— Да, да, я так и сделаю! — воскликнул Квистус.
— Теперь самое лучшее время.
— Вы правы, едем вместе в Париж!
Первые дни своего пребывания в Париже Квистус мог посвятить очень мало времени второй цели своего приезда. Все его внимание заняли заседания и экскурсии конгресса. Его парижские коллеги приглашали его к себе и показывали ему свои коллекции кремневых орудий, своих жен и дочерей. Он присутствовал на интимных обедах, на которых слова: «sans cérémonie»[14] обращались к людям, с утра надевшим на конгресс вечерний костюм, и напоминали только о необходимости взять с собой перчатки. Его добрые провинциальные коллеги также настаивали на его присутствии в их компании. С ними время сводилось к сидению между накрашенными дамами за бокалами пива и к решению под визг цыганского хора палеолитических загадок. Иногда в таких экскурсиях его сопровождал Хьюкаби, уверявший, что он делает розыски среди фауны отеля «Континенталь».
Квистус снова начал чувствовать к нему расположение. Получивший социальную ценность и прилично одетый, Хьюкаби начал утрачивать смешанную с лестью бесцеремонность своих манер, которая раньше его характеризовала. У него появилось чувство собственного достоинства, и даже прежние замашки хорошего воспитания. Квистус с интересом отметил произведенную на него платьем и окружающим перемену и сравнил с Биллитером, которого хорошее платье сделало еще более отталкивающим.
Бывали моменты, когда он забывал данное Хьюкаби поручение и с удовольствием беседовал с ним. Нравственной метаморфозе помогла его постоянная воздержанность. Он порядочно говорил по-французски и сохранил остаток прежних знаний, так что Квистус (к своему удивлению) мог смело ввести его в кружок своих антропологических друзей, как человека, который не посрамит честь своей родины.
Хьюкаби быстро увидел перемену в отношениях патрона и постарался не уронить себя. Общение с чисто одетыми, интеллигентными, симпатичными людьми доставляло ему удовольствие, которое усугублялось воздержанием от виски.
Он так хорошо играл джентльмена, что Квистус ни мало не удивился, когда, проходя с ним по салону Континенталя, он увидел какую-то леди, ласково здоровающуюся с его приятелем.
— Вы — Евстас Хьюкаби, или это ваш дух?
Хьюкаби наклонился над протянутой рукой.
— Какое неожиданное удовольствие…
— Мы годы и годы как не виделись. Сколько лет прошло с нашей последней встречи?
— Я из вежливости не смею их считать.
— Куда вы исчезли с моего горизонта? — осведомилась леди.
— Меа maxima culpa[15], — он улыбнулся, изысканно поклонился и повернулся вполоборота, чтобы привлечь к их компании Квистуса. — Могу я представить своего друга, д-ра Квистуса? — миссис Фонтэн…
Леди ласково улыбнулась:
— Вы д-р Квистус — антрополог?
— Да, я этим интересуюсь, — сказал Квистус.
— Больше чем интересуетесь. Я прочла вашу книгу: «Домашний быт неолита».
— Грех юности, — сказал Квистус.
— О, пожалуйста, не говорите, что это неудачно, — в беспокойстве крикнула миссис Фонтэн. — Я постоянно оттуда цитирую.
— О, нет, там нет ничего неправильного, — сказал Квистус, радуясь, что в числе его почитателей оказалась такая хорошенькая леди. — Она только очень поверхностна. С тех пор, как она написана, сделано очень много новых открытий.
— Это тем не менее классическое произведение. Я сегодня просматривала в газете отчеты Антропологического конгресса, и про вас было сказано: «L'eminent antropoloque anglais»[16]. Я была так рада, что это относилось к автору любимой книги. Но я еще более довольна, что познакомилась с вами лично. Вы также стали антропологом, м-р Хьюкаби?
Хьюкаби объяснил, что он воспользовался конгрессом, чтобы попутешествовать вместе со своим знаменитым другом. Сегодня днем заседаний в конгрессе не было, и они воспользовались этим, чтобы побывать в Grand Palais, и вернулись теперь домой, совершенно измученные усталостью.
— Домой? Вы остановились в этом отеле?
— Да, — ответил Хьюкаби. — А вы?
— Я также. Я чувствую себя здесь очень одинокой. Я жду приезда леди Луизы Мэллинг, но, очевидно, что-нибудь случилось, — от нее до сих пор нет никаких вестей.
Лакей принес чай, заказанный ею до прихода мужчин.
— Может быть, вы разделите сегодня мое одиночество, и выпьете со мной чаю?
— С удовольствием, — сказал Хьюкаби.
Квистус также принял предложение и со своей обычной серьезной вежливостью отодвинул в сторону стул, чтобы дать пройти даме. Зал был полон космополитической, пьющей чай, курящей и говорящей публики. Издали доносилась тихая музыка. Царила освежающая прохлада, особенно приятная после дышащих зноем улиц.
Квистус сел около своей хозяйки и предоставил ей хлопотать. Он удивлялся, до какой степени было приятно после его грубоватых коллег общество кроткой привлекательной женщины. Она была прелестна — светлая блондинка, в лиловом платье и шляпе, одетая не роскошно, просто и изящно. С ее белокурыми волосами, тонким овалом лица, изящными губами, придававшими ей скромный вид мадонны, странно дисгармонировали огромные темно-серые глаза под длинными ресницами. Все ее манеры, изящные и в то же время естественные, говорили о воспитании; безусловно, она была настоящей леди. По всей вероятности, одно из прежних знакомств Хьюкаби. Она, наверное, не подозревает о его теперешнем положении.
— Мы были знакомы с м-ром Хьюкаби, когда мир был еще молод. Сотни лет тому назад в палеолитическую эпоху, до моего замужества.
— Увы, — сказал Хьюкаби, пыхтя над непривычным для него чаем. — Вы поступили не по пословице: «Arma cédant togae»[17]. У вас взял верх военный, вы вышли за солдата?
Она кивнула и задумалась, глядя на свое обручальное кольцо. Затем рассмеялась и подвинула Квистусу масло и хлеб.
— Уверяю вас, д-р Квистус, что я сейчас только узнала о существовавшем соперничестве. Он, наверное, только что придумал его для красного словца. Не правда ли?
— Во всяком случае, — возразил Хьюкаби, — оно было так незначительно, что вы даже его не заметили.
Она снова засмеялась и обратилась к Квистусу:
— Долго вы еще останетесь в Париже?
— Один или два дня, до конца конгресса.
— Как, вы решаетесь покинуть Париж в его лучшее время? Это нехорошо.
— Боюсь, что Париж легко может надоесть.
— Разве Париж вам не нравится? Он такой изменчивый, опасный и зачаровывающий. Окунитесь в него на одну или две минуты, и он будет для вас Фонтаном Юности. Останьтесь дольше, чем того требует осторожность, и вы выйдете сгорбленным и старым, оставив в нем всю вашу молодость и красоту!
— По всей вероятности, я окунулся в него с предосторожностью, — улыбнулся Квистус.
— А я уверена, что совсем нет. Вы оставались все время на берегу. Даже хуже — в четвертичной эпохе. Обедали вы в Арменонвилле?
— Раньше, в этот приезд нет.
— Вот так, — сказала м-сс Фонтэн. — Теплые июньские ночи, таинственный Bois[18], залитый луной, очаровательный дворец, в котором вы будете есть прекрасные вещи среди смеха и шуток, характеризующих Париж… И вы всем этим пренебрегаете? И это только небольшой пример. Есть тысячи других возможностей. Вы даже не омочили ноги.
Она высказывала свои мысли очень грациозно, как светская женщина, привыкшая говорить в обществе, обнаруживая ум так же полный противоречий, как ее целомудренное лицо со страстными глазами. Квистус слушал ее с интересом. Для него, встречавшегося до сих пор только с бесцветными женщинами ученого мирка, такой тип был внове. Не задевая самолюбия своего давнишнего друга, она в то же время ясно показывала, что из них двоих — Квистус более достоин ее внимания и более для нее привлекателен. Польщенный Квистус нашел, что она очень чутка.
— Ну, а вы, — сказал он наконец. — Как вы погружаетесь в Фонтан Юности? Это, конечно, не значит, что вы нуждаетесь в этом, вы уже питались медвяной росой в Булонском лесу и пили молоко в Арменонвилле?
— Я приехала сегодня ночью, — объяснила она, — и должна, как беззащитная женщина, оставаться в карантине, пока не приедет моя приятельница леди Луиза Мэллинг, или пока кто-нибудь из моих парижских знакомых не узнает о моем приезде. Я хожу в Лувр любоваться смеющимся фавном и Джиакондой, катаюсь на пароходе по Сене и от Мадлен до Бастилии в омнибусе. Этим и кончаются мои парижские удовольствия.
— Я думаю, что Фонтан Юности сам собой подразумевает невинность, — сказал Хьюкаби.
Легкая тень пробежала по лицу мадам Фонтэн.
— Наоборот, мой друг. Это покаянное погружение в воды прошлого, — улыбаясь, возразила она.
— Почему покаянное? — осведомился Квистус.
— Разве вы не находите необходимым иногда помучить себя? — Ее лицо сделалось значительным. — Припомнить времена, когда вы были счастливы, освежить свою память прошлыми радостями?
— Это что-то аскетическое, — улыбнулся Квистус.
— Мне кажется, что я чувствую к нему влечение, — мечтательно ответила она. Ее лицо прояснилось. — Я не ношу власяницы и даже появляюсь иногда в бальных туалетах, но мне доставляет удовольствие каяться. Моему духовнику была бы масса дела, если бы я была католичкой.
Губы Хьюкаби сложились под усами в едва заметную улыбку. Если все, что рассказывал о Лене Фонтэн Биллитер было верно, то действительно у духовника оказалось бы много дела. Он смотрел на нее с восхищением. У этой женщины не было ничего общего с жестоким, не стесняющимся в средствах компаньоном по преступлению, с которым познакомил его Биллитер перед его отъездом из Лондона. Тогда они только условились, установили дальнейшую программу действий и расстались.
Хьюкаби, спускаясь вместе с Биллитером по лестнице, чувствовал себя, как будто его побили, и предсказывал неудачу. Такая женщина не годилась для Квистуса. Но Биллитер усмехался и предложил ему подождать. Он дождался и теперь был совершенно удовлетворен, видя Квистуса всецело поддавшегося ее очарованию.