Судя по его виду, его вообще мало что беспокоило. Его зрачки были расширены до такой степени, что вся радужка стала черной, и он болезненно щурился, будто свет свечей резал ему глаза. Его кожа казалась влажной и липкой, как бывает при повышенной температуре, и мне подумалось, что температурой и объясняется его лихорадочный румянец.
Принц огляделся по сторонам и достал из кармана позолоченный портсигар с папиросами. Он предложил мне и, когда я отказалась, пожал плечами и закурил.
– Любимые мамины папиросы. Сегодня вечером я особенно сильно по ней заскучал. – Он сделал длинную затяжку и медленно выдохнул дым. Дым был странного зеленоватого цвета и не пах табаком. – Так если ты не новая шлюшка моего отца, то что забыла у двери в его покои?
Я почувствовала, как вспыхнули мои щеки. Мне стало неловко и стыдно, как в тот день в Рубуле.
– Я целительница. Меня вызвали, чтобы…
– Ах да. – Леопольд выдохнул еще струйку дыма. На этот раз он был густо-лиловым. – Крестница бога Устрашающего Конца. – Он смерил меня оценивающим взглядом. – Ты очень молодо выглядишь. Ты и вправду умеешь лечить?
Я уставилась на него, не зная, как ответить. Он сполз по стене и уселся на ковер, раскинув в стороны длинные ноги. Его догоревшая папироса испустила тонкий завиток синего дыма.
– Кошмарные папиросы. Ты правильно сделала, что отказалась.
– Если они такие ужасные, зачем вы их курите?
Он пожал плечами:
– Наверное, мне тоскливо. Грусть-тоска и глупая сентиментальность. Я подумал, что они меня развеселят.
– Развеселили?
Он хохотнул и похлопал рукой по ковру, приглашая меня присесть рядом.
– Конечно, нет.
Я опустилась на пол, и мое тело немедленно вспомнило каждую кочку и выбоину на разбитой дороге.
– Мне очень жаль, что ее больше нет с нами.
Он дернул плечом:
– Да, да. Королевство скорбит и печалится. Все постоянно твердят об этом, изливая неизбывное горе на нас, тех, кто действительно ее знал.
Я изумленно уставилась на него, не зная, что думать. Леопольд открылся мне с неожиданной стороны, и я растерялась. Как легко было бы предположить, что он все тот же ужасный мальчишка, избалованный, всегда добивающийся своего, принуждая всех подчиняться его капризам. Но папиросы, какими бы скверными они ни оказались, заставили меня задуматься.
Он горевал, в этом я не сомневалась, и мне было хорошо известно, как горе меняет людей.
– Так что, юная целительница, – сказал он, – какие будут прогнозы? Скоро ли я унаследую трон?
– Я… честно сказать, понятия не имею.
Мне не дали времени, чтобы проверить, излечима ли эта болезнь или короля уже не спасти.
Леопольд достал еще одну папиросу, но не закурил.
– Но ты попытаешься его вылечить, да? Все, кто приходили сюда, чего только не обещали – исцеление, полное восстановление, крепчайшее здоровье и несметное богатство, – но, как только видели, с чем придется столкнуться, убегали, поджав хвосты. Все до единого.
Я нервно сглотнула и проговорила, набравшись смелости:
– Я могу их понять. Я ни разу не сталкивались ни с чем подобным. Ни в книгах, ни в рассказах, ни на собственном опыте. Но я его вылечу, если эта болезнь поддается лечению. Я не убегу. Обещаю.
Он пристально посмотрел на меня:
– С виду ты не производишь впечатления… но ты смелая.
Он протянул руку и притронулся к моему подбородку. Я отвернулась, но за ту секунду, что он ко мне прикасался, между нами что-то произошло, что-то странное, непонятное.
– Откуда, говоришь, ты родом?
– Из Алетуа.
Он сморщил лоб:
– Никогда не слышал. Но вот что странно. Мне кажется, я тебя где-то видел.
Я вглядывалась в его лицо, гадая, сохранилась ли у него в памяти та девочка из Рубуле. Я собиралась напомнить ему, где и как произошла наша первая встреча, но меня что-то остановило, и я промолчала.
Это был лишь крошечный миг в нашей жизни. Что было, то прошло, и мне показалось неправильным винить этого убитого горем юношу за ошибки, которые он совершил в детстве.
Я больше не была той девчонкой. Я изменилась, и у меня теперь новая жизнь, о которой та малышка из Рубуле не осмелилась бы и мечтать. Возможно, за эти годы Леопольд тоже переменился и стал другим человеком.
Пожав плечами, он вернул нераскуренную папиросу в портсигар и щелкнул пальцами. Портсигар исчез, словно растворившись в воздухе. Я не сомневалась, что Леопольд спрятал его в карман – ловкий трюк, призванный очаровывать и восхищать хорошеньких придворных дам, – но все равно улыбнулась.
– Тремор наверняка не такая уж редкая болезнь. За последние две недели во дворце было четыре случая.
– Четыре? – переспросила я. – Алоизий говорил только о трех.
Леопольд кивнул и сморщил лоб:
– Все началась с одного из жрецов. Или он был послушником, я точно не знаю. Кого-то из них… – Он указал пальцем на потолок.
Я нахмурилась:
– Вы не знаете, какого бога?
Леопольд пожал плечами:
– Какая разница? Когда он заболел, то вернулся в свой храм, и мы его больше не видели.
– Мне, наверное, стоило бы побеседовать с кем-то из жрецов, которые его выхаживали.
Леопольд фыркнул:
– Его никто не выхаживал. Его сожгли на костре.
У меня отвисла челюсть:
– За что?
– За нарушение обетов, как я понимаю. – Он наклонился ближе ко мне и доверительно проговорил, понизив голос: – Ты же знаешь, как эти прислужники богов помешаны на обетах и клятвах.
Я не смогла сдержать смех. Конечно, принц шутит.
– Это смешно. Какие обеты запрещают человеку болеть?
Леопольд склонил голову набок, давая понять, что его позабавили мои слова.
– Ты не знаешь, да?
– Чего не знаю?
– Что значит золотница. Что это такое.
– Ваш отец упомянул, что суеверные люди считают, будто это грехи, выходящие наружу. – Я вдруг поняла, какие обеты нарушил тот жрец. – О боги!
Леопольд серьезно кивнул.
– Вы тоже так думаете? – поинтересовалась я.
– Неважно, что думаю я. Ты – целительница.
– Это правда… – Я вздохнула, планируя, что делать дальше. Мне требовалось увидеть короля, прикоснуться к его лицу, но пока его двери для меня закрыты, можно было заняться другими делами. – Мне нужно осмотреть других, кто болел. Возможно, я смогу… – Меня перебил горький смех принца. – Что?
– Осматривать некого. Никто не выжил. Если ты подхватил тремор, значит, пиши пропало.
Я сцепила пальцы в замок:
– Наверняка кто-то выжил. Никакая болезнь не убивает с такой эффективностью. Я слышала, хворь пришла с севера. Может, если отправить туда поисковый отряд, они разыщут кого-нибудь, кто…
Леопольд болезненно поморщился:
– Сейчас никто не поедет на север. Во всяком случае, по своей воле.
Я вспомнила, как король спрашивал, что мне известно о волнениях на севере. Я хотела расспросить Леопольда о том, что там происходит, но он первым задал вопрос:
– Ты знаешь, что о золотнице сложили песню?
Я покачала головой, чувствуя, как внутри все сжимается. Песни сочиняют только о чуме и подобных ей страшных болезнях.
– Малыш-бедняга Тревор, с ним приключился тремор. Золото течет рекою, голова трещит от боли, – пропел принц срывающимся фальцетом. – Весь трясется бедный малый, золотница черной стала. Мать рыдает день и ночь, только сыну не помочь. Только сына не вернуть, он ушел в последний путь. – Песня, слава богам, закончилась, и Леопольд шутливо изобразил поклон. – Говорят, дети в Шатолеру распевают ее, прыгая со скакалкой. Можешь в это поверить?
Могу. Детские игры часто бывают жестокими: они превращают любой кошмар в веселую песенку.
– Погодите. – Я тряхнула головой, все еще слыша мелодию. Она оказалась жутко привязчивой. – Что значит «золотница черной стала»?
Леопольд пожал плечами:
– Говорят, что, когда золото иссякает… когда человек очищается от всех грехов… настает искупление. Золотница темнеет, сначала до цвета бронзы и ржавчины… когда смешивается с кровью… и под конец становится черной как ночь. Она делается еще гуще и разрывает плоть, пробиваясь наружу. Должно быть, это больно. Тут был лакей, и он…
– Мне уже известно, – перебила я, не желая снова выслушивать эту страшную историю.
Кажется, он огорчился, что я не дала ему рассказать.
– Да? Ну ладно. Когда искупление подходит к концу, начинается последний припадок дрожи, и… – Леопольд затрясся, изображая припадок, а потом резко замер. – И тогда все. – Он громко хлопнул в ладоши. – Все кончено.
– Значит, они все мертвы? – спросила я, не представляя, будет ли продолжение у этого спектакля.
– Безусловно.
Я обдумала его слова, благодарная за информацию, пусть и представленную в шутовском исполнении.
– И когда золото начинает темнеть… сколько времени остается до последнего приступа? – уточнила я.
Леопольд пожал плечами:
– Не знаю. Я сам не видел. А почему… – Его глаза вспыхнули пониманием, а лицо помрачнело. – У отца началось кровотечение?
– Думаю, да.
Леопольд привалился спиной к стене и поморщился:
– Значит, времени остается не много. – Он повернулся ко мне, но его взгляд был отрешенным, словно он смотрел в будущее, незримое для меня. Он выглядел так, будто его сейчас вырвет. – Скажи, юная целительница, – задумчиво проговорил принц, – как думаешь, хорошо ли я буду смотреться с короной на голове?
Я слабо улыбнулась:
– Надеюсь, мы еще долго этого не узнаем, ваше высочество.
Он вздохнул, похоже довольный ответом, и закрыл глаза. Я заметила, что у него на ресницах заблестели слезы, и отвела взгляд, давая ему возможность побыть наедине со своими переживаниями. Не прошло и года с тех пор, как он похоронил мать, а теперь ему надо свыкнуться с мыслью, что, возможно, совсем скоро он останется и без отца, и тогда в его жизни все изменится. Это и правда невыносимо тяжелый груз.
Леопольд что-то пробормотал, но так тихо, что я не расслышала слов. Я хотела наклониться поближе, но передумала. Наверное, он молился Благодати или богине Священного Первоначала, просил сохранить жизнь отцу, просил для себя силы, стойкости и удачи, если ему все же придется взойти на престол. Кто знает, о чем молятся принцы?