эль Кочча) — скорее всего, утопия, обман: ни один, даже самый роскошный дом не может стать планетой, не может ее заменить по той простой причине, что там нет других людей[44]. И наоборот, мы знаем, что, по выражению Сюпервьеля (он сказал это об аргентинской пампе), «когда пространства слишком много, мы задыхаемся еще сильнее, чем если бы его было мало». Степные или океанские просторы, смыкающиеся с «недвижным горизонтом», тоже могут стать тюрьмой. Безграничная ширь угнетает так же, как узкий застенок. В России узники заключены в бесконечное пространство, ГУЛАГ страшен огромной протяженностью не меньше, чем жестокостью тюремщиков.
Ну а призыв вернуться в сельскую идиллию — общее место в литературе, начиная с XVIII века, с тех пор как Руссо уполномочил Природу исправить вред, причиненный культурой. Вспомним хотя бы, как Бувар, получив скромное наследство, воскликнул: «Мы удалимся в деревню!», — и они с Пекюше перебрали все провинции в поисках, где бы обосноваться, пока не остановились на Нормандии. Там друзья заделались земледельцами, столь же старательными, сколь некомпетентными[45]. В тоталитарных режимах — Мао Цзедуна или красных кхмеров — ссылка на сельскохозяйственные работы была ужасным наказанием, так перевоспитывали людей, не желавших наслаждаться коммунистическим раем. Природа, призванная морально возрождать нового человека, самых хрупких убивает. У нас, в демократических странах, уход в зеленые кущи не столь радикален: это скорее шаг в сторону, подальше от мегаполисов, — мягкая альтернатива, не требующая ниспровержения установившегося порядка вещей. Этакий затвор вовне. Люди вырываются из шумных городов, погружаются в спокойную жизнь, в охотку занимаются садом-огородом, выгораживают для себя убежище на черный день. Но сад — это кокон со свежим воздухом, который заточает вас, как и любой другой, и к тому же может наскучить. Еще в 1880 году Жорис-Карл Гюисманс развеял миф об идиллической загородной жизни в романе «У пристани»: супруги-парижане, утомленные городской жизнью, нашли пристанище в поместье в местечке Бри, по соседству с кузенами-крестьянами. Но деревенская жизнь оказывается неприглядной: то льют дожди, то клещи донимают, а соседи — ушлые мерзавцы. В городских домах тоже бывают садики-огородики, внутренние, растут себе под лампами дневного света фасоль да редиска в гостиной, фруктовые деревца на террасе, — целое карманное агрохозяйство. Свой дом — империя, которая аннексирует и бесцеремонно поглощает все, что вовне. Это напоминает башни из фантастических романов, где на разных этажах размещены все ландшафты мира: саванна, пустыня, джунгли, леса, — все простирается не вширь, а ввысь.
Глава 9. Царство сна. Гипнос и Танатос
Колыбель и могила, уютное гнездо забвения и покоя, обитель всех начинаний и всех отрешений, постель — то место, где по необходимости временно прекращаются дневные труды, отменяются нормы приличия. Сон, как и смерть, уравнивает все сословия: спят как король, так и нищий, только для первого сон — величественный отдых, для второго — забвение тягостной жизни. «Спать, только спать — вот единственное мое желание. Мерзкое и недостойное, но искреннее» (Бодлер)[46]. Сон — это регулярный провал в бездну, малая смерть, которая, в отличие от большой, не пожирает нас, а восстанавливает. Мы плотно закутываемся в сон, как в другую кожу, и ищем в нем блаженного отдохновения. «Проводя в постели половину своей жизни, мы забываем несчастья, которые приключились с нами в течение другой половины», — говорил в конце XVIII века Ксавье де Местр. В то время еще существовал обычай укладывать случайных гостей на семейное ложе. А в 1976 году фотограф Софи Каль предлагала друзьям и незнакомым людям поспать в ее постели, чтобы их там фотографировать. Ложе снова становится жизненным пространством, где можно сообща с другими затевать что-нибудь особенное. Кровать, предмет интимного назначения, может выполнять социальную функцию, превратившись в место, где принимают гостей, завтракают, обедают и ужинают, она способна заменить стол, стул и кафедру. Помнится, Джон Леннон и Йоко Оно 25 марта 1969 года, протестуя против войны во Вьетнаме, принимали журналистов со всего мира и заявляли о своей пацифистской позиции в амстердамском отеле «Хилтон», сидя в постели. Постель была для них символом согласия, пьедесталом, трибуной. Cпать с кем-нибудь в одной постели — это больше, чем заниматься любовью, это прелюдия к полному взаимному доверию, полному слиянию.
Постель предназначена для отдыха, но нас все время настигает там то бессонница, то гиперсонливость. С годами первая образует жизненный фон, к которому приходится приспосабливаться. В крайних формах бессонница становится тотальным состоянием, без права на передышку, в котором сменяются две фазы: паника и новое воодушевление. Сон нейдет к нам, когда мы его ищем, и настигает, парализует нас, когда нужно бодрствовать. В предрассветные часы ночь удручает нас, как не подлежащий обжалованию приговор. Малейшая неприятность непомерно разрастается в сознании, мы чувствуем себя беспомощными, раздавленными грудой непосильных задач. Лежащий человек безоружен, ночь отдает его на растерзание стихиям страха и ужаса. Это уязвимое положение. А поскольку спим мы почти нагими, то, когда нас застают в таком виде, мы особенно слабы. Мы словно прикованы к своему злосчастному ложу. Бывает, однако, и бессонница от избытка энергии, когда тебя так распирает, что не до сна. Вскакиваешь не то чтобы посвежевшим, но жаждущим действовать. Бессонница — это невозможность забыться, расслабиться, когда ты устал, даже изнеможен. Тебе безумно хочется спать, нет сил, ты измотан и знаешь, что завтра тоже будет трудный день, но, сколько не ворочайся, не ищи удобную позу, заснуть не получается. В голове часами крутится одна и та же фраза или мысль. С парадоксальной бдительностью поджидаешь, когда же бдение сменится сном, и от этого становится только хуже. Ты сам себе становишься помехой.
Мучение кончается лишь с наступлением дня, когда сквозь щели в ставнях пробивается свет, когда вдруг слышишь бой башенных часов, гудок автомобиля, когда твое жилище встряхивается, точно зверек после спячки, дом оживает мышиной возней, всплеском птичьих крыл. Свет, по-зимнему бледный или по-летнему ликующий, является союзником и вызволяет безвольно лежащих из плена жаркой постели. Долгожданное избавление для того, кто, как ему казалось, был на краю бездны, но все же остался живым и невредимым. Откроешь глаза и припомнишь совет Сенеки: когда проснешься, возблагодари богов за то, что позволили нам покуда оставаться в этом мире. Встав, отвоевываешь равновесие у страха. Достаточно подняться, чтобы к тебе вернулись силы. Мы оживаем после каменной оцепенелости. Проходит злость, утихают терзания. Работа прогоняет усталость. Бессонница может быть и полезной: во время этих холостых часов, бывает, отшлифуется фраза, подыщутся хлесткие ответы кому-то, кто вас унизил, пылкие слова тому, от кого вы без ума, найдется решение какой-нибудь проблемы. А иногда и вовсе свершится чудо: в ночной тишине вдруг осенит вас идея, вдруг что-то важное родится во взбудораженном мозгу, вдруг просияет единственно верное слово. Но это редкая благодать, прах и пепел, побочный продукт мятущегося разума. Чаще подобные творческие озарения бессонного ума оказываются такими же пустышками, как всплески псевдогениальности под действием наркотиков или миражей виртуального мира: сознание не расширяется, а распухает, и это вздутие лопается, как мыльный пузырь на солнце. Мы знаем еще от древних, что сон — не какой-то забавный фокус, а свидетельство полноценного существования; знаем, что толкование сновидений восходит к старой, как мир, магической традиции. Самое неприятное, что может случиться с жалующимся на бессонницу, это обнаружить, что в итоге он отлично выспался и больше спать не хочет. Бывает и такое временами повторяющееся чудо детства, когда мы падаем как подкошенные в постель и вырубаемся на несколько оборотов часовой стрелки. Изобретение теплого одеяла в средневековой Северной Европе и пружинного матраса в Англии в 1826 году, как и татами и футона в Азии, — одна из тех невидимых революций, что изменяют ход истории. Украинцы придумали спать на ульях, считая, что пчелиный гул способствует спокойному долгому сну (Андрей Курков).
Довольствоваться теми часами, когда мы спим по-настоящему, должно быть первым и главным домашним искусством. Бывает сон, восстанавливающий силы, который с возрастом сокращается, а бывает сон-убежище, сон-бездна, который не дает отдыха. Если верить историкам медицины, пунктирный сон — вовсе не симптом какого-нибудь новомодного расстройства; в старину он считался нормой[47]. Когда-то в городах вроде Лондона в три часа ночи жизнь уже била ключом. А есть такие люди, которые всю жизнь спят, а живут только во сне, как будто он и есть реальность, постель для них — предвосхищение савана. Таков сюжет романа Жоржа Перека «Человек, который спит» (1967). Это фрагментарный монолог студента, которого привязывает к жизни лишь сон, полная отрешенность, без прошлого и будущего, и редкие ночные прогулки по Парижу. «Ты сидишь, и тебе хочется только ждать, ждать лишь того момента, когда ждать будет уже нечего»[48]. Растворяется представление о времени, стирается граница между ночью и днем, отмирает общение с себе подобными. Спать ради сна значит приобщаться к абсолютной пустоте. А просыпаясь, возвращаешься в мир, сплетаешь заново тысячи ниточек, которые нас с ним связывают. Главное — встать с нужной ноги, почать новый день с хорошим настроением и аппетитом. Нам необходимы здоровый сон и восстановительная сиеста, чтобы делать перерывы в вечной занятости и перезаряжать мозги.
Куда переносятся спящие ночью? В свои сны: бегут, карабкаются, трахаются, убивают. Как знать, не кроются ли под закрытыми веками кровавые картинки, непристойные желания? Верить ли предсказаниям снов или не обращать на них внимания? Тоталитарные государства всегда хотели управлять снами граждан, — об этом замечательная книга Исмаила Кадаре «Дворец сновидений». В Империи существует тайное учреждение, которое собирает и сортирует сновидения подданных, чтобы найти главные, вещие сны, позволяющие разгадывать будущее, предотвращать государственные перевороты, войны и измены. Кошмар — дурное предзнаменование или, наоборот, защита от зла? Как отыскать в этом «море ужаса» важные знаки? Эта жажда читать и контролировать сны так велика, что наверняка ближайшей целью GAFAM