Кто мог предположить, что значительная частьнаших современников будет с умилением оглядываться на этот опыт жизни в четырех стенах как на длинные каникулы![2] Многие высказались за, так сказать, периодический локдаун или условное снятие ограничений. Огромное количество людей во Франции и во всей Европе не хотят возвращаться в офисы и предпочитают простую жизнь на природе, вдали от суеты большого города и превратностей Истории. С концом безмятежного существования восторжествовал дух отрицания. Люди ощутили тягу к сокращению: меньше потреблять, меньше тратить, меньше передвигаться; к негативным характеристикам: мы антиваксеры, антимасочники, антимясоеды, антиизбиратели, мы против атомной энергетики, против автомобилей, против санитарных пропусков. Впрочем, в медицинском контексте слово «отрицательный», то есть не зараженный СПИДом или ковидом, означает «здоровый», а слово «положительный» связано с грозящими недугами. Мир агонизировал еще до ковида, мы просто этого не знали. Да, толпы людей, сгорая от нетерпения, осаждают бары и рестораны, жаждут вернуться к жизни; туристы, одержимые страстью к перемене мест, рвутся в путешествия, наводняя вокзалы и аэропорты; народы выражают солидарность с жертвами войны, и это прекрасно. Жизнь бьет ключом, жизнь хлещет через край, иначе это не жизнь. Однако набравшее силу во время пандемии стремление изолироваться приобрело стратегическое преимущество. И наше будущее зависит от напряжения между этими полюсами.
Наши противники — озлобленные славянофилы, радикальные исламисты, китайские коммунисты — кричат об упадке Европы, видя его признаки в засилье меньшинств, разнузданном материализме и растущей безрелигиозности. К диагнозу упадка уже давно склоняются и многие из нас, но симптомы видят в другом. Ни признание прав женщин и гомосексуалов, ни ослабление слепой веры, ни привычка к определенному комфорту сами по себе не являются факторами упадка, напротив, это скорее признаки цивилизации. Можно критиковать эксцессы эмансипации (такие, как воукизм), не отказываясь от нее самой. Кому хочется жить на Святой Руси Владимира Путина или по законам шариата в какой-нибудь арабо-мусульманской стране, не говоря о тоталитарном Китае Си Цзиньпина? Зато гарантированная законом защищенность, к которой привыкли граждане Западной Европы и особенно Франции, часто перерождается в хроническое недовольство и негодование: что бы ни сделало государство, этого всегда мало, какую бы помощь ни предоставило нам, это лишь способствует нашей слабости, заставляет нас путать неудобства с трагедией. Параллельно с увеличением прав снижаются обязанности, и нашим требованиям нет предела. Мне все всё должны, а я в ответ никому ничего не должен. Посмотрите на протесты и даже бунты строптивцев во время пандемии. Во имя свободы они отстаивали свое право делать, что и когда они хотят, и в то же время требовали от
властей, чтобы в случае опасности те о них позаботились. Отвяжитесь от меня, когда все хорошо, бегите на помощь, когда мне плохо. Сегодняшний больной больно нетерпелив, он возмущается, что медицина не всесильна («неизлечимый» — единственное неприличное слово в нашем лексиконе), и в то же время подозревает ее то в злом умысле, то в тайной корысти. Чем быстрее наука шагает вперед, тем яростнее ее ругают за несовершенство и отсталость: раз она лечит от стольких болезней, то почему не от всех? Нет никакого разумного объяснения, почему такое количество граждан со страшной силой воспротивилось как раз тому, что должно было если не спасти, то, во всяком случае, предохранить их, — вакцинации; обвиняло медиков во всех смертных грехах и чуть ли не грозило им расправой. Самые упертые продолжали проклинать вакцину, уже умирая на больничной койке от того, что не сделали вовремя спасительную прививку. Лучше смерть, чем прививка!
Судя по тому, как бранят «прошлую жизнь», можно подумать, что многие считают пандемию неким испытанием, моральным очищением. Некоторые круги общества, склонные к аскетизму и даже пуританизму, нашли в этом испытании подтверждение своих предрассудков. Конечно, никуда не денутся людные улицы, набитые поезда, всегда найдутся люди, движимые страстью к открытиям, к новым горизонтам. Но если возобладает гидра страха, то может победить другая тенденция: затворничества, изоляции. Когда чувствуешь себя безоружным перед тем, что происходит в мире, велико искушение забиться в свою нору. Стакан мой невелик, но пью я из него[3] — гласила мелкобуржуазная премудрость еще в XIX веке. Пандемия не исчезнет, она просто нормализуется, пополнит собой список обыкновенных бедствий. Болезнь останется достаточно опасной, чтобы пугать слишком нервных, и не такой смертельной, чтобы тревожить беспечных. Но она не единственная в перечне наших невзгод, за ней следует целая мрачная свита несчастий.
Конец света близок — таково настроение человека нашего времени: на фоне вооруженных конфликтов и природных катастроф все призывает нас не трогаться с места, замкнуться в маленьких сообществах и ждать, когда опустится занавес. На все эти реальные — нелепо отрицать! — проблемы следует один-единственный и неизменный ответ: уединение и страх. В этом смысле показательны слова организаторши коллективного ужаса Греты Тунберг: «Мне не нужна ваша надежда, не нужен ваш оптимизм, я хочу, чтобы вас охватила паника, чтобы вы почувствовали страх, который мучит меня каждый день» (Давос, 2019). Адепты Заката и Апокалипсиса хотят сковать нас ужасом, чтобы мы сидели по домам, и завладеть вниманием молодежи. Верен диагноз или нет, не важно, в любом случае, это признак состояния умов — таким оно было еще до пандемии, и она его лишь упрочила. Каком cтанет мир после пандемии? Это будет — точнее уже есть — мир ухода в себя, таково вероятное наследие вируса-шутника, который то затихает, то возвращается, и так без конца. Cтоит ослабить защитные меры, как с неотвратимостью рока вспыхивает новая инфекция, поднимается новая волна, которая, в свою очередь, требует новых ограничительных мер, и так два года подряд. Закрыться внутри — таков припев — со знаком минус — наших дней, возврат к матрице дома-крепости, дома-колыбели, внутриутробного убежища. Этот вирус — не только ковид (который выступил лишь акушером), а пренатальная аллергия на внешний мир. Мы прожили два года посреди разных толков и слухов, устрашающих и ослабляющих волю. И чему же мы научились? Мыть руки. Огромное достижение, несомненно, но все же не бог весть что.
Глава 2. Банкротство Эроса?
Сорок лет назад СПИД сделал предохранение жизненно необходимой защитой от заражения. А со слюны сняли всякие обвинения, признали ее безобидным выделением, смешение которой символизирует счастливое слияние тел. Презерватив обеспечивал безопасную близость. Элементарная предосторожность спасла не одно поколение. С ковидом ничего похожего: вирус витает в воздухе и настигает вас где и как угодно. Ваш супруг мог подхватить его на улице от натужно дышащего бегуна или в супермаркете от чихнувшего, распылившего роковые частицы покупателя. И пошло-поехало, проклятие заработало, вся ваша жизнь зависит от приговора ватного тампончика с мазком из ноздри. Cлово pneuma означало у греков божественное дыхание, дающее жизнь, изначальное дуновение, в христианстве ставшее Святым Духом. Теперь же дыхание стало потенциально смертоносным: теплый влажный выдыхаемый воздух может убить. Вдыхать запах любимого существа было наслаждением, а стало приговором. Это мгновенно охлаждает любовный пыл. Испытание ковидом показало, как же мы, сами того не сознавая, были счастливы прежде, каким невероятным было то, что представлялось нам самым обыкновенным.
Мы утратили беспечное отношение к простому насморку, к неизбежной зимней простуде. Запершит ли в горле, потечет ли из носу — о ужас! Вдруг это что-то серьезное? Стоит кому-нибудь рядом с нами кашлянуть — мы, бросив все дела, шарахаемся от него, как от прокаженного.
Появится ли новая эротика на расстоянии, этакая «коронасутра» с разработанными медиками позициями? Познаем ли мы тактильный голод и удовольствие с экрана, как в «Барбарелле», допотопном фильме Роже Вадима (1968), где героиня занималась любовью, касаясь партнера кончиками пальцев? Теперь, когда желанное или соблазнительное существо снимает маску, мы возбуждаемся так, будто он или она начинает обнажаться. При этом есть риск, что открывшиеся лица разочаруют смотрящих, которых завораживали таинственный взгляд и чистый лоб. В публичных местах люди теперь не общаются, не беседуют, а лишь опасаются друг друга. От необходимых мер предосторожности (вакцины, пропуска, дезинфекция) до отказа от всяких контактов один шаг. Ковид воскресил две величайшие фобии современности: паранойю, боязнь другого, и ипохондрию, боязнь самого себя, уверенность в том, что наше тело несет в себе смертельную заразу или недуг.
Есть культуры, где вошло в норму воздержание от тесных контактов: в Азии в знак приветствия люди кланяются, сложив ладони, у них выработалась привычка жить кучно, и это не наш стадный конформизм, а искусство находиться в большой, в десятки миллионов общности. Эти людские потоки, то разлитые широким половодьем, то обмелевшие, имеют свой смысл, свою логику, можно сказать, свой этикет. В Северной Америке люди обмениваются приветствиями, чтобы успешно избегать друг друга. Улыбаются не для того, чтобы завязать беседу, а чтобы дать знак: оставайся на своем месте. Я тебя заметил, и ты имей в виду, что вот он я, да иди своей дорогой. Попробуйте-ка там по-нашему, по-французски, чмокнуть женщину, которую вам представляют. Она передернется, будто ее лизнула жаба, и только из снисхождения к варварским обычаям чужестранца не подаст на вас в суд. Что до тамошнего hug[4], то это вовсе не жаркое объятие, а протокольный, чисто символический жест: обниматься надо, вжав живот и избегая соприкосновений. Правда, и у нас традиционные поцелуйчики выходят из моды к большому облегчению тех, кому противно ощущать на щеке чужие слюнявые губы и слышать двух-трех-четырехкратное чмоканье над ухом. Этот обычай сохранится в кругу семьи и между близкими друзьями и станет чем-то вроде ценности, которую забыли включить в список культу