоветы не любят, а так – безобидно всё. Да если ещё подпереть оные поделки, например, звонкими песнями про БАМ, то и вовсе репертуарчик – само то!
Вот и у Александра получилось нечто глубокомысленное, местами даже с философским привкусом:
Однажды на рассвете
летел усталый ветер
и путника он встретил
на берегу морском.
– Скажи, куда идёшь ты?
Скажи, зачем живёшь ты?
И почему оставил
давным-давно свой дом?
А путник сел устало:
– Я повидал немало,
но так и не узнала
душа моя нигде:
в чём радость и удача
и что такое значит
любовь на этом свете,
подобная звезде.
Вздохнул притихший ветер:
– И я искал на свете,
но до сих пор не встретил
любовь и красоту.
Придумали их люди,
мечтавшие о чуде,
мечтавшие, что солнце
рассеет темноту.
Нас даль надеждой манит,
но призрак вновь обманет,
и новый день настанет,
такой же, как все дни.
Любовь полнится фальшью,
и каждый знает: дальше
зовут нас не надежды,
а миражей огни.
Идём мы по карнизу.
Мы – пленники капризов.
И не друзьям – подлизам
мы верим, как себе.
Нас продадут и купят,
пригреют и отлупят,
а мы ещё «спасибо»
спешим сказать судьбе…
Однажды на рассвете
летел усталый ветер…
Как путника он встретил,
я рассказал тебе…
Отзвенели струны. А что было дальше – деликатно умолчим. Дело молодое, жаркое…
Газетчик Славик не заставил долго ждать. И недели не прошло, позвонил:
– Старик! Отправил тебе, как бы, бандерольку. Подсобрал тут, что, как бы, сгрудилось. В основном, как бы, стихи, ну и проза всякая, даже, как бы, пара романов имеется. Давай, дерзай! Да, насчёт названия рубрики. А вот если, как бы, «В гостях у Пегаса»?
Александр сморщился. Бедную крылатую лошадь по каким только конюшням ни таскали, кто только и куда её ни запрягал!.. Да хрен с ним! В конце концов, это редакционное дело…
– Пойдёт! – осчастливил он Славика. – Если вы будете давать в газете мои обзоры без моей подписи.
– А почо так? – удивился Славик.
– Ну я же не Пегас.
– Ну, давай тебе, как бы, псевдоним придумаем. В прессе это – дело обычное. Я вон иногда под тремя-четырьмя в одном номере, как бы, выступаю. Самый простой псевдоним – это обычно имя, а отчество, как бы, в фамилию превращаешь. Александр, как бы, Сергеев. Можно и что-нибудь, как бы, нешаблонное…