Опечаленные и раздосадованные, Леотихид и Ксанф собрались уходить. Но внезапно на пороге появилась Горго. Она пришла на выручку к Леотихиду и его другу, когда узнала о цели их визита. Горго не без труда, но все-таки убедила Дафну стать натурщицей тегейца.
Когда Леотихид и Ксанф ушли, Горго принялась недовольно выговаривать подруге:
— Ну что ты изводишь себя, Дафна! Сними же наконец эти черные одежды! От такой печали у тебя могут появиться морщины на лице. И ладно бы только это. У тебя может пропасть молоко, ведь ты кормящая мать. Вспомни, Сперхий запретил тебе долго горевать о нем. Если смерть все равно неизбежна для всякого человека, то лучше принять это неизбежное зло с пользой для отечества, чем, доживя до старости, стать обузой самому себе и государству. Это слова твоего мужа.
Дафна не стала спорить с Горго, дав понять ей взглядом, что она станет бороться со своей печалью и снимет с себя траурные одежды.
Ксанф пригласил Дафну позировать в дом Леотихида, где были созданы все условия для этого. Сначала Ксанф сделал наброски углем и мелом на широкой грифельной доске. Художник заставлял Дафну, сидящую на стуле, то повернуться к нему лицом, то сесть вполоборота, то поднять голову повыше, то опустить взор к полу… Наброски с грифельной доски Ксанф перерисовывал на тонкую деревянную доску, используя при этом черную тушь. В руке художника появлялась то заостренная палочка, то маленькая кисточка, то другая палочка с широкой лопаточкой на конце.
Дафна обычно приходила утром и позировала Ксанфу до полудня. В полдень Ксанф делал перерыв в работе. Дафна уходила домой, чтобы покормить сына. Уложив сына спать и оставив его на попечение Горго, Дафна снова появлялась в мастерской художника, позируя ему еще часа два-три. После этого ее дневной сеанс как натурщицы заканчивался. Дафна и не предполагала, что просто сидеть или стоять, не шевелясь, такое трудное занятие. Всякий раз возвращаясь от Ксанфа к себе домой, Дафна чувствовала, как сильно у нее ноют от усталости спина, шея и плечи.
После четырех дней позирования Дафне было позволено взглянуть на рождающуюся под кистью художника картину.
На большой гладкой доске, покрытой бледно-серой грунтовкой, Ксанфом были сделаны выразительные наброски яркими, пахнущими толокняным маслом красками. В центре картины находилась скорбящая Деметра в длинном темном пеплосе. Позади богини виднелись белые колонны и двускатная крыша храма; дальний горизонт замыкали холмы, поросшие густым лесом.
Придирчивый взгляд Дафны не отыскал ни малейшей погрешности в работе живописца. Деметра как две капли воды была похожа на нее, хотя черты печального лица богини и некоторые элементы прически еще не обрели полной законченности.
— А ты говоришь, что мне не идет траурное одеяние, — заметила Дафна находившемуся тут же Леотихиду, горделиво кивнув на картину.
— Это сюжет, милая, — глубокомысленно изрек Леотихид. — Сюжет, выбранный художником. Реальная жизнь гораздо многограннее и жестче приемов искусства, вот в чем дело. По сюжету ты прекрасно смотрелась бы на картине и в образе амазонки, убивающей своего врага. Однако пройдись-ка по улицам Спарты в залитой кровью одежде, с окровавленным мечом в руке, и на тебя все вокруг станут взирать не с восхищением, а с опаской.
Дафна невольно задержала свой взгляд на Леотихиде, его рассуждение удивило ее. А она-то всегда считала Леотихида недотепой и пустозвоном. Выходит, не зря Ксанф иногда советуется с Леотихидом. Видимо, Леотихид понимает в живописи не меньше Ксанфа, если выдает подобные умозаключения.
…В то утро Дафна, как обычно, отправилась позировать живописцу.
Солнце только-только выглянуло из-за кромки дальних гор; было довольно прохладно. По серебристо-серому с просинью небу медленно плыли облака.
Деревья за высокими каменными заборами робко шелестели листвой, чувствуя на себе слабое дыхание ветра. Веселый птичий гомон, доносясь отовсюду, сливался с топотом копыт, скрипом повозок, гулом людских голосов. Дафну обгоняли не только повозки, но и всадники. Весь этот поток сельских жителей-периэков двигался по главной улице Спарты к торговой площади.
Дафна свернула с главной улицы в боковой переулок, не желая дышать поднятой кверху пылью. Узкими кривыми переулками Дафна вышла на другую широкую улицу, которая тоже вела к дому Леотихида, хотя этот путь был значительно длиннее. Зато здесь не было потока приезжих торговцев. Подходя к площади Собраний, Дафна удивилась множеству людей в столь ранний час. В воздухе ощущалось что-то радостное и неистовое; нечто похожее на смятение катилось от дома к дому, из переулка в переулок, подобно морскому валу, увлекая за собой мужчин и женщин.
Дафна в растерянности остановилась, не понимая, что происходит, глядя на пробегающих мимо людей. Ее толкали, на нее натыкались, кто-то нечаянно наступил ей на ногу.
Неожиданно перед Дафной возник Клеомброт в наспех наброшенном плаще, его глаза радостно сверкали.
— Что ты стоишь тут, как статуя! — гаркнул он прямо в лицо Дафне. — Ты что, ничего не знаешь?.. О боги! Она ничего не знает!
— А что я должна знать? — недоумевающе спросила Дафна. — И вообще, куда все спешат?
— Твой муж вернулся из Азии живой и невредимый, он теперь у эфоров. — Клеомброт радостно встряхнул Дафну за плечи. — Все сограждане спешат посмотреть на Сперхия. Разве это не чудо?
— А Булис? Где Булис? — промолвила Дафна, не веря своим ушам.
— Булис вернулся вместе со Сперхием, — ответил Клеомброт. — Они оба целы и невредимы!
— Клеомброт, я сейчас заплачу! — пробормотала Дафна, чувствуя, как ее глаза наполняются слезами.
— Плачь, милая! Сегодня тебе можно плакать! — воскликнул Клеомброт, увлекая Дафну за собой.
Появление в Спарте Сперхия и Булиса после пяти месяцев отсутствия стало для спартанских властей небывалым потрясением прежде всего потому, что никто не ожидал такого великодушия от персидского царя. Эфоры и старейшины были изумлены еще и тем, что гнев Талфибия сменился его милостью к спартанцам, хотя расплата смертью за смерть так и не состоялась, вопреки оракулу из Додоны.
Сперхия и Булиса расспрашивали порознь. В то время как со Сперхием беседовали эфоры, Булис в другом помещении герусии отвечал на вопросы старейшин. В расспросах эфоров и старейшин подспудно чувствовалось подозрение в том, не приложили ли Сперхий и Булис усилия к тому, чтобы выпросить для себя пощаду у персидского царя.
Булис сразу почувствовал такую подоплеку и не смог удержаться от упреков в адрес старейшин.
— Меня и Сперхия посылали к персидскому царю, дабы избавить Лакедемон от гнева Талфибия, — молвил Булис, вызывающе взирая на геронтов. — Насколько мне известно, гнев Талфибия больше не довлеет над спартанцами. Поэтому всякие подозрения и намеки на то, будто мы со Сперхием якобы устрашились смерти и сумели каким-то образом договориться с Ксерксом, просто смешны и нелепы. Неужели наших сограждан не радует то, что избавление Спарты от гнева богов было достигнуто не ценой нашей со Сперхием крови? А может, вы все, уважаемые, просто досадуете на то, что Ксеркс оказался на деле не столь кровожадным, как вам того хотелось бы?
Старейшины постарались заверить Булиса в том, что все они, конечно же, рады такому повороту событий. А что касается подозрений, то тяжесть их не настолько велика, чтобы придавать этому значение. Ведь в пользу Булиса и Сперхия говорит то, что гнев Талфибия наконец-то иссяк.
Сперхий заинтриговал эфоров, упомянув им о своей встрече с Демаратом.
— Ты виделся с Демаратом в присутствии персов? — поинтересовался Евксинефт.
— Я виделся с ним с глазу на глаз, — ответил Сперхий. — Мы с Булисом провели три дня в доме Демарата. Это было в Сузах.
Лица эфоров напряглись, словно они услышали не совсем то, что желали бы услышать.
— И как поживает в Сузах наш изгнанник? — язвительно спросил кто-то из эфоров.
Сперхий правдиво поведал о том, что жилище Демарата на чужбине гораздо удобнее и просторнее его дома в Спарте. Рассказал Сперхий и о том, что Демарат пользуется доверием Ксеркса.
— Значит, Демарат неплохо устроился у персов и возвращаться в Спарту не собирается, — промолвил Евксинефт, как бы подводя итог и намекая, что на этом разговор о Демарате можно прекратить.
По лицам эфоров и впрямь было видно, что их занимает отнюдь не Демарат, а то, почему Ксеркс и Гидарн одарили спартанских послов такими щедрыми подарками.
— Ты и Булис покидали Спарту, имея на себе лишь одежду. Вернулись же вы оба обладателями таких богатств, что для их перевозки понадобилась повозка, — сказал Евксинефт. — Как ты все это объяснишь, Сперхий?
— Со слов Демарата выходит, что дары, полученные мною и Булисом от Ксеркса, есть самые обычные царские подношения любым послам, которые время от времени приезжают к персидскому владыке, — пожал плечами Сперхий.
— Положим, Демарат не лгал и царские дары чужеземным послам — это персидский обычай, — опять заговорил Евксинефт. — Но чем объяснить щедрость Гидарна, вот в чем вопрос. Неужели Гидарн тоже следовал какому-то обычаю?
— Я полагаю, что Гидарн желал добиться нашего расположения, только и всего. — Сперхий опять пожал плечами. — По своей натуре Гидарн очень щедрый человек.
— А может, Гидарн пытался подкупить тебя и Булиса? — В голосе Евксинефта прозвучали вкрадчивые нотки.
Тон эфора-эпонима и выражение его лица рассердили Сперхия, поэтому он ответил довольно резко:
— Ну, вы тут решайте, в чем я провинился перед Спартой, вернувшись из Азии с грудой персидских даров. А у меня нет желания выслушивать ваши глупые намеки! Меня ждут жена и друзья, по которым я соскучился.
Сперхий поднялся со стула и решительно направился к выходу.
У самых дверей он обернулся к эфорам и с горечью произнес:
— Как скоро вы забыли про все мои прошлые заслуги, увидев дарованное мне персидское золото. Пока я был беден, то был хорош во всем. Ну или почти во всем, если припомнить ту злосчастную рану в спину. Обретя же богатство, я сразу стал в ваших глазах человеком, способным на предательство.