Так, как вода, очищала меня и тихая украинская речь тети Маруси. Было что-то в этой обычной болтовне сельской женщины, рассказывающей об обычной жизни своего села такое благотворящее. Не в самих словах, нет, такие банальности говорят везде и всюду, но в тоне, в том, как спокойно расставлены акценты, в том, что нету в речах ни ненависти, ни страха, и только иногда промелькнет безмерная усталость человека, привыкшего к непосильному труду.
Лето. А в баньке натоплено. Обливаешься горячей водой, а тут, рядышком ведра с ледяной, для любителя. А я люблю. Окатишься. Проорешь! Была б зима — можно было бы и по снежку покататься. А так, обойдется… Пришлось окатить себя, использовав все три приготовленных ведра. Получился своеобразный контрастный душ. И сразу же — холодненького кваску. А вот теперь душа моя пребывает в нирване.
Ведь что человеку надо до полного счастья? Ощущение полной безмятежности. Наверное, это только у меня такое ощущение, что гонка по жизни меня измотала, измочалила, вытянула все жизненные соки, забрала все силы. Вот теперь я и наслаждался тем перерывом, который даровала мне судьба.
От жара и холода, от контрастов звука и тени — а в селе звуки совсем не такие как в городе, становилось необычайно спокойно. И на этой волне — успокоенности я вернулся в хату, нырнул в приготовленную чистую постель и уже через минуту спал крепким сном. Спал, и, впервые за последних два года, мне не снились тревожные сны. Я не просыпался ночью ни от страха умереть, ни от ощущения, что меня опять обокрали, ни от ужаса полной нищеты. Ощущение денег — это не только наслаждение и удача, это может быть и кошмаром. А тут, в Приполье, меня как-то покинуло ощущение того, что деньги вообще существуют, что они нужны мне, что я нахожусь под постоянным прессом их быстрого добывания.
И вот я спал, спал крепко и мирно почти восемнадцать часов кряду. Когда я проснулся было на часах уже десять часов поутру. В селе так поздно не встают. Да и я, обычно, когда попадаю в село, просыпаюсь рано, в часов шесть или пол-седьмого. Встал, побежал на улицу умываться. Там как раз тетя Маруся кормила курей.
— Доброе утро, тетя Маруся.
— Доброе утро, сынку… Ну что, выспался? Вижу, вижу… Ничего… Завтрак на столе. Поешь. А я еще курям попораю, да и свинку, а потом и поговорим. Я уже поела.
Я с удовольствием окатил себя холодной водой из колодца, умылся, почистил зубы (у тети Маруси я уже давным-давно оставил аварийный комплект домашних принадлежностей: бритву, помазок и зубную щетку). День обещал быть жарким. Парило.
— Дощику потрібно, земля висушена, може, ти мені водички набереш? Он у ту балю. Дякую… Водичка до вечора зігріється, як раз поливати.[6]
Я с удовольствием взялся за дело. Можно было бы, конечно, посмотреть, дышит ли насос, проиграться с проводкой, попытаться выкачать насосом воду и стоять, слушая, как фыркающий движок насоса разгоняет тишину сельского дня. В ту балью входит литров пятьсот, не меньше. Немного подумав, я покрутил ручку корбы, стал спускать ведро вниз. Вскоре первое ведро воды, наполненное до краев, показалось над ободом колодца. День начался. Скрипел ворот, цепь мерно наматывалась на обод, я люблю, когда цепь наматывается ровными рядами, аккуратно, не путается, тогда и ведро идет ровно, вода не расплескивается, ее выбираешь почти полным до краев ведром.
— Та чого ж ти, синку, відразу й до праці, поснідав би спочатку[7], — тетя Маруся всплеснула руками.
— Ничего, поесть успею. Лучше мышцы чуть разогрею.
Тетя Маруся улыбнулась. Она какое-то время понаблюдала, как я споро притаскиваю воду, потом пошла «поратысь» по своим другим делам.
Я потратил какое-то время на то, чтобы бадья, в которой не было ни грамма воды, наполнилась до краев. Чувствовалось, что колодец я не то, чтобы вычерпал совершенно, но воды в нем оставалось маловато. В засушливое лето колодец не слишком быстро наполняется водой. Вода в колодце, который тут называют только ласково: «крыныця» свежая и чистая. Когда бадья наполнилась до самого краюшка, я сумел перевести дух. Руки скрипели с непривычки, мышцы рук ломало, я чувствовал себя немного не в своей тарелке. Вернулся в хату, там действительно на столе было накрыто, еда была аккуратно закрыта от мух чистым кухонным полотенцем. Я с удовольствием съел салат, сваренные всмятку яйца, запил это большой кружкой кисляка[8]. Потом убрал со стола и вымыл посуду, чтобы тете Марусе было меньше работы.
В голове было пусто, ни одной плохой мысли. В животе приятно урчал кисляк, переворачиваемый и смешиваемый с остальной пищей. Жизнь казалась не такой уж и противной. Вот тут я и вспомнил про мой вчерашний разговор (вчерашний? Несомненно вчерашний, хотя мне стало казаться, что это разговор был очень и очень давно, совсем в другой жизни).
И тут мне стало ясно, что мне как раз дано время, чтобы начать ту игру, о которой мне и рассказали. Я не слишком верил в то, что эти действия помогут, тем более, что мое положение было ниже не только плинтуса, а вообще ниже самой земли. Но попробовать я все-таки решил. Терять-то мне нечего. На край крыши я еще успею. А пока есть возможность дышать, то почему бы и не продолжать барахтаться? Я опять вспомнил сказку про лягушку, попавшую в сметану, подумал, что в наше время лягушку в холодильник калачом не заманишь, а капроновую крышку с банки ей в жизни не снять… Улыбнулся, представив себе лягушку не в крынке, а в трехлитровой стеклянной банке — там бы ее явно не хватило на барахтанье. Потянулся. На столе у тети Маруси лежала подходящая ручка, блокнот… Оппаньки — есть тетрадка. И как раз подходящего мне размера. В тетрадке можно будет странички расчертить. Стоп! А ведь вот что у меня осталось от прежней жизни!
Я вытащил на свет божий живую чековую книжку. Мне выдали ее полтора года назад в банке, но я так и не успел воспользоваться ни одним из чеков. Книжка была девственно чистой и со множеством печатей, которые я успел в нее наставить от нечего делать. Почему я эту бумаженцию пропустил, когда чистил карманы перед полетом — я не знаю, но теперь мне это оказалось совершенно кстати. Это сейчас, по прошествии целого года жизни, во мне выросла уверенность, что ничего и никогда не делается просто так, по воле случая. Во всем есть своя предопределенность. И когда я, стоя на мосту имени Патона, выбрасывал в урну одну за другой ненужные мне уже вещи, я пропустил карман с чековой книжкой не совершенно случайно, а потому, что встреча моя была предопределена уже, и кто-то в книге судьбы начертал неторопливые строки о возможности выбора. Опять же, не считайте меня фаталистом. Выбор: вниз или нет, все равно оставался за мной. Но если бы не было предопределено, то и не было бы выбора. Ведь так?
Мне снова захотелось курить. Захотелось курить так, как не хотелось с самой молодости. Перед замужеством (этот термин подходит для моего брака более, нежели женитьба), я курить бросил. Мне было это нелегко. Но сейчас мне захотелось так курить, что сил сдержаться просто не было. Точно как тогда, на крыше, когда я курил толстую Гавану и понимал, что это последнее наслаждение в моей жизни. Вот оно, начало начал… Ладно! Надо отписаться и тогда… Нет, я не буду откладывать обещанное, моему организму смертельно тоскливо хочется курить — значит, он получит свое курево, будь я неладен.
Я аккуратно занес в тетрадку:
14-е. Получил от фирмы «Контекс» расчет ровно 1000 долларов США. Обмен по курсу (помнится, в обменнике было 4.89). Итого: 4890 грн. Отлично. Положил на счет. Номер-то счета где? Вот он, в чековой книжке. За снятие — 1 %. Комиссия банка, и надо еще оставить гривен 15–20 на обслуживание. Положил. Снял. Вот, выписываю чек. Сколько смогу снять? 4820 гривен. Вполне приличная сумма.
А курить-то хочется!
Я подумал и решил оторваться от своего занятия: все равно ничего путного без курева не придумаю. А вот с куревом-то тяжеловато. Я ж у тети Маруси не могу попросить денег на курево. Глупо это. Вот. Бабка Маланка. Она как раз огородами — третья хата. У бабуси был самосад. Старушка одинокая. Я ей по хозяйству что-то сделаю, в самосаде мне не откажет. Решено. Действую. Надо сказать, что от решения к действию я перешел мгновенно, вспомнив старый самурайский девиз «Здесь и сейчас!».
Солнце палило нещадно. Деревья лопались от жары, покрываясь мелкими трещинами, из которых сочился вязкий клей, но и это им не помогало. Листва была такой пожухло-зеленой, что казалось и надо всего-то пару дней, чтобы началась беспробудная осень. «Дощу нема від самісінької Паски»[9] — говорила тетя Маруся.
А вот и двор бабки Маланки. Огородик аккуратный. Почти пол гектара, а засажен и картошкой, и помидорами, а вот фасоль встает ровными рядками, а тут кормовая свекла. На подворье полно кур, они носятся по двору, встревоженные моим появлением, кудахтают, как не своим голосом. Я не видел бабки Маланки уже три года. Наверное, именно поэтому не узнал в сгорбленной старушке в грязной одежде ту самую бабку, которая не раз приходила к тете Марусе по каким-то своим соседским делам. Бабка стояла босыми ногами на земле и трясущимися руками раскидывала зерно курам. Услышав мои шаги, она развернулась, и я поразился еще больше: отечное лицо, из-под которого еле-еле выглядывали щелочки глаз, кожа красная, покрытая пятнами и нарывами, высохшие ручки-ножки ходят ходуном, кажется, это называется болезнью Паркинсона, а на ногах еще и эти колодки-отеки. Не человек, а ходячая болячка.
— Добрый день, бабка Маланка, вы меня помните? Я погостить к тете Марусе приезжал, ну же…
— Агов, помню, ты з города. Да. Опять побуть к Маруське приехал?
— На пару деньков. А вы что, болеете?
— Да вот, как муж помер, так и обсели меня болячки, сынку…
— А огород-то какой ухоженный, как же вы справляетесь?