– В прямом.
– Вы что, ему… это самое… того?
– Чего – того? Ты про что толкуешь? – удивленно воззрился на Василису Иван Царевич.
– Ну, того, мечом. То-то я смотрю, добрый он стал да ласковый, меня отпустил – все в толк взять не могу, с чего вдруг.
– Да ты что! Ты в своем уме? – задохнулся Иван Царевич от ее предположения. – Вот оно яйцо!
Он выхватил из-за пазухи огромное утиное яйцо и продемонстрировал Василисе.
– Фу-ты, а я-то думала… – вздохнула Василиса. – Надо было заодно и… остальные забрать, чтоб девок больше воровать позыва не было. Кстати, а зачем ему это яйцо? Собирательством на старости лет решил заняться? – повернулась она к Кощею.
– То не твоя забота, – поерзал Кощей задом по корню дуба. – Лучше договор читай. Время – деньги.
– Ну, тебе-то уж точно спешить некуда! – пошутила Василиса.
– Кому как, – туманно отозвался Кощей. – Что с договором?
– Вроде в порядке.
Василиса еще разок на всякий случай пробежала договор глазами, свернула и подняла руку. Договор исчез.
– Так давайте сюда яйцо! – вскочил с корня Кощей, у которого уже свербело везде, где только можно, от нетерпения.
– Я лучше в сундук его положу, – сказал Иван Царевич. – А ты, костлявый, отойди подальше – не доверяю я тебе.
– Так договор… – задохнулся от подобного недоверия Кощей.
– Отойди! – настойчиво повторил Иван Царевич, упрямо выпячивая нижнюю челюсть.
– Да на, подавись! – вспыхнул Кощей и отодвинулся на шаг назад.
– Еще.
Кощей отступил еще на шаг.
– Дальше!
– Да что ж за издевательство форменное?! – всплеснул он руками и отошел за дуб.
Иван Царевич приблизился к сундуку и вложил в него яйцо, поглядывая, не выскочит ли Кощей. Тот мялся, выглядывал из-за ствола дуба, боясь спугнуть удачу. Но как только Иван Царевич отодвинулся от сундука, выскочил и бросился к яйцу.
– Ага! Мое яйцо, мое дорогое яичко…
Но добежать не успел.
С неба, завывая, спикировала ступа с Бабой Ягой и зависла над сундуком.
– Вот енто, ёшкин-батон, и есть твоя смертушка, братец дорогой? – полюбопытствовала старуха, заглядывая в изувеченный железный короб. – Правда, значится.
– Чего тебе надо, карга старая? – взбеленился Кощей, замахав на нее руками. – Убирайся отсюда подобру-поздорову.
– А ты не грози мне, ёшкин-батон, не грози! Понял, хорек ты вонючий?
– Чего приперлась? Звали тебя? Дай пройти! – Кощей попытался оттолкнуть со своего пути висящую в воздухе ступу, но заработал помелом по лысине.
– Ах ты, перечница проклятая! – кинулся за забренчавшей по земле короной – это ж надо, второй раз корону потерял! Не к добру то.
– Руками не трогай! Не твое, чай, – угрожающе взмахнула Баба Яга помелом. – Читать могёшь? – и ткнула пальцем в бок ступы, на котором намалевано было вкривь и вкось: «Рарытет. Ценный. Руками не лапать!»
– Да нужон мне твой «рарытет»! Дай свое забрать.
– Свое, говоришь? А помнишь, как мной торговал, будто девкой какой непотребной? – прищурилась одним глазом вредная Яга.
– Да ты чего?! – не на шутку перепугался Кощей. – Чего ты?
– Должок тебе возвернуть решила, ёшкин-батон.
– Не балуй, слышь? Не надо!
– Надо, Кощеюшка, надо! – недобро так усмехнулась Яга и метлой как взмахнет над сундуком. У Кощея едва третий за день сердечный приступ не случился.
Но Яга и не думала яйца разбивать – просто слишком, не интересно. Вместо того сундук наполнился… целой горой одинаковых яиц – одно к одному, пятнышко к пятнышку. Кощею от зрелища того совсем не по себе стало – чего ж ему с этой горой яиц теперь делать? С одним возни-мороки столько было, а теперь цельный ворох охранять придется – ведь поди разберись, в каком смерть его.
Приблизился он к сундуку, яйцами заваленному, на колени упал перед ним и икать взялся.
Но мало того Яге. Опять помелом крутнула, теперь на Горыныча. Дрогнул статуй деревянный, еще раз и еще, скрипнуло в нем чегой-то, и ожил Горыныч. Крылья сложил, лапы размял, дымом пыхнул и заулыбался – живой!
А Баба Яга взвилась в ступе своей – только ее и видели. Заодно и Ивана с Василисой и кузнецом с собой прихватила, каждого на свое место закинула в благодарность нежную. Еще бы, такую месть Кощею учинить помогли!
А Кощей стоит на коленях над сундуком, яйца щупает, в руках катает да трясет.
– Ну, карга паршивая, сочтемся еще! – ворчит себе под нос.
Горыныч тем временем полностью в себя пришел. Видит, Кощей над сундуком, полным яиц навис. Трясет их, облизывается.
– Ах ты, гад! – бросился к нему Горыныч со всех ног, из стороны в сторону переваливаясь. – Сам все сожрать решил? Беспомощностью моей воспользовался?
– Ох, Горыныч! – пропустил Кощей слова змея мимо ушей. – Живой! А я так печалился о тебе, так печалился.
– Печалился, говоришь? – пыхнула дымищем средняя голова. – А ну, подвинсь, не засти!
Змей сдвинул Кощея в сторонку и к сундуку лапы протянул.
– Да ты чего, Горыныч? – растерялся Кощей.
– Яички! – облизнулся тот, и пока Кощей пытался понять, чего змей собирается сделать, шутя подхватил сундук и опрокинул его себе в пасть.
Вскрикнул Кощей от умопомрачения, как узрел он такое святотатство, глаза закатил и в обморок плашмя хлопнулся.
– Чего это он? – спросила левая голова, пока средняя с сундуком разбиралась да пасть утирала.
– Без понятия, – пожала левым плечом правая. – Может, поспать прилег? Умаялся, поди, от дел государственных.
– От жадности то, – сыто рыгнула средняя голова.
– Ну, пусть поспит, – сказала левая.
– Пусть, – согласилась правая.
– Да и нам не мешало бы после обеда сытного вздремнуть, – зевнула средняя, отбрасывая в сторонку ставший бесполезным сундук.
– И то верно, – не стала спорить правая. Больно уж сон прелюбопытный ей досмотреть хотелось.
Зевнул сладко Горыныч в три глотки, под дубом, в корнях его, удобно расположился, лапы на пузе сложил и захрапел. Ведь сон – первейшее дело, особливо опосля пережитых треволнений. Да еще, засыпая, пожалел Кощея змей. Проходимец он, а все ж яичко хоть одно нужно было ему все-таки оставить. Друг как-никак! Только бы не осерчал, когда проснется.
Послесловие
Эх, хорошо на природе летом! Солнце яркое, воздух дивный, чистейший, ароматами цветочными да травными напоенный, речка прохладная – сиди себе с удочкой в волю, не думай ни о чем. Комары только вот – напасть неотвязная, казнь египетская, как Василиса говорит. Да та же Василиса их и отвадила в сторонку на свой колдовской манер. Зудят комары, злятся, а подлететь не могут. Эх, хорошая Ивану Царевичу жена досталась – славная, добрая, на все руки мастерица. И главное, не перечливая. Скажет Иван Царевич, к примеру, жрать хочу, и Василиса сзару за готовку принимается, спать – в шалашике сена свежего наколдует, песенку споет, чтоб милому слаще спалось. Хорошо! И пусть царь-батюшка покамест со своими боярами сам разбирается – молод еще Иван Царевич власть ворочать, не нагулялся еще, не надышался жизнью вольной. Успеются еще и трон, и бояре противные, и заботы государственные. Да и братья как раз зубами отскрипят, угомонятся. Старшие они, а трон – Ивану! Тут уж от недовольства кого хошь разопрет, даже если им трон тот и вовсе не нужон.
Нет, лучше Иван пока с Василисой дорогой помилуется, рыбку в тишине половит…
– Иван! – окликнула Василиса.
– Чегось?
– Дрова надобны. Сходил бы до лесу, а?
– Да что ты, радость моя, – лениво потянулся Иван Царевич, ноги босые в воде поболтав. – Наколдовала бы – и всего делов! Вишь, занят я.
– Ах ты лентяй! Бездельник! Лежебока! – накинулась на мужа Василиса с поварешкой в руке. – Вот я тебе колдону сейчас. А ну, дуй за дровами!
– Дуй, дуй, – вздохнул Иван Царевич, воткнул удило в землю, на поплавок глянул. Плавает поплавок себе преспокойно, не шелохнется. Так вовек ухи не дождешься. – А еще волшебница!
– То дело дурное, не хитрое, – отвечает Василиса, в бока руки уперев. – А ты вот своими руками попробуй дельное чего сотворить, лодырь.
– Не лодырь я, а токма в отпуске! – нехотя воздел себя на ноги Иван Царевич.
– Разумеется. Второй месяц уже.
– А у меня работа вредная, – выкрутился Иван Царевич.
– А ну! – прикрикнула Василиса.
– Да иду я, иду! Покою от тебя никакого нет, – буркнул Иван Царевич под нос, топор из пня выдернул, на плечо вскинул и затопал к леску ближайшему.
«Нет, как же раньше спокойно-то было! Сиди себе сиднем на колокольне… А все равно золотая она у меня, Василиса-то!»
– Постой! – окликнула его Василиса.
– Чего еще? – обернулся Иван Царевич.
– В щечку чмокнуть забыл.
– Да будет тебе, – махнул рукой Иван Царевич. – Возвращаться – дурная примета.
– Ох, не любишь ты меня, – скривила губки Василиса. – Совсем не любишь.
– Ну, будет тебе выдумывать-то! – вздохнул Иван Царевич и назад воротился, жену нежно приобнял, в губы чмокнул раз-другой и уходить вовсе расхотелось. Стоит, налюбоваться на Василису не может.
А та отталкивает Ивана:
– Иди, иди. Вот прилипчивый какой!
И не поймешь этих женщин, что у них на уме. Уходишь – воротись, а вернулся – так чего прилип? Есть в них какая-то загадка неразрешимая.
Вздохнул Иван Царевич, взопревшую на солнцепеке макушку почесал, плечами пожал и зашагал бодрой походкой прочь от речки. Только бы опять не окликнула, а то так и будешь туда-сюда до самого вечера мотаться.
Нет, на этот раз, кажись, обошлось.
А все-таки удачно все вышло, лучше и не придумаешь! И с Квакой противной (ведь не будь жабы этой гнусной, так и с Василисой не встретился бы), и с Кощеем (век теперь помнить будет, как чужих жен воровать!), и со свадьбой тоже…
Ух, какая свадьба была, вы и представить не можете! Три свадьбы к ряду. Неделю, почитай, вся столица гуляла, пила-ела, песни пела да плясом ходила. И не было ей конца и края, пока от хмеля и усталости все не попадали.
Прадед мой, кстати, тоже там был, мед-пиво пил… Чего, мужик, говоришь?.. Ох, и скверный же у тебя язык, чес-слово! Нет, и текло по чем надо и попадало, куда положено. Вру, говоришь? Э-э, не-ет: