– Обхохочешься, – буркнула Василиса, Кваку разглядывая. Но даже не улыбнулась. – Знать, шибко приперло-то тебя, раз ко мне прийти решилась.
– Замялась Квака, не ответила.
– А Кощей чего?
– Не до того ему, – отвела глаза Квака.
– Послал, тебя, значит, вместе со шкурвой твоей и проблемами, мухомор вялый?
– Ну, не то чтобы… Занят он просто.
– Честно говори!
– Чвестно? – сорвалась Квака на крик. – А чвестно, то да, послал! Смешно? Чвего не смеешься-то? Давай, хохвочи над бедной Квакой!
– Ну, будет тебе глотку-то драть, – поморщилась Василиса от громкого кваканья. – Если уж меж дочкой и отцом ладу нет, дальше катиться некуда. Приплыли, как говорится.
– Некуда, – покорно согласилась Квака и нос лапой утерла. – Приплыли, – а сама думает: – «А ведь и вправду, дальше-то плыть некуда!»
– Ладно, давай сюда свою шкурву, – сдалась Василиса.
– Что? – не поверила ушам Квака, даже рот до пола раскрыла от удивления.
– Шкуру, говорю, давай! – протянула руку Василиса. – Помогу уж, да только знаю, себе же яму рою.
– Нет, нет, что ты! – замахала лапами Квака. – Да я… я больше… никвогда! Чес-слокво! Да чтвобы я…
– Шкуру давай! – нетерпеливо повторила Василиса, требовательно перебирая пальцами.
– Агва, ентво я мигвом! – начала разоблачаться Квака.
– Ох, дурья башка! Дверь хоть прикрой!
Спохватилась Квака, к дверям кинулась, наскоро их прикрыла, потом к кровати жесткой подскочила, содрала с нее покрывало грубое, на плечи накинула. Стоит, дрожит, ногу об ногу почесывает, на Василису поглядывает. А та уж делово так шкурку в руках вертит, на просвет разглядывает. Долго смотрела, прикидывала чего-то.
– А человеком не лучше ль тебе будет? – спросила неожиданно, от шкуры отвлекшись.
– Привыкла уж к болоту своему, – Квака смущенно отвечает. – Люблю я его.
– Дело твое. Только не знаю, выйдет ли чего путное: шкура-то как есть вся подрана, будто специяльно ее кто чем истыкал.
– Да ну?!
– Вот те и «ну»!
– Ах ты ж… – саданула Квака кулаком по ладони. – Никак Андрошка подлец?!
– Кем себя окружила, то и получила, – вздохнула Василиса. – Сама нелюдем жила и в масть себе друзей подбирала – вот и результат на лицо, то есть, на зад твой белый.
– Кхм-м! – кхекнула Квака.
Опять права Василиса. Чего тут возразишь? Подлеца себе в товарищи нашла – подлости и поимела. Неужели и вправду думала, будто Андрошка ей верой и правдой служить будет? Коли один раз кого предал, так и в другой предаст. Но разве Квака о том думала, когда в помощники Иуду брала? Нет, конечно! Привыкла людьми крутить, свысока на них смотреть, за третий сорт считать и быдлом безгласым полагать, вот и нарвалась.
А Василиса знай себе шкурку в руках вертит и шепчет чего-то непонятное под нос. А Квака волнуется, в одеяло кутается: починит – не починит, починит – не починит… Только ромашку осталось в руки взять и на судьбу положиться.
Шли Иван Царевич с Яковом, покамест вовсе темно не стало. Не хотелось им оставаться вблизи поганой корчмы, где заправляет прихвостня Кощеева – Языковна. Бабка-то быстро в себя придет, осознав, что ее так глупо провели, разозлится, мстить возьмется. Силой сотворить она, конечно, с двумя здоровыми мужиками ничего не сможет, но трепаться от обиды за троих примется – как пить дать! – и тогда уж точно Ивану Царевичу с кузнецом не до смеху и шуток будет. Так что лучше подале убраться от проклятого места, авось бабка противная искать их не станет, тем более в темнотищи, что вокруг царит.
Присмотрели Яков с Иваном Царевичем полянку небольшую в глухом лесу, костер запалили, чтоб не скучно было, сидят, кабанчика на куски рвут и посмеиваются над старухой – ловко ее Яков провел.
Тихо в лесу вымершем, ни шороха ночного, ни звука. Только слышат, будто палочка где треснула. Притихли добры молодцы, головами завертели по сторонам – никак опять гадость какая затевается по их души. Но опять в лесу тишина, никого не видать, не слыхать. И только успокоились, как затрещали ветки орешника, что на краю поляны рос, и вывалилась из него к костру бабка старая, в лохмотья облаченная: глазами бледными вращает, клюкой пристукивает, губами морщинистыми жует, молодцев взглядом ест.
Иван Царевич перекрестился – не Языкишна то вовсе, другая бабка. Но откуда ей взяться в лесу, да еще в пору ночную.
– Ты кто, – спрашивает, – такая? И чего в лесу делаешь?
– Ох, внучек, – закачалась бабка, на клюку опираясь, и спину еще больше согнула, – заплутала я в лесу. По грибы пошла, ан вон как вышло-то!
– А корзина твоя где? Али в подол грибы собирала?
– Бросила я корзинку-то. Тяжелая она. Мне бы самой из лесу выбраться. А тут глядь, костерок недалече горит. Дай, думаю, к добрым людям прибьюсь.
– Да откуда ж знаешь ты, что добрые мы?
– А чего ж, не вижу я?
– Складно сказываешь, бабуся. – Яков обсосал косточку и кинул в костер. – Да только непонятно, откель ты вообче в лес забрела?
– Как откель? – распахнула бабка глаза. – А деревенька рядышком. Пять дворов – семь стариков, осьмой намедни преставился.
– Чего так? – зевнул Яков, ладонью рот прикрывая. После сытного ужина и усталости дневной в сон его потянуло.
– Все грибков хотел жареных да так и не дождался, –ответила бабка без усмешки.
– Садись, бабушка, к костру, – подвинулся Иван Царевич, – все втроем веселее, – и протягивает бабке шмат жареного мяса. – Есть хочешь?
– Мясо! – загорелись глаза у старухи.
Клюка ее отлетела в сторонку, и старуха рванулась к костру, враз про немощь свою старческую позабыв, будто скряга к золотой монетке, в пыли уличной блеснувшей. Иван Царевич от неожиданности отшатнулся, но старуха уже сцапала из его руки истекающее соком мясо и впилась в него зубами, урча как изголодавшийся тигр.
– Матерь божья! – подивился на нее Яков, с которого сонливость в единый миг будто рукой сняло. – Кажись, точно бабка в лесу давно плутает! Изголодать-то настолько.
– Ыр-р! У-ур-р! – в ответ прорычала старуха, расправляясь с мясом.
Иван Царевич с Яковом только молча глядели на нее и дивились. Отродясь такого голодного человека не видали!
Быстро покончила с мясом старуха, рот морщинистый ладонью утерла, облизнулась. И на Ивана Царевича поглядывает, не перепадет ли еще чего.
– Может еще кусочек, бабушка? – подсовывает другой кусок Иван Царевич, поболе прежнего.
– Давай!
Старуха опять мясо из руки его выхватила, но уж не было в ней столько запалу, как в начале. Опустилась она к костру и принялась его смаковать, наслаждение растягивать, глаза закатывать. Уж и не лезет в нее, а она мясо в себя все пихает, будто наперед наесться пытается. А как прикончила и этот кусок, утерлась тряпьем и томно так вздохнула.
– Ох, спасибо вам, люди добрые, не жадные. Годков сто почитай мяса не ела.
– Да на здоровье! – Иван Царевич отвечает. – Может, еще?
– Ни-ни! – замахала рукой старуха. – Хотя давай! – и сграбастала еще один приличный кусок. Но есть не стала, а завернула его любовно в тряпицу и ручками к коленкам придавила. Сидит, поглаживает сверток, улыбается. – А чего это вы, молодцы, в лесу ночью делаете? Тоже заплутали, никак?
– Да что ты! Привал у нас.
– Куды идете-то?
– К Кощею, – просто сказал Иван Царевич и назад откинулся, руку под голову подложив. – Воевать его будем.
– Да ну? – воскликнула старуха. – Чего не поделили с ним?
– Больно любопытна ты, бабушка! – ответил Яков. – В лесу ночами одна бродишь, ни зверья, ни людёв не боишься.
– Так зверья, почитай, уж сколько лет не видали, а людёв и подавно.
– Так деревня же рядом!
– Деревня? Ах, деревня! Ну да, ну да. Есть деревня.
– Так есть или нет? – грозно посмотрел на старуху подозрительный Яков.
– Была! – вытянула старуха морщинистую шею. – А сейчас откель мне знать. Может, ее Кощей – тыщу лет ему жизни! – ужо с землей сравнял, пока я по лесу бродила.
Иван Царевич вздрогнул, к бабке обернувшись: опять эта «тыща лет»! На кузнеца взгляд вопрошающий бросил. Тот кивнул едва заметно.
– А деревня-то как твоя называется?
– Как? – растерялась старуха, возя на коленях сверток с мясом. – А ента… как ее… Погорелово!
– Совсем?
– Ты про что, сынок?
– Совсем, спрашиваю, погорелово?
– Хе-хе, шутник ты! – оправила бабка выбившиеся из-под платка седые пакли волос.
– Да, бабуся, погорела ты, – покачал головой Кузнец, меч вынимаючи. – Отродясь в этих местах деревни такой не было.
– Ты чего? – посторонилась бабка, рукой загораживаясь. – Ты чего, ирод, удумал?
– А ну, сказывай, кто ты есть на самом деле!
Кузнец медленно поднялся на ноги и грозно надвинулся на старуху, мечом поигрывая. Сверкает тот кровавым отблеском от костра, а старуха следит за лезвием, глаз отвесть не может.
– Убери железяку! Слышь? – Опомнилась она и еще дальше от кузнеца отодвигается. – Что за мода такая в старых людёв железками тыкать?
– Не во всех, бабуся. Не во всех. А коли не скажешь сей же час имени твоего, так точно ткну.
– Да на что ж имя-то тебе мое сдалось?
– А на что надо, на то и сгодится.
– Ну, как знаешь, молодец, как знаешь, – поворочалась старуха, откашлялась и… запела: – Спя-ат уста-алые-е игру-ушки, книжки спя-ат…
Яков покачнулся, едва удержавшись на ногах. Меч показался ему очень тяжелым, а тело будто тяжестью свинцовой налилось. Клонит его ко сну нестерпимо. Борется Яков со сном, а одолеть никак не может. На колени упал, рычит, головой мотает, а сон все больше к земле пригибает его. Уж и в глазах мутится. Иван Царевич – так тот сразу отключился. А старуха, все продолжая нудно гнусавить, со все возрастающим уважением уставилась на кузнеца: силен парень, Дрёме противится. Ведь не человек вовсе Дрёма, сила колдовская в чистом виде! А образ человечий – так то дело нехитрое.
– Глазки закрыва-ай…
И вдруг прекратила свою песню, оборвала.
Завозился кузнец, головой потряс, сон колдовской сгоняя. Глаза сонные на старуху приподнял. Стоит на карачках, слабость побороть пытается.