Здесь были сочинения, подаренные ему персидскими и египетскими мудрецами, здесь были также сочинения, написанные им самим в дальних и долгих скитаниях. О многих ночах, посвященных размышлениям и писанию, знает керамическая, промасленная и закопченная плошка, его давняя спутница, которую он обмотал, укладывая в ларь, куском сукна. «Твой огонек достоин книги», — эти слова он сам нацарапал на плошке.
Долго хранимая вещь становится любимой вещью. Она предохраняет нас от разорительного и ненужного приобретения все новых и новых, более дорогих или более модных вещей. Вот и эту плошку он не променяет уже ни на какую другую, будь та даже из чистого золота.
Любимая плошка, любимые чернильницы, любимый потэр33, но более всего любимы — свитки. Каждый обернут чистым сукном, в каждом — тысячи прекрасных строк, на которых запечатлены тысячи истин. Любимых истин! Да, да, любимых. И если бы было одно слово, заменяющее эти два, истина называлась бы этим словом. Когда звучит истина, сердце отзывается на этот звук любовью.
⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀Глава четвёртая⠀⠀ ⠀⠀
Дождь к ночи не прекратился, но стал спокойнее. За порогом капала с крыши вода, шуршали листья ореха. Демокрит собрал и сложил горкой обугленные головешки, обложил их сухой травой, взятой с ложа, высек и разжег огонь. С пучком горящей травы обошел другие комнаты. В святилище у алтаря Геракла увидел несколько сухих поленьев, перенес их к очагу. Затем подмел перед огнем пол, расстелил плащ и лег на него. Когда сгорело одно полено, положил на угли второе. Сухое полено сразу же занялось пламенем, затрещало, стреляя горящими чешуйками. Демокрит подумал, что неплохо было бы теперь поесть, но ничего съестного у него не было. Мысль о пище еще какое-то время не давала ему покоя. Будь у него деньги, он отправился бы сейчас в соседнюю усадьбу и раздобыл бы там овечьего сыра и вина. Впрочем, неужели он рискнул бы пойти туда в дождь и темень? Не рискнул бы. И, стало быть, не стоит думать ни о еде, ни о деньгах. Все ничтожно в сравнении с тем, что он видит перед собой, и недостойно размышлений. Пламя — вот чудо, от которого невозможно отвести глаз, зримое движение тончайших атомов, буйная жизнь, перед которой ничто не может устоять — ни камень, ни металл, ни вода, ни холод, ни тьма. Пламя — образ души. Душа состоит из таких же тонких атомов, живых и подвижных. Ими наполнено наше тело, но более всего — сердце. Сердце, как и огонь, не знает покоя. От него — тепло, от него — свет разума. Движение, тепло и разум — это жизнь. Покой, холод и тьма — это смерть.
Кладбищенские сторожа рассказывают, что иногда над могилами умерших струится слабый свет. Это уходят из тела остатки души. Уходят, чтобы рассеяться в бесконечном мире или соединиться с подобными себе частицами в пламени или душе. Короткое и бесформенное сочетание — огонь, длительное и гармоничное — мыслящая душа. Эллины и все народы, в странах которых он побывал, поклоняются богам. А нужно поклоняться разуму. Так это и будет. Когда люди накопят достаточно знаний об истинных причинах всего, что происходит в небе, на земле и в недрах.
«Гомер создал богов, Демокрит — человека». Если далекие потомки найдут камень с такой надписью, они поставят его на золотой постамент, потому что будущие поколения станут смеяться над детской верой в богов и чтить тех, кто разрушил эту веру. Нынешние же люди могут уничтожить и осмеять его, Демокрита. Только бы не устать в этой борьбе и не поддаться малодушному желанию протянуть руку Протагору и повторить вслед за ним, что истина недоступна, что подлинное знание невозможно, а то, что мы называем знанием, — пустая выдумка досужих мудрецов.
Бесконечный мир лежит над бесконечной пустотой. Кто познает его до конца, тот станет его владыкой и обретет бессмертие. Человек станет богом через познание всего…
Бесконечный мир лежит над бесконечной пустотой, свет — над бесконечной тьмой, бесконечная высота — над бесконечной глубиной, бесконечный жар — над бесконечным холодом, вечная жизнь — над вечной смертью…
Сладко и жутко размышлять о вечном и бесконечном. И чудно осознавать, что ты, ничтожнейшая из пылинок Вселенной, охватываешь своим разумом всю ее невообразимую бесконечность. В малом — все! Сердце замирает от восторга…
Послышались чьи-то голоса. Демокрит поднялся и подошел к двери.
— Кто там? — спросил он, вглядываясь в темноту.
— Это мы, — услышал он в ответ голос няньки. — Клита и Алкибия!
Женщины вошли в дом, сбросили с себя мокрые плащи.
— Вот, — сказала Клита, указывая рукой на улыбающуюся Алкибию. — Дамаст послал ее к тебе…
— Да, да, — засуетился Демокрит, запер дверь, подбросил в очаг оставшиеся поленья. — Это хорошо, это хорошо, хотя… Садитесь к огню, грейтесь, вы обе промокли. Зачем Дамаст послал вас ко мне в такую пору? Мог бы утром, когда утихнет дождь…
— Он прислал тебе вот это, — сказала Клита, протягивая Демокриту навощенную дощечку. — Тут все объяснено.
Демокрит взял дощечку, приблизился к огню и прочел слова, процарапанные на ее восковой поверхности Дамастом: «Дамаст так говорит Демокриту: усадьба, Клита и Алкибия принадлежат тебе. Благодарю за предсказание. Навещай меня. Посылаю масло для светильника и немного еды. Клита будет кормить тебя из моих запасов. Твой брат Дамаст».
Алкибия подсела к огню, разбросала по плечам и груди намокшие под дождем волосы. Демокрит опустил руку с дощечкой, улыбнулся Алкибии, спросил:
— Тебе не страшно было идти через весь город и поселки ремесленников в такой темноте?
— Клита сказала, что зарежет любого, кто прикоснется ко мне! — смеясь, ответила Алкибия. — У нее вот такой нож, — показала, расставив руки, Алкибия. — Быка можно проколоть…
— Это правда, Клита?
— Обыкновенный кухонный нож, — сказала Клита, стоя на коленях перед корзинкой, из которой она не спеша вынимала свертки с едой. — Вот этот, — она разрезала хлеб и мясо, разложила лоадти на холстинке, налила в кружку вина из кувшина, разломила на кусочки овечий сыр. — Мы тоже проголодались, — взглянула она на Демокрита, — ты позволишь нам поесть вместе с тобой?
— Да. И благодарю за пищу… — Демокрит опустился на колени перед холстиной, разостланной на его плаще.
Алкибия села спиной к огню.
— Клита, наверное, сказала уже тебе, — повернулся к ней Демокрит, — что теперь ты будешь жить в этом доме до тех пор, пока я здесь.
— Чем я буду заниматься? — спросила Алкибия.
— Всем, что прикажет тебе Клита.
— Я рада, — ответила Алкибия.
— Чему? — спросил Демокрит. — Ты видишь, что в этом доме ничего нет, кроме этого ложа и этого очага. Земля вокруг усадьбы заброшена. Я совсем беден…
— Я ей все растолковала, — сказала Клита. — Она все знает. И ты знаешь, Демокрит, что богатство хозяина не может принадлежать рабу, но рабу может принадлежать его доброе сердце. Твое доброе сердце, Демокрит, защитит нас от несчастий…
— Удалось ли Дамасту спасти свой хлеб? — спросил Демокрит, не дав Клите договорить.
— Да, — ответила она, помолчав. — Я сообщила о твоем предсказании и другим людям. Весть быстро разнеслась по городу. Все тебя благодарят, Демокрит. А те, кто не поверил твоему предсказанию, жалеют об этом. Геродот, например, твой старший брат.
— Да, — вздохнул Демокрит. — Давайте есть.
⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀
Утро застало его на полу перед погасшим очагом. Проснувшись, Демокрит взглянул на ложе и увидел, что Клиты и Алкибии уже нет. Сквозь раскрытую дверь били солнечные лучи, ложась на пол длинным треугольником, один из углов которого упирался в стену. Демокрит подумал, что по величине этого угла можно определить время: чем выше поднимается солнце, тем короче станет треугольник и, значит, тем шире его верхний угол. После полудня треугольник будет удлиняться, угол — уменьшаться. Самый малый угол утром будет соответствовать самому малому углу вечером.
— Впрочем, пустое, — сказал себе Демокрит. — Зачем усложнять простую и совершенную вещь. — Он подумал при этом об уже существующих солнечных часах, изобретение которых предание приписывает милетцу Анаксимандру, жившему более века назад.
В солнечном треугольнике, отбрасывая длинную тень, стоял кувшин. Демокрит сел, протянул к нему руку. В кувшине оказалось козье молоко. Демокрит отпил несколько глотков. Молоко было еще теплым и пенистым, пахло мокрой травой.
— Разве у нас есть черная коза, Клита? — крикнул он в дверь.
— Черная? — отозвалась со двора нянька. — Откуда ты взял, что она черная?
Демокрит вышел из дома, потянулся, щурясь на солнце.
— Коза черная, — сказал он няньке, — недавно окотилась, паслась под дождем. Где она?
— Да вон, за оградой, — ответила Клита. — Я привела ее на рассвете из стада Дамаста — так он велел. Она действительно недавно окотилась, паслась под дождем.
— И черная?
— Черная.
— То-то же! — захохотал Демокрит. — Когда я выпил первый глоток молока, я узнал, что коза черная, когда выпил второй — что она после первого окота. О том, что она паслась под дождем, я узнал, когда поднес кувшин к носу… Где Алки-бия?
— Разве ты не можешь по какому-нибудь признаку узнать, где она?
— Нет, нянька, не могу. Я еще не все могу…
— Это хорошо, — облегченно вздохнула Клита. — Плохо жить рядом с человеком, который все и обо всем знает.
— Это почему же плохо, Клита?
— Страшно, — ответила она. — Ничего не скроешь, ничего не соврешь…
— А зачем скрывать и врать, Клита?
— Не знаю. Но так заведено между людьми… Дамаст спрашивал меня, доволен ли ты своим положением.
— Что ты ему ответила?
— Сказала, что ты доволен.
— Правильно, Клита. Жизнь на чужбине учит быть довольным своим положением, потому что кусок хлеба и ложе из соломы — приятнейшие средства против голода и усталости… А где Алкибия? — повторил он свой вопрос.