Скачет Квака, нарадоваться на шкуру обновленную не может. Надо же, как все отлично вышло! Только бы Кощей-батюшка допытываться не стал, где шкуру новую взяла да от кого. Или, того хуже, настроение портить не взялся. Это он может! Коли самому отвратно, так и всех с души воротить должно. А что Кощею сейчас больно не по себе, в том Квака даже не сомневалась.
В зале тронной шум стоял невообразимый. То Кощей со Змеем Горынычем лаяться с утра пораньше взялись, не поделили чего-то. Впрыгнула Квака осторожненько в залу, за столбом широким укрылась. Стоит, прислушивается.
В тронном зале пусто и тихо, а вот рядом, в пиршественной, хоть уши затыкай!
– Жрать давай! – орет Горыныч и грохает кулачищем по столу крепкому, так что тарелки с чашками скачут.
– Ох, Горыныч, ты тупой, что ль? Говорю ж: нет ничего! Иван проклятый с кузнецом своим все, почитай, как есть, вынесли.
– Издеваешься? – ревет Горыныч, а из-под двери пиршественной залы уж гарью тянет. И как там только Кощей вонищу такую терпит – непонятно. – Цельный день ничего не жрал, яйца твои сторожил, чтоб они провалились вместе с тобой! Подавай жрать!
– Да нету у меня ничего! – трясет руками Кощей.
– Ищи! – сызнова грохнул кулачищем Змей Горыныч и хвостом прищелкнул. Шкаф посудный, стоявший позади него, разлетелся в щепки.
Скрипит зубами Кощей, а чего тут скажешь: договор! Сам подписал – самому и сполнять теперича. Положено содержание Горынычу в виде еды-питья, да только где его взять-то? Ну, Иван, чтоб тебя!..
– Ищу, Горыныч, ищу, миленький, – залебезил Кощей, улыбочки льстивые дарить Горынычу принялся. Да только Змею улыбочки те нужны, как собаке пятая нога.
– Когда жратва будет? – на своем Змей стоит.
– Скоро, не сумлевайся! – заверяет Кощей, а у самого глазки так и бегают. – Языкишна уж новое готовит.
Не правда то, но ничего другого Кощею на ум не пришло. Языкишна, как из дому пропала вместе с провизией, так до сих пор где-то прячется. Что ж за напасть такая!
– Я подожду! – пыхает дымом Горыныч.
– Ты лучше домой лети, передохнешь, выспишься, а к обеду возвертайся. Уж я расстараюсь для друга дорогого.
– Чего я туды-сюды мотаться буду? – возмутился Горыныч. – Да и где это видано, чтоб не жрамши спать укладывались?
– Дык, Иван идет! – страшные глаза сделал Кощей и жалостью к себе их наполнил. – Недалече уж он от дуба. Может, вот сейчас прямо к нему и подходит. А, Горыныч?
– И пусть его! – рычит в ответ змей и хвостом по полу метет. – Покамест не дашь жрать, ничего делать не буду.
– Эх ты, три башки! – постучал Кощей по лбу костяшками пальцев Кощей. – Да как же я тебя кормить-то буду, коли ты договор наш порушить решил.
– Это как так? – призадумался Горыныч.
С этим делом, у него, честно сказать, проблема большая была, особо когда три головы пытались одновременно мыслить. Тут уж такой кавардак во всех головах начинался, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Вот и сейчас подобный конфуз с Горынычем вышел: тужится, а понять ничего не может. И где это он, в какой букве договор важный нарушил, маху дал.
Заметил недоумение на его вытянутых зубастых мордах Кощей и давай наседать:
– Ты дуб охранять подряжался?
– Ну? – вытянул шеи Горыныч. – А ты кормить нас за то должон!
– Должон-то должон, да только коли Иван до дуба доберется раньше тебя и бесчинство какое там учинит, то и кормиться ты дальше за свой счет станешь.
– Да ну? – не поверил Кощею Горыныч.
– А ты мозгами пораскинь, три башки.
– Да где Иван! – махнул когтистой лапой Горыныч. – Пока до дуба доберется, я пожрать три раза и выспаться успею.
– Три раза – много будет, – качает головой Кощей.
– Почему?
– Разжиреешь, летать не сможешь.
– Да ну их, полеты. Надоело ужо! Пешком ходить буду.
– Будешь, – кивает Кощей, – коли Ивана пропустишь. Только с голодухи, потому как крыльями взмахнуть не сможешь.
– Да чего ты привязался ко мне со своим Иваном? – взбеленился Горыныч, выпустив едкое облако дыма из ноздрей средней головы. – Заладил одно: Иван, Иван!
– Мало тебе? Кузнеца еще можешь взять. Тот покрупнее будет.
– Жрать хочу, – подумав, опять заявил Горыныч.
– Во, во! – схватился за сердце Кощей, глаза выкатив. Натурально так вышло, даже Горыныча проняло.
– Чего такое? – испугался тот, головы втянув.
– Чую!
– Чего чуешь-то? – Головы еще ниже пошли.
– Чую, Иван к дубу подбирается! Ах! – дернулся Кощей и челюстью застучал, будто судорога пробила.
– Эй, не пужай! Слышь? – еще больше посерел Горыныч. – Чего ты? Чего?
– Ох, Горыныч, – слабым голосом выдавил Кощей. – Прощевай, друг сердешный! Видать, погибель моя пришла. Кто ж тебя кормить-то теперь будет, а?
– Ладно, – сдался Горыныч, нехотя выбираясь из-за стола. – Лечу я, лечу. Токма смотри у меня, коли обед таким же пустым окажется.
– Да ты что! – еще больше округлил глаза Кощей и начал хватать ртом воздух – возмущение крайнее изображать обидой незаслуженной. – За кого ты меня принимаешь?
– К обеду жди!
Горыныч не стал уточнять, за кого он принимал Кощея, развернулся и поплелся к выходу, не солона хлебавши. Шеи его провисли, крылья и хвост волочились по полу. Не было у Горыныча никакого желания воевать с кем-либо. И откуда только Иван проклятущий на его головы несчастные свалился! А ведь так все хорошо устроилось до того…
Утро выдалось на удивление теплое и солнечное. Когда Иван Царевич глаза продрал, солнышко уж высоко над лесом взобралось и оттуда проливало неистовое золото, а с ним и тепло. Земля, прикрытая мхом и вялым листом, едва заметно парила. Пар собирался небольшими облачками тумана, и, не набрав силы, рассеивался, гонимый легким теплым ветерком.
Прилетела какая-то пичужка, села на ветку, принялась чирикать да заливаться. Обрадовался Иван Царевич: то хороший знак, добрый! Может, одна птица на весь лес осталась, да и та их своим вниманием почтила. Иван Царевич порылся в суме кузнеца, достал кусок хлеба. Покрошил наземь.
Пичужка примолкла, долго смотрела на крошки, но слетать с ветки вниз не торопилась. Не доверяла.
Иван Царевич настаивать не стал – потом поест. Но уж больно пичужку ту на руке подержать хотелось. Сколько уж живого существа не видал, почитай, с неделю будет. Но доброта оплаты не требует, и Иван Царевич переключился на дрыхнущего кузнеца. Видать, Дрёма хорошо над ним поработала, столько сил из мужика вытянула, что до сих пор кузнец очухаться не мог, в силу все входил. Ведь сон, как известно, силу дает – возвертает, что за день потрачена была.
Долго будил Якова Иван Царевич, насилу добудился, а пока тот глаза продирал и понять пытался, где он находится, царевич завтрак на скорую руку приготовил: хлеба по ломтю, мяса все того же кабанчика разломил, по одному огурчику разложил и винца по стакану. Знатную кузнец прореху в рационе Кощеевом проделал, не меньше половины всех запасов в суму напихал, а может, и поболе. Зато о еде теперича думать не придется. Вот Кощей обозлится, как о том пронюхает!
Костер давно погас. Новый разжигать не стали, проку в том не было никакого. Холодное мясо даже вкуснее будет. Позавтракали в тишине, собрались скоренько. Только куда идти, не знают. Где Кощеев дуб расти может? Почитай, полцарства Кощеева уж протопали, ан нет того дуба. Да и не выдумка ли то для доверчивых губошлепов вроде Ивана Царевича с кузнецом? Нет, непохоже. Хотя кто ж его, Кощея хитромудрого знает…
– Куда пойдем? – спросил Иван Царевич, видя колебания друга.
– Пряменько, – указал рукой кузнец. – К Кощею. Если дуб и есть, то рядышком с ним должон быть. Не с руки Кощею издалека за смертью своей приглядывать.
– А если нет дуба того?
– Там видно будет. Чего заранее загадывать?
На том и порешили. И отправились навстречу солнцу.
Идут не час и не два. Лес закончился, в поле перешел. Поле река рассекла полноводная, ни брода нигде, ни мостика. Пришлось идти вдоль нее. Одна радость – с жажды не помрешь, а так – неизвестно куда выведет река та. Царство-то Кощеево, по разумению Якова, за рекой должно быть. Вот и выходило, в сторону от него идут. А может, и напутал чего кузнец. Ведь по слухам о дороге в Кощеев дворец судил. Впрочем, что о том толковать – все одно по берегу реки идти, никуда не сворачивая.
Вокруг ни деревца, ни кустика. Куда ни глянь, равнина до края. И река. Только шелест воды тихий тишину мертвую нарушает.
И вдруг видят, пятнышко какое-то вдали замаячило. Махонькое совсем, Иван Царевич его даже не сразу приметил, зато кузнец разглядел и застыл, будто вкопанный. Ладонь к глазам приложил, глаза прищурил – вдаль зрит.
– Ну, чего? – нетерпеливо спрашивает Иван Царевич.
– Не пойму никак, – пожал плечами Яков. – То ли башня какая высится, то ли еще чего.
– Кощеевы хоромы! – обрадовался Иван Царевич.
– Скажешь тоже! Больно размах мелкий для Кощея. На дерево больше смахивает.
– Неужели?..
– Ближе подойдем, там видно будет, – не стал загадывать Яков. Лямку сумы тяжело нагруженной на плече поправил и к пятну зашагал.
А вскоре и мостик через реку обнаружился. Только разломанный. Настила почти нет, часть перил осталась, а кое-где лишь сваи деревянные из воды торчат.
– Изуверство какое, – проворчал кузнец, к мосту примеряясь, как бы лучше по нему на ту сторону перебраться.
– Может, пройти попробуем?
– Очумел, что ль? – выставил кузнец руки. – Да он же того и гляди рухнет. Потопнем как есть!
– Я плавать могу.
– Поток сильный, закрутит – не выберешься.
– Какой же ты этот… пессимист. – Иван Царевич говорит. – Везде тебе гадости одни мерещутся.
– Зачем напраслину на меня возводишь, словами неприличными обзываешь, – обиделся кузнец. – Сам глянь наперед: мост гнилой сопсем. Ступишь на него – обвалится к ядрене Фене и пойдешь к водяному на прокорм.
– Да ну? Чего ж делать-то тогда будем?
– Плот сооружать надобно. Досок, поди, навалом.