Только теперь Валентин вдруг обратил внимание, что, как бы ни теснились люди в балахонах вокруг столика, они обязательно становились так, чтобы ему было видно, несмотря на расстояние — во всяком случае за этим внимательно, хотя и ненавязчиво, следили подручные человека в красном. И еще он обратил внимание, что внутри у него не поднимается активный протест против того, что сейчас должно произойти. А то, что именно сейчас должно произойти, он уже понимал.
Так и произошло.
— Князь Тьмы, наш повелитель! — громко произнес, опустив голову вниз, человек в красном. — Прошу тебя, укажи, кто сегодня твой избранный сын!
Он широко размахнулся и глубоко вспорол ножом тельце ребенка. Тишину подземелья пронзил тут же захлебнувшийся детский визг. Из раны длинной струей брызнула кровь, ударив в балахон одного из присутствующих!
— Я!!!
Человек тут же откинул капюшон. Он был еще совсем молодым. Неестественно бледный (или таким цвет его кожи казался в неровном свете огня?), с лихорадочно блестящими глазами (или это тоже от недостаточной освещенности?), с темными кругами вокруг них (или это только падающая тень?), он протянул руку к бьющемуся к конвульсиях трепещущему хрипящему комочку плоти, из которого никак не хотела уходить жизнь.
— Я!!! — прокричал он еще раз и, не то жадно, не то в волнении, облизал тонкие губы.
— Ты! — торжественно согласился человек в красном. — Сегодня ты его возлюбленный сын!
Он осторожно, аккуратно, опытно сделал на тельце еще один надрез. При этом прерывать конвульсии младенца он не торопился — не прошелся острым, словно бритва, лезвием по горлышку, не достал до сердечка. Вместо этого он ловко вырвал из вспоротого животика трепещущий окровавленный комочек живой плоти. Насколько Валентин мог разглядеть со своего места, это была печень.
— Она твоя!
Теперь уже все участники ритуального танца стояли без капюшонов. В большинстве тут были молодые парни и девушки и только несколько мужчин выделались своим возрастом. Все они оказались разными по внешности, и вместе с тем очень схожими по тому вожделению, с которым смотрели на то, как счастливчик схватил добычу. На тельце, которое еще подергивалось, подавая последние признаки жизни, никто не обращал ни малейшего внимания.
Между тем счастливчик, еще раз плотоядно облизнувшись, обвел торжествующим взглядом соседей и, зажмурившись, впился зубами в доставшуюся ему по воле рока плоть. Кровь сочилась по его подбородку, стекала на балахон. А он длинно высовывал язык, стараясь достать капли, чтобы не потерять ни одной. И чавкал, чавкал…
Тем временем подручные главного жреца начали чем-то манипулировать с тельцем принесенного в жертву ребенка. Валентин теперь не видел, что там происходит. Впрочем, это длилось совсем недолго. Потому что один из них вдруг наклонился и извлек из-под днища ящичка какой-то сосуд. Рядом с ним появилась еще одна высокая тележка, наподобие сервировочного столика. На ней стояли небольшие чаши, выполненные в виде человеческих черепов. Жрец аккуратно поднес к нему извлеченный из-под жертвенного столика сосуд и начал разливать темную жидкость по чашам. И снова Валентин вдруг каким-то интуитивным чувством понял, что это разливают еще живую горячую кровь только что убитого ребенка — очевидно она стекала в поддон под днищем, чтобы не пропала ни одна капля вожделенного напитка.
А к столику уже тянулись жадные руки людей. Они хватали чаши и торопливо выпивали их содержимое. По ртам, подбородкам струились темные капли.
По всему чувствовалось, что подобные жертвоприношения совершаются тут не впервые. Сколько же младенцев, практически не начав жить, встретили тут свой конец? — подумалось Валентину. Где ж их берут-то? Воруют, небось, как у той женщины, что после пропажи ребенка покончила с собой — о ней много по телевизору говорили. Или в Доме малютки берут, из тех, кого родители бросили?..
Вновь зазвучала музыка. Она опять задавала какой-то ритм, правда, теперь рокотала как-то рвано, будоражаще… Вновь налился светом дымный шар… Огонь в светильнике чуть пригас, однако вместе с тем в воздухе вновь разнесся какой-то едва различимый аромат чего-то дурманящего…
В чаши, которые охотно подставляли участники пиршества, вновь что-то наливали. И они пили, пили, пили…
Валентин почувствовал, что рядом кто-то стоит. Он вздрогнул, едва не шарахнулся куда-то в сторону. Однако не поддался искушению, лишь обернулся в сторону шевельнувшейся рядом тени.
— Выпей!
Рядом был человек в красном и протягивал ему чашу.
— Я… Я не могу, — чуть слышно выдохнул Валентин.
В темноте не было видно лица говорившего. Однако, судя по голосу, человек усмехнулся.
— Не бойся. Это не то, что ты думаешь… Я принесу тебе человеческий сок только тогда, когда ты будешь к этому по-настоящему готов. Если, конечно, будешь готов…
Валентин взял в руки чашу. Поднес к лицу. Даже если бы в ней и в самом деле оказалась кровь, в этот момент, скорее всего, он смог бы ее выпить. Однако вместо ее удушливого сладковатого запаха дохнуло чем-то освежающим, травным, горьковатым — и тоже чуть удушливым.
— Пей, не бойся!
Такого вкуса Валентин никогда раньше еще не ощущал. Это было что-то непередаваемое. Напиток оказался не слишком приятным, однако и не был отвратительным. Вместе с ним в тело вливалась какая-то истома — и в то же время он словно бы придавал бодрости. Голова будто наливалась некой хрустальной прозрачностью и одновременно все становилось словно бы отстраненным, отделенным от его сознания. Как будто тело осталось здесь, с таинственной чашей в руке, готовое покориться тому, что здесь происходит, а разум вырвался из тесной коробочки черепа и взмыл куда-то, наблюдая за всем словно со стороны и воспринимая происходящее как будто на расстоянии. Фантастическое, непередаваемое ощущение.
И с этого момента все дальнейшее Валентин воспринимал словно фрагментами, отрывками, отдельным эпизодами, слабо связанными между собой.
Он вдруг отчетливо увидел, что среди приплясывающих вокруг светильника появились девушки — полностью обнаженные, но с закрытыми полумасками лицами. Они тоже плясали, словно в исступлении, эротически извиваясь, дергаясь и кривляясь, выкрикивая какие-то нечленораздельные звуки — и в то же время казались только машинами, механически исполняющими некую функцию.
Потом почти все вдруг оказались на полу. Это был какой-то всеобщий психоз совокупления. Все копошилось, всюду валялись беспорядочно сброшенные балахоны, три десятка нагих тел сексуально дергались, непонятно кому принадлежащие руки и ноги переплелись, словно на картине Босха… Девушки целовались с одними, в то время как их тело принадлежало кому-нибудь другому… Парни, не разобравшись, обнимались с парнями, принимавшие участие в жертвоприношении девушки без масок целовались с девушками в масках… И все шевелилось, дергалось, громко хохотало, вожделенно стонало…
Потом Валентин вдруг осознал, что он и сам полулежит со спущенными брюками все на том же мешке, и на него со сладострастным стоном раз за разом садится какая-то девица и сквозь прорези полумаски спокойно и отрешенно глядят на него пустые, ничего не понимающие и не выражающие глаза…
Потом он вдруг увидел перед собой мужчину, который, издавая все те же сладострастные вздохи, лобзал низ его живота…
А потом перед ним вдруг возникло лицо пожилого бритоголового человека с нарисованным на лбу черным перевернутым крестом.
— Ну что, нравится тебе у нас? — ласково спросил он. — Может быть, ты еще что-нибудь хочешь? Тут можно абсолютно все! Тут выполняются любые плотские желания!
И Валентин не знал, что ответить. Потому что у него, удовлетворившего свою первичную страсть, это дикое разнузданное празднество похоти вызывало омерзение — и в то же время странным образом привлекало.
— Ты меня понимаешь? — снова спросил бритоголовый. — А, неофит?
— Слышу, — тихо ответил Валентин.
Он вдруг пришел в себя. Он по-прежнему полулежал у стены. Рубашка, в которой он пришел сюда, была расстегнута на груди. Брюки спущены.
А вокруг бушевала, правда, уже понемногу утихая, все та же оргия. И хотя многие из ее участников спали или лежали, не подавая признаков жизни; хотя некоторые отключились, даже не оторвавшись друг от друга — однако оставались и те, кто подходили или изнеможенно подползали к столику, прикладывались к чаше — и словно оживали. И все начиналось сначала…
Валентин приподнялся, с трудом натянул брюки и застегнул молнию.
Бритоголовый резко поднялся, отпрянул от него. И исчез.
Через мгновение рядом с Валентином оказался один из тех, кто все время ходил в капюшоне.
— Выпей, — протянул он ему обыкновенный стакан.
Неофит попытался отказаться, отстранив руку. Однако подошедший был настойчив.
— Выпей, не бойся. Это простая вода. Тебе от нее станет легче…
Вода!
Валентин схватил стакан и торопливо, махом проглотил жидкость. Приятная прохлада крупными толчками провалилась в желудок.
И больше он ничего не помнил.
Тоха — Капелька — Самусь
Тоху вызвали к телефону прямо из зала заседаний. Он был этим не слишком доволен — обсуждался вопрос финансирования «оборонки», а эта тема его в определенной степени интересовала. Не сама по себе тема, естественно, — только дураки-избиратели считают, будто во время этой трибунной трепотни может быть выработано что-то стоящее. «В спорах рождается истина»… Какая глупость! В спорах рождается только пустопорожнее сотрясение воздуха, да взаимные обиды! Истина рождается исключительно во взаимном стремлении людей, придерживающихся различных взглядов, к поиску компромисса!.. Поэтому сейчас Тоху, собирающегося предпринять попытку прибрать к рукам вдребезги обанкротившийся, уникальный, задыхающийся от безденежья военный НИИ, занимающийся разработкой не имеющих аналогов в мире крупнотоннажных тягачей, куда больше интересовали позиции сторон во время обсуждения. Ибо именно этот расклад интересов фракций и групп служил определенным индикатором того, что происходит на подлинной, закулисной политико-экономической кухне. Которая, кстати, отнюдь не так конфронтационна, как кажется, когда наблюдаешь словесные баталии, бушующие на трибунах при взаимных обвинениях. В кулуарах стаканы друг другу в морду не бросают и воду не выплескивают…