Амьель поднял апологию незначительного на недосягаемый дотоле уровень, превзойдя воина и путешественника де Местра. В данном контексте «незначительное» — не синоним «неинтересного» или «пустячного», «незначительное» — это что-то, смысл чего еще не раскрыт. Происходит исследование мелочей с заведомой целью извлечь художественное содержание из ничего. «Дневник» Амьеля — бумажный храм нового божества, культ которого утвердится в автобиографическом жанре, — культ ничтожности, то есть мельчайших деталей, которые он тщательно воспроизводит на страницах книги. Мелкие происшествия, перепады настроения, мигрени, расстройства пищеварения, одышка, резь в глазах от солнца на озере Леман, разнообразные болячки — весь этот вздор, составляющий мелкую прозу жизни, складывается в одно большое приключение. Пунктик автора — составлять расписания, помещать будущее за решетку календаря. Трудно чем-то занять долгие часы, зато можно заранее расписать их по минутам: «Составление расписания моих занятий на эту зиму заняло почти восемь часов», — пишет он. И это не только порочная идея обустроить жизнь так, чтобы не жить, но еще и способ ускользнуть от насущного настоящего, мечтая упорядочить будущее. Запихивая недели в жесткий корсет определенной программы, убеждаешь себя, что для тебя там, в будущем, есть место, тебя там ждут, и никаких неприятных сюрпризов не будет. В наши дни у Амьеля появился серьезный последователь — норвежец Карл Уве Кнаусгор, автор длинной, в четыре с лишним тысячи страниц, исповеди «Моя борьба», написанной с предельным реализмом. Ошеломительный успех книги свидетельствует о господствующем ныне предпочтении документального вымышленному.
Посмотрите еще на героя «Бартлби» Мелвилла (1853), этого старательного переписчика бумаг, который превращается в угрюмую улитку. Писарь — тип отрицательного героя XIX века, наследник средневековых монахов, и если он, подобно Бувару и Пекюше, вознамерившимся собрать все научные знания того времени, восстает против своей участи, то в результате все равно возвращается к своему чернильному ремеслу. Бартлби работал в конторе на Уолл-стрит, но в какой-то момент стал отвечать на требования начальника репликой: «I would prefer not to…» — я предпочел бы не… Странное утвердительное отрицание, над которым ломали головы многие поколения философов и писателей: этот писец, сидевший у окошка с видом на глухую стену и в конце концов угодивший в тюрьму, — своего рода лилипутский колосс. Бледный, как мертвец, Бартлби, в отличие от Бувара с Пекюше, не одержим жаждой знаний, он прирос к своей конторке и к своему немудрящему делу. «Бартлби» — роман об агрессивной пассивности, его герой доводит начальников и коллег своим упрямством, хмурой спесью и до самой развязки упорствует в чрезвычайной заурядности. Этот переписчик, ранее служивший в отделе невостребованных писем в Вашингтоне, лишь копирует жизнь, но сам не живет. Как говорит Жиль Делёз, он «пережевывает написанное другими»[69], но вскоре ему надоедает эта вторичная деятельность, он перестает писать и отказывается покидать помещение конторы. Цепляется за него, пока его не выдворяют силой. Когда-то этим делом — переписывать, сверять и выдавать документы — занимались в своих обителях монахи, спасая от забвения тысячи греко-латинских текстов. Мир Бартлби — помесь платоновской пещеры (но без светотеней) с монашеской кельей в пыльной конторе XIX века, в наши дни он был бы программистом какого-нибудь open space или flex office, расположенных в стандартном офисном здании. Бартлби «тихо, угрюмо, механически» переписывает бумаги и на все просьбы коллег или начальников отвечает единственной формулой, которая их бесит: «Я предпочел бы не…». Все вокруг возмущаются, пытаются его урезонить. Мало-помалу этот «бастующий душой» (Жан-Луи Бори) отказывается от всякого действия, его выгоняют из конторы, и он попадает в тюрьму. Предпочитать НЕ значит отвергать и принятие, и отказ, говорить «нет», смягчая, но не отменяя его. В этом последнем слове — отрицание всех остальных, произнеся его, Бартлби замолчал навсегда. Эта «великая маленькая книга» (по удачному определению Жака Деррида) — не единственное произведение Мелвилла, он также автор гигантской морской эпопеи о белом ките Моби Дике; как все писатели, он открывал новые континенты как в бесконечно большом, так и в бесконечно малом, а в «Бартлби» исследовал неисчерпаемость ничтожного, губительного даже в пассивности.
Глава 13. Озабоченность погодой
Считается, что это Анри-Фредерик Амьель вслед за Жан-Жаком Руссо и Мен де Бираном[70] изобрел то, что станет лейтмотивом следующих веков: озабоченность состоянием погоды и тем, как она связана с нашим настроением. Еще античные авторы, а затем Монтескье исследовали влияние климата на политические режимы. Амьель систематически начинает каждую запись «Дневника» указанием на погоду, как будто ему нужно было взглянуть на небо, чтобы понять, как себя чувствовать: «Пасмурно, жара, кажется, спала»; «Небо серое и холодное, ни проблеска света, ни капли любви, оно похоже на безотрадную жизнь человека, который так и не осмелился протянуть руку женщине и сказать ей: „Хотите ли вы, да хранит вас Господь, соединить свою жизнь с моей и клятвенно скрепить эти узы?“» «Небо затянуто серыми слоистыми облаками, дальние горы в тумане; природа полна печали, с деревьев облетают листья, так слезы неизлечимой скорби смывают последние иллюзии юности. <…> И только ель бодра и стойко зеленеет посреди этого чахоточного пейзажа». Или: «Яркое солнце заливает мою комнату, природа ликует, улыбается осень. И я, как могу, откликаюсь на радостный зов»[71].
Погода действует на нас двояко: либо гармонирует с нашим настроением, либо противоречит ему. Действует как регулятор или усилитель, диктует, что нам делать: манит из дому или отговаривает пускаться в дорогу или в море. На рубеже XVIII и XIX веков прогноз погоды становится достоянием не только моряков и земледельцев, но входит в быт каждого человека, сказывается на нашем настроении. Ведь что такое настроение, как не отношение между нами и внешним миром, сопоставляющее нас, существ непостоянных, беспомощных, и вечно изменчивую природу? Приучая нас к небольшим колебаниям температуры и оттенкам неба, метеосводка преподает нам урок разнообразия: пусть с нами ничего не происходит, но кое-что произойдет непременно — пойдет дождь, поднимется ветер или выглянет солнце. Она — то минимальное приключение, которое достается каждому. Прелесть погодных явлений в их внезапности, калейдоскопической подвижности и пестроте. Погода обостряет нашу чуткость, учит улавливать оттенки и полутона. Погода — воспитательница восприимчивости. Переход от тепла к холоду, чередование времен года доказывают нам, что мы существуем, так что погода возрождает греческую идею космоса, единства природных стихий и человеческой души, которого нам так не хватает, чтобы почувствовать себя частью огромного целого.
Однако это единство с начала нынешнего века дало трещину: теорию климатических зон сменила теория климатического разлада. В XVIII веке энциклопедисты cвято верили в географический детерминизм, считали, что климат жарких стран действует расслабляюще и развивает в тамошних жителях чувственность и лень, а суровые условия холодных способствуют трудолюбию и добродетели. Мы давно отказались от этих воззрений. Сегодняшний климат — результат того, что натворили ненасытные люди, органическая связь между человеком и природой, микро- и макрокосмом распалась. Сводка погоды перестала быть барометром души, теперь она термометр человеческого неразумия, метеорология стала индикатором тревоги или даже катастрофы. Ни минуты покоя: дождь или вёдро, погода неумолимо сулит надвигающиеся угрозы. Начиная с пятидесятых годов устойчивая метеосводка соединяла большие планеты внешнего мира с малыми, внутренними и была гедонистским символом развитых стран: лето означало пляж, зима — снег. Теперь же за улыбкой теледикторш таится опасность. Возможность таяния ледниковой шапки, небывалая жара на Аляске и в Гренландии в июле и августе, полярный холод снежные бури в Техасе — словом, глобальное нарушение климата отражает нашу общечеловеческую смуту. Мир сорвался с петель. Амьель, наравне с Руссо, — один из величайших летописцев метеочувствительности, и ему принадлежит знаменитое высказывание: «Каждый пейзаж — зеркало души». Наша душа в расстройстве.
Чтение газеты, как сказал Гегель, заменяет нам утреннюю молитву. Телепрогноз погоды — молитва дневная и вечерняя. В большинстве стран его возвещают женщины, обычно молодые, сопровождающие добрые или дурные предсказания красноречивой мимикой. Печальная гримаска — дождливо и пасмурно. Улыбка — тепло и солнечно. Идеальная погода должна сочетать умеренность и контрастность. Когда надолго устанавливаются дожди и холода, журналисты становятся дурными вестниками, и мы их проклинаем. В начале века в некоторых странах Восточной Европы красотки мисс-метеосводки с приближением лета раздевались на экране, суля легкость и удовольствие. Прогноз в любом случае предполагает пророческую весомость и предусмотрительную заботливость: не забудьте тепло одеться в снег и гололед, захватить зонтик, если едете в Северную Европу, шерстяной свитер — в Скандинавию. Вот только ребячливый тон классических прогнозов теперь недопустим. Климат — это война, и беззаботность в этой области граничит с преступностью. Любое объявление должно произноситься со всей серьезностью, иначе диктора объявят безответственным. Заставка прогноза погоды — все равно что погребальный звон. Раньше погодные отклонения и катаклизмы были редкими явлениями. Теперь же все расшаталось, времена года взбесились, так что в Греции снегопады, а в Калифорнии «зимняя жара» в феврале с температурой под 30 градусов, которую метеорологи окрестили «дивным кошмаром» (delightmare). Нынче солнышко, ласкающее вас на каникулах, того гляди обернется засухой или адским зноем. Небесная синева обманчива, в ней затаилаcь климатическая бомба, готовая взорваться и принести опустошительные пожары, ураганы, наводнения. От опасности не укрыться нигде, и уж точно не во Франции.