– Так энто ты, значится, невеста моя?
– Я, – говорит Василиса. – Как есть стрелу-то твою поймала.
– А пирог? Пирог, значит, тоже твой был?
– Ну конечно!
– А одёжа, что царю-батюшке по сердцу пришлась?
– И одёжу я смастерила, – смутилась Василиса, глаза отводя да румянясь.
– Тогда можно и за свадебку приниматься! – обрадовался Иван Царевич.
– Быстрый какой! – Василиса легонько, будто шутя, оттолкнула Ивана. – А ты меня спросил?
– А… разве?..
– А хоть и так, да спросить надобно.
– Ох, прости, – саданул Иван Царевич кулачищем себе в лоб. – Совсем с энтой дрянной лягухой из ума выжил. Люб ли я тебе, краса ненаглядная Василиса?
– Люб, Иванушка. Только подождать нам надобно до завтрема.
– Пошто так? – не понял Иван Царевич. – Дело у тебя какое?
– Да нет, шкура все эта проклятая. Завтра срок мой истечет тогда и…
– Ах, вона как! – разозлился Иван Царевич, саданул кулаком в руку да как схватит шкуру лягушечью и ну тягать ее. Да не дается шкура. Сколь не тянул ее – все целехонька.
– Постой, что ты делаешь? – вскрикнула Василиса. – Нельзя так!
– Можно! – рычит Иван Царевич, мышцы напрягая, и – хрясь! – разорвал шкуру постылую напополам. – Вот так! – гордо сказал он, скомкал обрывки и в печь кинул.
Затрещала кожа в огне, искрами пошла, чадить взялась. Закричала Василиса страшным голосом, ладонями лицо закрыла, а из печи дым черный клубами прет, Василису окутывает.
И тут невесть откуда смех дикий раздался. Иван Царевич завертелся – нет никого. Кто же это так хохочет противно? А дым закрутился, Василису объял и – хлоп! – нет ее больше в комнате, только голос от нее остался:
– Дурак ты, дурак, говорила же, как человеку: не тронь шкуру! Не тобой дадена – не тебе и сымать! А теперь ищи-свищи меня…
– Ох ё! – грохнулся Иван Царевич на пол, где стоял, за голову схватился и ну раскачиваться из стороны в сторону, причитать.
А Андрон бочком, бочком да в дверку – не его то дело. Пущай сами разбираются, кто, кому и за что. Хоть от Кваки противной отвертелся, и то радость…
В общем, как есть, по глупости Ивановой весь праздник наперекосяк вышел. Можно сказать, собственными руками счастье свое изорвал да в огне спалил – один запах остался. Где теперь Василису искать?
А тут и царь-батюшка к нему в покои влетел, разузнать, что за буйство с феерверками – дымами Иван Царевич учинил. Видит, сидит Иван на полу посредь комнаты, волосы из головы выдирает. Иван Царевич на грудь царю-батюшке припал и обо всем в слезах поведал. Покачал царь Антип головой:
– Дурак ты, дурак! – говорит. – Правильно твоя Василиса сказала. А где искать, так у людей добрых поспрошай. Сам беду накликал – сам и расхлебывай теперича. Девку вона ни за что извел. Да какую! Такие пироги пекла, рубахи дивные шила. Сбирайся немедля в дальнюю дорогу!
Нечего делать. Утер сопли Иван Царевич и в путь-дорогу засобирался. Сложил в котомку верную хлеба с салом, луку зеленого накидал, флягу воды уместил, на плечо котомку повесил и в дверь вышел. А по пути лук добрый с колчаном стрел полным прихватил – куда ж без них! По лестнице протопал, во двор спустился. Глянул на солнце, глаза прищурив, и к воротам направился, а уж слуги ворота распахнули, мол, всего тебе, Иван Царевич, возвертайся поскорее, с удачею. Махнул им Иван Царевич рукой и со двора вышел.
И пошел он, куда глаза глядят. Через поле пошел, через лес, деревни две миновал, за реку перебрался. Далече уж зашел, а все идет, никуда не сворачивает. Да и куда тут сворачивать, коли везде одно и то же: поле во все стороны, за ним – лес глухой, речка петляет – хоть туда иди, хоть сюда, все едино. И пошел Иван Царевич прямо. Овраг глубокий на пути попадется – в овраг лезет да наверх карабкается; мостик через реку – по мосту перейдет, а нет моста, так вброд али вплавь. Как придется. В лес войдет – напрямик шпарит, дороги не разбирая: кусты трещат, деревца молодые гнутся, а коли покрупнее чего, так тут уж обходить приходится – не топором же дорогу себе прорубать, в самом деле!
Не день идет Иван Царевич, не два. Устал весь, измучился. Сало с хлебом давно кончилось, чем придется, тем и питается. Ягоды какие в лесу сыщет, орехи, а то грибов насобирает, на прутик нанижет да на костре жарит, в пламя уныло глядит. Дичи вовсе не видно, будто повывел ее кто. И ни одной живой души вокруг, даже дорогу спросить не у кого. Широко раскинулось Тришестое да люду маловато.
Прилег Иван Царевич под ольхой, травинку в рот воткнул, руки под голову подложил, ногу на ногу закинул. Лежит, в небо глядит, травинку пожевывает, ногой покачивает. А по небу облачка белые тянутся, будто перины пуховые.
«Эх, на перинке бы мягкой сейчас поваляться», – мечтательно закрыл глаза Иван Царевич. Но вдруг слышит: кряхтит кто-то недалече. Раскрыл глаза, на локтях приподнялся, прислушался.
Тихо кругом. Показалось, что ль?
Ан нет! Точно кряхтит да постанывает жалобно так.
Вскочил Иван Царевич с земли, котомку и лук со стрелами подхватил, в направлении утвердился – и бежать. Продрался сквозь орешник, вывалился на поляну широкую да так и замер на месте.
Посредь поляны пень невысокий стоит, расщепленный, а у пня дед старый, худющий да махонький приплясывает и пальцем чего-то во пне делает – то ли дыру вертит, то ли выковыривает чего. И кряхтит при том, ножками в пень упирается, бородой седой да долгой метет.
– Поздорову ли, старинушка? – спрашивает деда того Иван Царевич, к пню приближаясь. А у деда наружность странная до необычности: нос длинный, глазищи зеленые, круглые, что блюдца твои, а губы тонкие, почитай, до ушей самых растянуты.
– Ась? – подпрыгнул дед от неожиданности, к Ивану Царевичу обернулся, палец из пня не вынимая. – Фу, напужал! Чего надоть?
– Кряхтишь чего, спрашиваю, на весь лес, живность всю распугал? Зайца даже доходного днем с огнем не сыщешь.
– А тебе-то что? Иди, куда шел.
– Грубый ты, дед, – покачал головой Иван Царевич. – Я ж узнать, может, подсобить чем надо.
– А ты кто ж такой будешь-то?
– Иван Царевич я! – приосанился добрый молодец, грудь колесом выпятил.
– А-а, слыхивал про тебя! – заперхал дед. – Энто тот лопух, что Василиску Кощею возвернул, как сроку-то день остался?
– Да не специально я!
– Знамо, не специально. Энто ж каким дурнем быть надобно, такую бабу известь – профукать, – похлопал глазами дед. – Прямо скажу, круглым дурнем-то, как есть.
– А ты, как я погляжу, на язык остер, дед, – разобиделся на старика Иван Царевич. – Ладно, коли помощь моя не надобна, ковыряй свой пень дальше. Недосуг мне с тобой лясы точить.
Развернулся Иван Царевич, котомку на плече поправил и к кусту ореховому направился.
– Погодь! – кричит ему дед вдогонку. – Вишь, обидчивый какой.
– Ну, чего еще? – остановился Иван Царевич.
– Палец у меня, вишь, застрял? – говорит дед и палец дернул, показать чтоб.
Пригляделся Иван Царевич к пальцу дедову, длинному да сухому, словно сучок какой. Ан и вправду защемило пнем старику палец-то.
– Ну, дед, ты даешь! – крутнул головой Иван Царевич, вновь к пню приближаясь. – И как же тебя угораздило-то? – а сам глядит, чего тут сделать можно. Пень крепкий, добротный, а ни топора под рукой, ни пилы – вообще ничего.
– Да вот, ягодка в пень закатилась, достать хотел, а пень и ухватил меня за палец.
– Да где ж это видано, чтобы пни за пальцы хватали, чай, не крокондил какой, – дивится Иван Царевич, а сам вокруг пня ходит, приглядывается к нему.
– То не простой пень – заговоренный! – выставил вверх другой палец дед.
– Как это?
– А очень даже просто! Не поладил я, – говорит дед, – с Кощеем проклятущим, так он на пень порчу наслал.
– Коще-ей!
– Знамо он.
– Чем же ты ему, дед, досадил так?
– Отказался я ему дичь из лесу мово поставлять, да поганки с мухоморами всякие, вот он и осерчал. Кощей-то, почитай, всю живность мою пожрал с Горынычем своим на пару. Вот ведь пропасть! А ты – зайца! – покрутил пальцами дед.
– Твой лес? – подивился Иван Царевич. – Да кто ж ты такой будешь, лесами-то владеть?
– Знамо кто: лешие мы.
– Кто?! – Иван Царевич на шаг от пня отступил, к луку потянулся, но вовремя одумался.
– Леший. А чего ты испужался? Чай, мы не людоеды какие.
– Все одно нечисть поганая, – сквозь зубы процедил Иван Царевич.
– Ты говори да не заговаривайся, – свел седые брови дед. – Кто еще из нас нечисть будет. Мы за лесом глядим, порядок блюдем, шоб, значиться, жилось ему хорошо и зверью раздолье было. А вы что творите? Деревца рубите – изводите, орехи тырите, в белок-медведёв стрелами пуляетесь. Ладно бы на пропитание, так ведь нет, за ради забавы пустой.
– Твоя правда, дед, – повесил голову Иван Царевич. – Есть такой грех. Ладно цж, давай подсоблю.
– Да как же ты подсобишь-то? Пень, чай, колдовской!
– Как-нибудь и с колдовством управимся.
Иван Царевич по полянке побродил, отыскал толстый крепкий сучок, нож вынул и давай им махать, стружку снимать. Минут через пять колышек получился. Вновь обошел полянку Иван Царевич – нет нигде ни камня, ни деревяшки тяжелой. Чем бить по колышку, ума не приложит. А дед лесной уж сообразил, в чем тут дело.
– Давай колышек свой, – говорит.
– Так ведь бить нечем, – протягивает ему колышек Иван Царевич.
– Ставь, не рассуждай! Да держи крепче.
Воткнул Иван Царевич кол в щель узкую, руками покрутил, чтоб плотнее вошел и взялся за него крепко.
– Ну, – спрашивает, – дальше-то чего?
– А дальше… – Размахнулся леший кулачком своим доходным да ка-ак саданет по колышку.
Иван Царевич аж глаза зажмурил, будто самолично боль ощутил. Ну все, думает, дед как есть без руки остался. Только дернулся у него в руках кол, словно кувалдой тяжелой кто по нему вдарил, и в пень наполовину вошел – Иван Царевич едва руки отнять успел. Глаза распахнул, стоит, на кол вбитый дивится.
– Силен ты, дед, кулаками махать!