Когда эхо стихло, он подумал: «Если у меня там есть какое-то влияние, как он говорит, если люди и вправду думают, что чем-то мне обязаны, потребую объявить этот мир закрытым. Дать бабуинам шанс».
Светила луна. В лагере уже давно никого не осталось, но костер еще горел и отбрасывал внутри круга частокола круг света, видимый через распахнутые ворота. Серые тела сгрудились как можно дальше от него, боялись приблизиться, несмотря на грозное рычание вожака.
А он сидел рядом с огнем, смотрел, и отблеск в его глазах был маленьким кругом света.
Перевод Ефрема Лихтенштейна.
Мария ГалинаДриада
На рассвете сделалось холодно. В городе этого как-то не замечаешь, спишь себе под одеялом, и все.
Небо, полное звезд, словно чашка, куда просыпался горох из порванного мешка, вдруг стало серым и пустым. Зачирикала какая-то птица. Что за птица, она не знала. Наверное, Иван знал.
Она прикусила губу и посмотрела под ноги. У белого мыска кроссовки алел кустик земляники. Если бы она сразу его заметила, отошла бы подальше, не присела бы здесь. Ладно.
Внизу живота неприятно тянуло. Почему месячные всегда начинаются в самое неподходящее время? Как предстоит что-то важное, так здрасьте. Тем более вроде и не должны были. Это потому что горы. В горах сбивается цикл, сказала Яська. У нее тоже начались не вовремя.
Вообще все было не так.
Она себе представляла, что девчонок будет совсем немного, ну еще одна-две, и будут песни под гитару у костра и обязательно найдется кто-то, ну… кто-то…
Блин, оказывается, все девки думают одинаково.
Ну да, была одна парочка, молодожены вроде, и они все время демонстративно обжимались у всех на виду. А остальные были девки, числом пять, и все какие-то недоделанные, толстые, очкастые или худые, прыщавые и тоже очкастые. Она думала, что по крайней мере на их фоне будет смотреться неплохо, но тут появилась эта. В последний момент. Вскочила в мини-бусик, села.
И она сразу поняла, что дело плохо.
Она всегда западала на… ну, на лидеров, в пятом классе — на физрука, в седьмом — на учителя физики (он еще по совместительству был классным руководителем), а в джиме — на тренера. А Иван был такой молчаливый, суровый, с бородой и ужас как походил на путешественника с обложки «National Geographic», в которого она влюбилась еще до физрука, она даже вырезала эту обложку и прикнопила над кроватью, но Митька назло ей сдернул и порвал на мелкие кусочки, мерзко хихикая. Она, конечно, отлупила Митьку, но легче от этого не стало.
Если бы случилась ядерная война, думала она, мы бы остались с ним вдвоем. Он бы разжигал костер с одной спички. И срубил бы нам домик. Маленькую такую, уютную хижину. И сложил печь. Он наверняка все умеет, Иван. А вечерами мы бы сидели у огня, а он играл бы на гитаре.
Нужно, конечно, чтобы куда-то девались эти пять чучел. Парочка молодоженов пускай остается, конечно, этот бы постоянно делал все не так, а Иван бы его учил. А эта, ну, помогала по хозяйству… Можно поставить хижину не в лесу, а в горах. Около ручья. Потому что, ну, стирать же надо и все прочее.
Так она думала, пока они грузились, а потом села эта и все испортилось.
Во-первых, она была в ярко-красной ветровке. И высоких, красных с белым кедах. И джинсах скинни… Они-то все оделись, ну, как для похода. Треники, брезент, толстый свитер. Она и сама себе казалась толстой — в таком-то свитере и штормовке. И да, неуклюжей. Да и была, наверное, толстой и неуклюжей.
Эта — нет. Двигалась так, словно ничего не весила. Это потому что кость тонкая. И кожа чистая, никаких пубертатных прыщей и тоже словно светится. У богатеньких девочек такая кожа. Ну и еще если очень везет. И сразу повела себя так, словно ее все очень-очень долго ждали. И вот, она наконец явилась, радуйтесь.
В общем, дальше все пошло не так.
Потому что Иван подсадил эту в мини-бусик за талию и сам уложил ее рюкзак, и подвинулся, так, словно места больше не было, хотя на самом деле было.
Еще эту звали Ника. То есть Вероника.
Что уж совсем обидно, поскольку она с детства примеривала на себя это имя, сумеречное и коричневатое, как лесной орех. Будь у нее такое имя, она и сама, конечно, была бы совсем другой. А так… Одним достается все, другим — ничего.
Она это давно поняла, только не понимала почему.
Потом были горы, издали поросшие плотной зеленой шкуркой, словно бы хребты спящих плюшевых мишек, и за ними — еще горы, синие и черные, куда им нельзя было, и водопад, внутри которого стояли радуги, и эта, смеясь, просто вошла внутрь и стала, и брызги оседали на ней, точно, ну, точно она вся была усыпана стразами… Словно водопад обрадовался, что кто-то отважился вот так.
А они все стояли как дурочки вокруг и смотрели, только парочка молодоженов обжималась и хихикала, оскальзываясь на мокрых камнях. А Иван…
Ладно.
На турбазе ее укусила щипучка, и укушенное место вспухло и неприятно ныло, но в остальном все было бы и неплохо, домики удобные и вокруг цветут медоносы. То есть Яська, в очках и толстенькая, важно сказала, что это медоносы, хотя наверняка эти цветы как-то по другому назывались, а у Ивана она спросить постеснялась. Хотя, казалось бы, что такого? Подошла бы и спросила…
Закат залил все червонным золотом, огромные сытые пчелы, лениво перелетавшие с медоноса на медонос, вдруг куда-то засобирались и исчезли… А вечером они развели огромный костер, потому что так положено на Купалу по древней языческой традиции, и Иван пел под гитару, и все подпевали… Тогда она подумала: в чужую голову не заглянешь, но вдруг каждая хочет Ивана и чтобы этой вот не было?
На следующее утро они пошли конным маршрутом, честно говоря, совсем детским, впереди местный дядька, хозяин конюшни, что ли, а они все гуськом за ним, Иван, понятное дело, сзади, замыкающим, по крутому склону, сначала вверх, потом вниз, вниз было тяжелее, чем вверх, хозяин сказал как можно плотнее сидеть в седле, вот как эта красавица… Она сначала подумала, что опять Ника, но он имел в виду Яську, потому что добавил, что, мол, хорошей женщины должно быть много… Тупая шутка, но Яська покраснела до ушей, а все засмеялись, кроме этой Ники и молодоженов, которым было на все плевать, и она сама засмеялась, хотя ей тут же стало стыдно. Потом лошадки шли бодрой тряской рысью по мокрой высокой траве, и были пасека, и колодец, и самовар, и их угощали медом, овечьим сыром, и свежим тяжелым хлебом (это входило в стоимость тура), и травяным чаем, потому что мед нельзя запивать холодной водой, сказал хозяин, любовно ощупывая взглядом Яську. Почему нельзя? Живот прихватит, сказал хозяин, вот почему…
Около ульев взад-вперед летали пчелы, толстенькие и рыжие, как Яська, с такой же перетяжкой на талии. А шмели были величиной с кулак, честное слово.
За травяным чаем и горным медом (хозяин явно намекал, чтобы у него купили с собой, и молодожены, таки да, купили здоровый кусок медовых сот и еще какие-то травки заваривать для, хи-хи, здоровья) она, не удержавшись, сказала Яське, что все как-то иначе себе представляла.
А здесь всегда одни девчонки, сказала Яська, грызя кончик косы, у нее одна тут ходила, и как раз с Иваном, но она как бы и не против была, чтобы девчонки, ей понравилось.
Что ж не пошла сейчас, спросила она ехидно. А она вообще никуда больше не пойдет, сказала Яська и уставилась в пространство. Глаза у нее под очками были маленькими и круглыми, как у крыски.
Потом они спустились вниз и была ночевка в палаточном лагере, и снова костер, и снова Иван пел песни под гитару, хорошие, грустные песни про любовь, и одиночество, и скитания, но эта сидела рядом с Иваном и встряхивала своими блестящими черными волосами (что эта Ничка с ними делает, чтобы они были гладкими и блестели, или это так от природы?), и каждый раз, когда она ими трясла, ей хотелось ударить эту по лицу…
Она не знала, что можно так ненавидеть.
Костер горел и горел, они пели и пели, как идиотки, она хотела высидеть до конца, чтобы увидеть, уйдут ли они вместе — зачем? зачем это видеть? — но с непривычки к свежему воздуху и простой еде глаза у нее стали так слипаться, что ей приходилось буквально держать их пальцами, и она уползла в палатку, в сыроватый спальник, и даже не проверила, не прячется ли там еще одна щипучка.
Приснился ей Иван, и как-то так хорошо снился, что она проснулась с теплым и тягучим ощущением внутри. Иногда сны трудно отличить от яви, да и какая разница, ведь и от того и от другого остаются воспоминания, и больше ничего. Потом она вспомнила про эту, и настроение сразу испортилось…
Ну зачем эта Ничка успела? Опоздала бы и осталась бы там, на раскаленном асфальте автостанции, со своим этим понтовым рюкзаком, трясти этими своими черными волосами. Впрочем, такие всегда успевают в последний момент.
Биотуалет стоял на краю лагеря, но она им пренебрегла — вдруг она выходит из кабинки, а тут Иван… Неудобно, хотя не очень понятно почему…
— Здесь этого делать нельзя.
Она подняла голову.
То, что стояло перед ней…
Ну вот…
Она зажмурилась, потом вновь открыла глаза.
Нет, никуда не исчезло.
Она торопливо натянула трусики разом вместе с трениками: тонкая шершавая ткань, толстая ворсистая ткань. Ее собственная кожа была холодной, липкой и в мурашках. Как у жабы.
У существа глаза были как черные дыры. Огромные, в пол-лица. Если это можно назвать лицом.
— Этого тут делать нельзя, — строго сказало существо.
Митька врал, что видел пришельцев. Что лежал в кровати, ночью, а они проплыли в открытое окно, светящиеся, с огромными глазами, и смотрели на него, а он лежал как парализованный и слова сказать не мог. Скорее всего, ему просто приснилось — во сне так часто бывает, что видишь что-то и не можешь ни пошевелиться, ни крикнуть. Еще Митька говорил, что испытал странное чувство, но так и не мог объяснить какое. С тех пор он и сам стал немного странным, словно бы уходил куда-то, на чей-то неслышимый зов, но потом всегда возвращался.