Учитель. Почему, почему, почему?
Сеньора. Ты ненавидел меня за то, что я струсила, когда родился ребенок. Потому что я боялась своей родни. Когда ты подъехал к границе, ты сказал, что это еврейский ребенок, которого ты спас от нас. Почему? Потому что ты тоже струсил, когда возвращался домой. Потому что ты тоже боялся своей родни. (Пауза.) Разве не так было? (Пауза.) Может быть, ты хотел показать, что вы совсем не такие, как мы. Потому что ты ненавидел меня. Люди здесь не другие, ты видишь, не такие уж другие.
Учитель молчит.
Он сказал, что хочет домой, и привел меня сюда. Увидев твой дом, он повернулся и ушел прочь, не знаю — куда.
Учитель. Я скажу, что это мой сын, наш сын, плоть от их плоти, кровь от их крови…
Сеньора. Почему же не идешь?
Учитель. А если они не хотят правды? (Пауза.)
Комната в доме Учителя, Сеньора сидит, Андри стоит.
Сеньора. Раз не хотят, Андри, чтобы я сказала тебе, почему я приехала, я сейчас надену перчатки и уйду.
Андри. Сеньора, я не понимаю ни слова.
Сеньора. Скоро все поймешь… (Надевает перчатку.) Ты знаешь, что ты красив?
Шум на улице.
Они оскорбляли тебя, они издевались над тобой, Андри, но это кончится. Правда посрамит их, а ты, Андри, единственный здесь, кому нечего бояться правды.
Андри. Какая правда?
Сеньора. Я рада, что повидала тебя.
Андри. Вы покидаете нас, сеньора?
Сеньора. Меня просят об этом.
Андри. Если вы говорите, что любая страна не хуже и не лучше Андорры, почему вам здесь не остаться?
Сеньора. Ты хочешь этого?
Шум с улицы.
Я вынуждена. Я оттуда, ты слышишь, как я их раздражаю. Черная! Так они здесь называют нас, я знаю… (Надевает другую перчатку.) Многое еще мне хочется сказать тебе, Андри, о многом спросить тебя, поговорить с тобой подольше. Но мы еще увидимся, я надеюсь… (Она готова.) Мы увидимся. (Еще раз оглядывается кругом.) Здесь, значит, ты вырос.
Андри. Да.
Сеньора. Сейчас мне следовало бы уйти. (Продолжает сидеть.) Когда я была в твоем возрасте… время летит, Андри, тебе сейчас двадцать, и ты не можешь представить себе: люди встречаются, любят, расходятся, жизнь впереди, а посмотришь в зеркало — она внезапно оказывается позади, себе кажешься почти той же, но вдруг оказывается, что это уже другие, кому сейчас двадцать… Когда я была в твоем возрасте… мой отец, офицер, погиб на войне, я помню, как он думал, и я не хотела думать, как он. Мы хотели другого мира. Мы были молоды, как ты, и учили нас ужасным вещам, и мы это знали. И мы презирали тот мир, который был, мы видели его насквозь, мы хотели попробовать жить в другом мире. И попробовали. Мы хотели не бояться людей. Ни в коем случае. Мы хотели не лгать. Когда мы увидели, что мы только умалчиваем о своем страхе, мы стали ненавидеть друг друга. Наш другой мир длился недолго. Мы вернулись через границу назад, туда, откуда вышли, когда были молоды, как ты. (Поднимается.) Ты понимаешь, что я говорю?
Андри. Нет.
Сеньора подходит к Андри и целует его.
Почему вы меня целуете?
Сеньора. Мне надо уходить. Мы увидимся?
Андри. Мне хотелось бы.
Сеньора. Я всегда желала вообще не знать ни отца, ни матери. Ни один человек не понимает своих родителей, видя мир, который они оставляют ему.
Входят Учитель и Мать.
Я ухожу, да, я уже уходила. (Молчание.) Итак, прощайте. (Молчание.) Я ухожу, да, теперь ухожу…
Сеньора уходит.
Учитель. Проводи ее! Но не через площадь, а в обход.
Андри. Почему в обход?
Учитель. Ступай!
Андри уходит.
Патер скажет ему. Не спрашивай меня сейчас! Ты не понимаешь меня, поэтому я тебе и не говорил. (Садится.) Теперь ты знаешь?
Мать. Что скажет Андри по этому поводу?
Учитель. Мне он не поверит.
Шум с улицы.
Надо надеяться, этот сброд оставит их в покое.
Мать. Я понимаю больше, чем ты думаешь, Кан. Ты любил ее, а женился на мне, потому что я андоррка. Ты предал нас всех. Но прежде всего Андри. Не проклинай андоррцев, ты сам андоррец.
Входит Патер.
Трудная у вас в этом доме задача, ваше преподобие. Вы, ваше преподобие, объяснили нашему Андри, что такое еврей и что ему надо принять это. И он это принял. А теперь, ваше преподобие, вы должны сказать ему, что такое андоррец и что ему надо принять это.
Учитель. Теперь оставь нас наедине!
Мать. Да поможет вам Бог, отец Бенедикт.
Мать выходит.
Патер. Я пытался, но безуспешно, с ними нельзя говорить, любое разумное слово выводит их из себя. Разойдитесь наконец по домам, сказал я им, и займитесь собственными делами. При этом никто из них не знает, чего они, собственно, хотят.
Андри возвращается.
Учитель. Почему так скоро?
Андри. Она хочет идти одна, говорит. (Показывает руку.) Это она подарила мне.
Учитель…Свое кольцо?
Андри. Да.
Учитель молчит, затем поднимается.
Кто эта сеньора?
Учитель. Тогда я провожу ее.
Учитель уходит.
Патер. Почему ты смеешься?
Андри. Он ревнует.
Патер. Сядь.
Андри. Что со всеми вами стряслось?
Патер. Смеяться, собственно, нечего, Андри.
Андри. Но смешно. (Рассматривает кольцо.) Это топаз или что это может быть?
Патер. Нам надо поговорить.
Андри. Опять уже? (Смеется.) Все ведут себя сегодня, как марионетки, если перепутать веревочки, и вы, ваше преподобие, тоже. (Закуривает.) Она была когда-то его возлюбленной? Есть такое ощущение. У вас — нет? (Курит.) Она — фантастическая женщина.
Патер. Я должен кое-что тебе сказать.
Андри. А стоять при этом нельзя? (Садится.) В два я должен быть в лавке. Разве она не фантастическая женщина?
Патер. Меня радует, что она тебе нравится.
Андри. Все держатся так натянуто. (Курит.) Вы хотите сказать, что не следует подходить к солдату и сшибать с него фуражку, если знаешь, что ты еврей, что этого вообще не следует делать, а я все же рад, что я это сделал, я кое-чему научился, хотя никакой пользы мне от этого нет. Теперь вообще, после нашего разговора, и дня не проходит, чтобы я не научился чему-то, от чего никакой пользы мне нет, так же, как и от ваших добрых слов, ваше преподобие, я верю, что вы желаете мне добра, вы христианин по профессии, но я еврей по происхождению, и поэтому я теперь эмигрирую.
Патер. Андри…
Андри. Если мне это удастся. (Гасит сигарету.)
Патер. Посиди!
Андри. Это кольцо мне поможет. Единственное, что вы можете теперь для меня сделать, ваше преподобие, — это молчать, никому об этом не говорить. (Поднимается.) Мне надо идти. (Смеется.) Во мне есть какая-то затравленность, я знаю, вы совершенно правы, ваше преподобие…
Патер. Ты будешь говорить или я буду говорить?
Андри. Простите. (Садится.) Я слушаю.
Патер. Андри…
Андри. Так торжественно!
Патер. Я пришел, чтобы выручить тебя.
Андри. Я слушаю.
Патер. Я тоже, Андри, ничего об этом не знал, когда мы в последний раз говорили с тобой. Он взял к себе еврейского ребенка — так издавна считалось, христианский поступок, как я мог не верить этому! Но вот, Андри, явилась твоя мать…
Андри. Кто явился?
Патер. Сеньора.
Андри вскакивает.
Андри, ты не еврей. (Молчание.) Ты не веришь тому, что я говорю тебе?
Андри. Нет.
Патер. Значит, по-твоему, я лгу?
Андри. Ваше преподобие, это чувствуешь.
Патер. Что чувствуешь?
Андри. Еврей ты или нет.
Патер поднимается и приближается к Андри.
Не прикасайтесь ко мне! Ваши руки! Я не хочу этого больше.
Патер. Ты не слышишь, что я говорю тебе?
Андри молчит.
Ты его сын.
Андри смеется.
Андри, это правда.
Aндри. Сколько у вас правд? (Достает сигарету, но потом забывает о ней.) Со мной это у вас не получится…
Патер. Почему ты нам не веришь?
Андри. Изверился.
Патер. Говорю тебе, клянусь спасением своей души, Андри, ты его сын, ни о каких евреях не может быть и речи.
Андри. Немало, однако, было речи об этом…
Сильный шум с улицы.
Патер. Что там стряслось?
Тишина.
Андри. С тех пор, как я помню себя, мне твердили, что я другой, и я проверял, так ли оно и есть, как они говорят. И так оно и есть, ваше преподобие. Я другой. Мне говорили, что двигаются такие, как я, так, мол и так, и я чуть ли ни каждый вечер подходил к зеркалу. Они правы: я двигаюсь именно так. Я не могу по-другому. Я проверял также, правда ли, что я всегда думаю о деньгах, когда андоррцы наблюдают за мной и думают, что сейчас я думаю о деньгах, и они бывали каждый раз правы: я думаю о деньгах. Так оно и есть. И нет во мне душевности, я старался, но напрасно: не душевность во мне, а страх. И еще говорили мне, что такие, как я, трусы. И это я тоже проверял. Трусят многие, но я знаю, когда трушу я. Я не хотел признавать того, что они мне говорили, но так оно и есть. Они пинали меня сапогами, и все обстоит так, как они говорили: я чувствую не так, как они. И у меня нет родины. Вы, ваше преподобие, говорили, что это надо принять, и я это принял. Теперь вам, ваше преподобие, надо принять вашего еврея.
Патер. Андри…
Андри. Теперь, ваше преподобие, буду говорить я.
Патер…Ты хочешь быть евреем?
Андри. Я и есть еврей. Я долго не знал, что это значит. Теперь знаю.
Патер беспомощно садится.
Я хочу, чтобы у меня не было ни отца, ни матери, чтобы ни мне не надо было горевать и отчаиваться из-за их смерти, ни им — из-за моей. И ни сестры, ни невесты: скоро все будет порвано, и никакие клятвы, никакая наша верность тут не помогут. Я хочу, чтобы это случилось скорее. Я старый. Мои надежды отпадали одна за другой, как выпадают зубы. Я ликовал, солнце светилось в деревьях зеленым светом, я бросал свое имя в воздух, как шапку, которая не принадлежит никому, кроме меня, а вниз падал камень, который меня убивает. Я был не прав, по-другому, чем они думали, все время. Я хотел быть правым и торжествовать. А правыми были мои враги, хотя у них и не было права на это, ведь за пределами своего понимания нельзя считать себя правым. Мне теперь уже не нужны враги, достаточно правды. Я пугаюсь, когда еще на что-то надеюсь. Надежда никогда не шла мне на пользу. Я пугаюсь, когда смеюсь, и не могу плакать. Моя печаль поднимает меня над всеми вами, и поэтому я упаду. Мои глаза стали большими от грусти, моя кровь знает все, и я хочу умереть. Но меня страшит умирание. Милости нет…