мся родителям еще не сдавших экзамены абитуриентов, и только после этого направился к своим, которые уже светились от счастья и радости.
Я в это время был влюблен. Сразу в двух девушек. Так что не поступить я не мог. Как я мог вернуться к одной из них с поражением? Как я мог оставаться с другой, если бы не поступил учиться в родной институт. Ведь познакомились с нею как раз на вступительных экзаменах. И какое имеет значение, кого конкретно ты любишь в данный момент? Важно другое: любишь или нет!
Если я что-то делал, то я делал это хорошо. Нет, в институте я не зубарил, но учился старательно. Пусть не на красный диплом, но очень к нему близко. Я частенько получал повышенные стипендии и не за общественную работу (я не слишком любил общество), а как раз за успеваемость. Дважды за время института я порывался жениться, но Бог меня миловал. Родители помогли советом, и я ощутил, что еще успею.
Потом было окончание института, грандиозная пьянка с небольшим дебошем (ребята решили-таки под конец намять бока парню, которого обоснованно подозревали в стукачестве деканату), похмелье, сборы домой. Все катилось как-то просто и налажено. Я получил место юрисконсульта на большом заводе (не без протекции отца, который на этом же заводе состоял начальником профсоюза). Матушка моя была довольна тем, что я пристроился на место, прекрасное для старта юридической карьеры. Я тоже был своей работой доволен. Планировалось, что через три-четыре года я перейду на более интересную должность, а потом вообще займусь индивидуальной юридической практикой. А получилось все по-другому.
Это было в шикарный майский день. Дико пели птицы. Стояла несусветная жара. Мой отец у себя на даче проводил неофициальную часть приема делегации из главка. Официальная закончилась возлиянием на заводе, а неофициальная — продолжением банкета, но уже частным порядком. На нашей даче были и министры, и генералы. А у матушки не было ни одного целого сервиза: редко какой визит дорогих гостей обходился без убытка для посудного шкафа. Отец только-только провозгласил очередной тост, когда все хорошо набирались, мой старик никогда не пропускал случая, чтобы не выпить «За Родину, за Сталина!», хотя сталинистом он не был, что-то вроде дежурной шутки, понятной только лишь избранным. Все выпили. Отец не закусывал, встал, сказал, что хочет пойти освежиться. Он вышел из беседки, увитой виноградом, под которой в хорошую погоду чаще всего и проходили возлияния, чуть ослабил узел на галстуке, и упал. Глупая смерть. Тромб, который отоврался и попал прямо в мозг. У отца было отменное здоровье. Мама вспомнила, что каких-то месяца полтора назад отец пожаловался, что у него заболела нога, наверное, что-то с венами. И действительно, на левой ноге вылез небольшой, едва заметный узелок. Такая вот мелочь! И его в одну минуту не стало.
Сейчас я могу говорить об этом дне спокойно. Тогда, когда отца хоронили, я не произнес ни одного слова, голосила мать, я молчал. И только потом, оказавшись наедине, я дал волю слезам. Я ничего не мог сделать. Я плакал. Никто не видел этих слез. Сейчас я говорю об этом впервые. И мне не стыдно. Ничем нельзя утешить человека, который потерял отца. Ничто и никто не заменит этой потери. Просто нужно время: не для того, чтобы боль ушла, а для того, чтобы она стала тупее.
Когда я очнулся от того, что боль стала меньше, я понял, что в жизни произошло что-то настолько непоправимое, что и говорить не приходится. Я остался без поддержки, без связей, без запаса жизненной стойкости. Все это было в отце. Все это было от отца. Если говорить просто и грубо: мажор впал в минор. Я так и не ушел с завода. Почему-то так случилось, что «друзья» отца вспомнили о его смерти на сорок дней и на годовщину. После годовщины к нам приходил только один действительно друг отца — мастер четвертого цеха Сергей Федорович. Остальные забыли о нем. Забыли. А знаете, как шептались про моего отца? Как про идиота. Нет, нет, именно так и говорили: «Идиот, двадцать пять лет на такой должности, а сыну даже квартиру не сделал». А все те, кому он ее действительно «сделал», за так, за магарыч, потому как мзды не брал, но любил посидеть и выпить с рабочим человеком, эти про отцовы благодеяния забыли в первую очередь. Некоторые говорили примерно следующее: «Идиот, он за бутылку мог квартиру сделать». А мне было на это наплевать. Людская неблагодарность? Ну и что? Отец как-то сказал: «Пусть лучше вспоминают про то, что взяток не брал, чем оговаривают, кому за какую сумму что сделал». Его работа была пить с нужными людьми. И кто скажет, что это была неправильная работа? Если бы не мой отец, проект строительства новой школы на месте моей старой никогда бы не увидел свет. Школа располагалась в старом барском доме. До революции в нем жил хозяин машиностроительного (тогда механического) завода. Школа отличалась крепостью стен, в которых громадные каменные глыбы были скреплены известковым, замешанным на желтках, раствором. И никаким санитарным нормам не отвечала. Поскольку в барском будуаре можно разместить класс, при большом желании, но классу там будет неприятно. А отец поехал с проектом строительства новой школы куда надо. И завертелось. Слава Богу, что старик не дожил до перестройки паршивого качества, он бы эти горбачевские выбрыки не пережил. Ведь вместе с перестройкой и проект новой школы канул в небытие. Профинансировать не успели. Школу, которая была одной из лучших в городе, закрыли, а здания — раздали на квартиры. И стали получать граждане очередники трехкомнатные квартиры в спортзале, четырехкомнатные — в школьной столовой, и т. д., и т. п. Точка.
Я оставался работать на заводе. Оставался потому, что там оставалась хоть какая-то память об отце. Хоть что-то, хоть его портрет на стенде истории завода. А тут пошли новые времена. Пошли солидные контракты за рубеж. Завод стал торговать со всей Азией. Наше начальство стало ездить по делам не только в Китай и Египет, но и Саудовскую Аравию, Сирию, Пакистан. Мы внедряли старые разработки, которые оказались достаточно удачными, и завод держался какое-то время на плаву. Нет, его пытались «прихватизировать». И не раз. Кому, как не заводскому юристу знать про все предложения, которыми осыпалось наше заводское руководство. Но наш директор, Михаил Вильевич, светлая ему память, держался молодцом. Сначала добился, чтобы завод исключили из списка приватизируемых, потом, когда все-таки не удалось — превратил завод в ЗАТ (закрытое акционерное общество). Подмял под себя акции рабочих и стал выплачивать им дивиденды. Это было удивительно. Но это было и здорово. Это было время, когда я зарабатывал очень неплохую зарплату. К зарплате регулярно прилагалась премия. А вот к премиям удавалось присобачить иногда и дивиденды. И вот тогда я познакомился с Настеной.
«Дьявольщина!»
Я совершенно не заметил половину кирпича, который подло подставил острую грань прямо под мой локоть. В этом темном месте подъезда всегда можно схлопотать от кого-то или чего-то, темно-то, хоть глаз выколи! М-да и кто это сказал, что освещать подъезд не надо? Чтобы бомжей не привлекать, так они и так, как тараканы на тепло… Нет, абсолютная глупость это ваше отсутствие освещения!
Вот так, потирая ушибленное место я выбрался на свет Божий. Выбрался. И понял, что жизнь прекрасна… в любом своем проявлении.
И в этот момент ко мне подошел бомж (легки они на поминках), обычный зачуханный дворовой интеллектуал, которому для опохмелки всегда чего-то не хватает. Бомж шмаркнул носом, под которым собрались струпья засохшей крови (наверняка, следы стычки с конкурентами по выживанию) и заявил:
— Дай рваный…
— А почему не пятерку? — поинтересовался я с иронией.
— Не, у меня есть, а еще две бутылки, — он показал мне авоську, в которой лежали две пивные бутылки. Мне как раз гривны на опохмел не хватает.
— А мелочью? — я был еще более ироничен. Но мой собеседник на иронию был непробиваем, точь-в-точь, как артиллерийский бастион под Моозундом.
— Давай… — и глаза его засветились привычной жадностью удачного попрошайки.
Я выгреб из карманов всю мелочь, какая была, и высыпал подаяние в протянутую руку. Бомж аккуратно пересчитал мелочь, вернул мне три монетки со словами:
— Лишние. Мне чужого не надо, — и гордый от удачно проведенной экспроприации у давно уже экспроприированного, мой собеседник удалился восвояси. Я смотрел ему вслед и понимал, что если так жить, то лучше уж головой спланировать об асфальт как раз с того места, где я был. Бомж уходил, уходил и шлейф бомжовых ароматов, густо висящий в городском спертом воздухе. Я посмотрел на монетки, которые мне вернули и стал хохотать, как ненормальный.
Я начал поход за миллионами имея семь копеек мелочью и два жетона на метро! По сравнению со мной, достопочтенный д'Артаньян, вступивший в Париж с несколькими экю в кармане казался просто сказочным Крезом.
Глава пятаяИз лап города
Итак: денег минимум, возможностей их добыть немедленно — ноль. И что остается? «Сядь в Инне потяг, буде как ветер» (польск). А это уже идея. Тут от города в двадцати километрах есть село, Приполье называется. Десять лет назад со мной работал Иван Демин, парень из этого села. Он попал в плохую историю. Пьяная драка. Вот только морду начистил какому-то милицейскому сыночку. За него взялись по всей строгости закона. Я никогда не был ни диссидентом, ни человеком политически активным. Чужое горе меня не касалось. Но тут… тут все получилось как-то по-другому. Иногда бывают моменты, когда ты просто не можешь спокойно стоять в стороне. И дело не в том, что от парня все отказались. И дело не в том, что мы с ним регулярно выпивали на корпоративных вечеринках, нет, хотя все это было, но дело все было не в этом. Это что-то внутри тебя, что-то сильнее тебя. Иногда ты совершаешь совершенно нелогичные поступки, ну типа старушку перевести через пешеходный переход. Получается так, что когда вся корпорация от своего сотрудника отворачивается, ты остаешься тем единственным, кому пока что не все по барабану. И ты говоришь: «Нет! Я ему верю!».