Лютер никогда не простит Эразму, что тот открыто противостал ему. Этот воинственный до исступления человек не терпит иного завершения спора, кроме полного, безусловного уничтожения противника. Если Эразм удовлетворяется однократным ответом, для его характера весьма резким сочинением «Hyperaspistes»[60], а затем вновь возвращается к своим занятиям, в Лютере ненависть продолжает кипеть. Ни одного повода не упустит он, чтобы не осыпать чудовищными оскорблениями человека, который решил оспорить хотя бы один пункт его учения, и эта, как Эразм жалуется, «убийственная» ненависть не страшится никакой клеветы. «Кто раздавит Эразма, раздавит клопа, а тот мертвый воняет еще больше, чем живой». Лютер называет его «самым страшным врагом Христа» и, когда ему однажды показывают портрет Эразма, предостерегает друзей: «Это веселый и коварный человек, высмеявший Бога и религию», человек, который «дни и ночи измышляет нерешительные слова, но пусть никто не подумает, что он сказал много, на самом деле он не сказал ничего». Гневно говорит он друзьям: «Вот покажу вам Евангелие и беру всех в свидетели, что считаю Эразма самым большим врагом Христа, каких за тысячу лет не было». И наконец, договаривается до кощунственных слов: «Когда я молюсь – да святится имя Твое, – то каждый раз проклинаю Эразма и всех еретиков, хулящих и бесчестящих Бога».
Но Лютер, яростный человек, которому во время борьбы кровь заливает глаза, не всегда только боец, понуждаемый действительностью, он должен иногда быть и дипломатом. Вероятно, друзья обратили внимание на то, как неумно он поступает, нападая с дикими оскорблениями и ругательствами на этого старого и глубоко чтимого всей Европой человека. И Лютер откладывает меч в сторону и берет оливковую ветвь; через год после своего ужасного обличительного памфлета он направляет «величайшему врагу Бога» почти шутливое письмо, в котором просит извинения за то, что «так крепко схватился с ним». Но Эразм резко отклоняет примирение. «Я не обладаю таким детским характером, – отвечает он жестко, – чтобы после того, как был оскорблен последними нападками, успокоиться, услышав твои шуточки и льстивые заверения… К чему были все эти издевательские замечания и низкая ложь, зачем было утверждать, что я атеист, скептик в вопросах веры, хулитель Бога и все такое прочее… То, что произошло между нами, не существенно, по крайней мере, для меня, поскольку я уже стою на краю могилы; но меня, как и всех порядочных людей, возмущает то, что твое надменное, подстрекательское, бесстыдное поведение окажется причиной гибели мира… и что развязанная по твоей воле война не закончится добром, по-хорошему, а именно за это я так боролся… Наш спор – дело личное, мне же больно думать о неисчислимых бедах, которые принесет война, и во всем этом мы обязаны только одному тебе, твоему несдержанному поведению, нежеланию прислушиваться к словам тех, кто дает тебе хорошие советы… От всей души желаю тебе приобрести лучший образ мыслей, чем тот, который сейчас у тебя и которым ты так восхищен. Ты, со своей стороны, можешь пожелать мне все, что тебе угодно, за исключением твоего образа мыслей, надеюсь, что Господь его у тебя изменит».
С несвойственной ему гордостью Эразм отталкивает протянутую руку, ту руку, которая превращает его мир в руины, он не желает более ни приветствовать, ни знать человека, посеявшего раздор в Церкви и ввергшего Германию и весь мир в хаос духа.
Но мир уже потрясен волнениями, и никому не дано уйти от них, Эразму тоже. Беспокойная жизнь предопределена ему судьбой, и каждый раз, когда он грезит об умиротворении, мир этому умиротворению противится. И Базель, в который Эразм бежал, полагая его городом нейтральным, уже охвачен лихорадкой Реформации. Толпы вламываются в церкви, срывают со стен и алтарей картины, сбивают резьбу, все это будет сожжено Мюнцером на трех огромных кострах. В ужасе видит Эразм, как неистовствует его вечный враг – фанатизм, как огнем и мечом крушит и рушит все вокруг его дома. Лишь слабое утешение дано Эразму: «Кровь не была пролита, пусть никогда не прольется». Но Базель стал партийным городом, более оставаться в его стенах Эразм не может, ведь он ненавидит любые партии. И, чтобы можно было спокойно работать, шестидесятилетний ученый переселяется в тихий австрийский городок Фрейбург, граждане которого встречают его торжественным шествием. Город предоставляет в его распоряжение дворец. Но он отклоняет это предложение, предпочитая дворцу небольшой домик возле мужского монастыря, чтобы работать там в тиши и умереть в мире. Из Лувена Эразм вынужден был бежать – город был слишком католичен, из Базеля – потому, что город этот стал слишком протестантским, – о как символично это для человека середины, человека, не желающего принять чью-либо сторону и поэтому ненавистного каждой из сторон.
Свободный, независимый дух, не связывающий себя ни с какими догмами, не желающий примкнуть ни к какой партии, нигде на земле не имеет крова.
Конец
Усталый, с подорванным здоровьем, сидит шестидесятилетний Эразм во Фрейбурге за своими книгами, бежав – в который раз уже! – от натиска времени, от волнений мира. Все более и более тает маленькое, худое тельце, все более и более морщинистая, с тысячью складочек кожа нежного лица уподобляется пергаменту, испещренному мистическими знаками и рунами, и тот, кто некогда страстно верил в возрождение мира через дух, через Разум, в обновление человечества через чистую человечность, постепенно становится ожесточенным, насмешливым, язвительным человеком. Капризный, как все старые холостяки, он постоянно жалуется на упадок наук, на злобствования своих врагов, на дороговизну и мошеннические проделки банков, на скверное, кислое вино, все больше чувствует этот великий разочарованный человек себя чужим в мире, который совершенно не желает мира и в котором каждодневно предательски попирают разум страстями, справедливость – насилием. Сердце его уже давно стало вялым, но не руки, не поразительно ясный и свежий ум, подобно светильнику распространяющий постоянный и безупречный круг света на все, попадающее в поле зрения этого неподкупного духа. Работа – единственная, самая старая, самая лучшая подруга, сидит, верная ему, возле него. Эразм работает над переводом трудов Отцов Церкви, завершает «Разговоры запросто», создает необозримый ряд эстетических и моралистических произведений, каждый день пишет тридцать – сорок писем. Он творит с сознанием человека, верящего в то, что разум имеет право, более того, обязан сказать вечное слово даже неблагодарному миру. Но в глубине души он уже давно знает: в подобные мгновения безумия, охватившего весь мир, бессмысленно взывать к людям о человечности, он знает, его великая, возвышенная идея гуманизма побеждена. Все, чего он желал, о чем мечтал – взаимопонимание и доброжелательное согласие вместо опустошительных войн, – разбилось об упрямство зелотов, его духовному государству, государству Разума, его государству Платона на земле, его Республике ученых нет места на поле боя возбужденных партий. Неистово воюют религия с религией, Рим с Цюрихом, с Виттенбергом, Германия, Франция, Испания – друг с другом и всюду – в военных кампаниях, непрерывно перемещающихся из одной точки Европы в другую, словно непогода, управляемая волей циклонов и антициклонов, – имя Христа является боевым кличем, лозунгом боевых действий. Ну, не смешно ли продолжать писать трактаты, пытаться увещевать князей, не бессмысленно ли еще быть защитником евангелического учения, если те, кто захватил право управлять миром именем Бога, кто считает себя провозвестниками Божьими, используют слово Евангелия, как секиру. «У всех у них на губах эти пять слов: Евангелие, завет, вера, Христос и Дух, и все же я вижу, что многие из них ведут себя, как одержимые бесом». Нет, не имеет более никакого смысла в подобные времена, во времена крайнего политического перевозбуждения, пытаться быть посредником, третейским судьей; покончено с возвышенной мечтой о нравственно объединенном европейском гуманистическом мировом государстве, а он, тот, кто создал его в своих мечтах для человечества, он сам, Эразм, старый, усталый человек, – бесполезен, ибо не услышан. Мир проходит мимо него: мир не нуждается более в этом старике.
Но прежде чем свеча угаснет, она обязательно еще раз растерянно вспыхнет. Прежде чем идея будет подавлена непогодой времени, она еще раз попытается развернуть свои последние силы. Вот так, еще раз, ненадолго, но великолепно вспыхивает свет мыслей Эразма, идея примирения и посредничества. Карл V, владыка Старого и Нового Света, принял очень серьезное решение. Император теперь уже более не колеблющийся мальчик времен рейхстага в Вормсе. Разочарования и опыт способствовали его созреванию, и великая победа, только что одержанная им над Францией, дает ему наконец необходимую уверенность и авторитет. Вернувшись в Германию, он решил навести порядок в делах веры, если понадобится, то силой восстановить разрушенное Лютером единство Церкви; но прежде, чем применить силу, он хочет попытаться добиться соглашения между старой Церковью и новыми идеями, добиться соглашения в духе Эразма, «созвать собор мудрых и непредубежденных людей», с тем чтобы они внимательно выслушали все аргументы обеих сторон и нашли пути к созданию единой и обновленной христианской Церкви. Для этой цели император Карл V созывает имперский рейхстаг в Аугсбурге.
Этот аугсбургский рейхстаг – одно из мгновений истории Германии, важность которых переоценить невозможно, он заслуживает того, чтобы быть названным звездным часом человечества, одним из тех исторических событий, которые определяют ход истории на столетия вперед. Внешне, возможно, не такой драматический, как рейхстаг в Вормсе, этот рейхстаг в Аугсбурге едва ли уступит тому в своей исторической значимости. На нем, как и на предыдущем рейхстаге, обсуждались вопросы духовного единения Запада.
Первоначально работа в Аугсбурге идет в соответствии с идеями, неоднократно высказываемыми Эразмом, – дискуссии противников показывают, что обе стороны готовы искать компромиссные решения. Обе силы, старая и новая Церкви, находятся в состоянии кризиса и поэтому готовы к обоюдным уступкам. Католическая Церковь потеряла много от того надменного высокомерия, с которым она сначала взирала на незначительного немецкого еретика, ведь дело Реформации, словно лесной пожар, охватило весь север Европы и непрерывно продолжает распространяться и далее. Уже Голландия, Швеция, Швейцария, Дания и прежде всего Англия предались новой вере; князья и другие владетельные особы, как правило, всегда находящиеся в материальном затруднении, вдруг обнаруживают, что конфискация именем Евангелия огромных богатств Церкви может очень и очень поправить их финансовые дела; старые средства устрашения Рима – анафема и изгнание бесов (Exortismus) – с тех пор, как некий монах-августинец публично безнаказанно сжег папскую буллу об отлучении, – уже не имеют такой силы, как во времена Каноссы. Наиболее сильно, однако, чувство собственного достоинства папства пострадало с тех пор, как высокие представители папской власти вынуждены были наблюдать из своего замка Святого Ангела Рим, подвергшийся разграблению. «Sacco di Roma»