Квистус глубоко и надолго задумался. Его натура восставала от возложенной на него обязанности. Если он ее примет, он до конца дней будет одурачен усопшим.
— Вы видели девочку? — спросил он наконец.
— Да. Провела с ней почти весь день.
— Она вам понравилась?
Клементина посмотрела на него с лукавым сожалением.
— Да, очень! — ответила она.
— Почему вам не взять ее себе? Я не желаю связывать себя исполнением желания Хаммерслэя. Я откажусь от опекунства.
Сердце Клементины бурно забилось. Иметь Шейлу только для себя без этого невозможного соопекуна!!.. Она вся взволновалась от сладкого чувства неизбытого материнства.
— Если вы хотите, я откажусь от опекунства, — повторил Квистус.
Клементина отклонила искушение. Строить свое счастье на болезни другого? Нет. Она будет открыто бороться с жизнью. Женский инстинкт подсказывал ей, что дитя поможет его выздоровлению. Она атаковала его с удвоенной энергией.
— Какое вы имеете право отказываться от ответственности? Вы всегда так поступаете, а затем со стороны наблюдаете, что из этого выйдет. Я не возьмусь за это одна. Это трусость с вашей стороны, которой я не потерплю.
— Наверное, я заслужил ваши упреки, — кротко ответил Квистус, — но данные обстоятельства так тяжелы…
— Тяжелы… — перебила она. — Боже, что же такое, что они тяжелы. Неужели вы думаете, что я прожила тридцать шесть лет и не знала ничего тяжелого? У меня, как у художника и как у женщины, было много горя, женского горя, и я все перенесла. Это для вас новость? Вы никогда не видели меня ноющей? Мы родились в свет для страдания и почему вы, Ефраим Квистус, должны быть от него избавлены?
Она вытащила из кармана табак и бумагу и стала свертывать папиросу. Квистус молча сидел и крутил усы.
— Это дитя, — продолжала она, — это пятилетнее дитя осуждено на страдание. Вся любовь в мире не может этого предотвратить. Это — закон жизни. Но некоторым дано это. Это также, благодарение Богу, закон жизни. Мы можем избавить других от страдания, беря их на себя. За это мы должны быть благодарны Иисусу Христу. Возможно, судьба отдала это нежное существо в наши руки, потому что мы с вами перетерпели много горя. И оттолкнуть его — достойно труса, а не человека.
Она, со своей жизненной философией, в грязной блузе, с растрепанными волосами, с папиросой в выпачканных никотином пальцах, показалась прекрасной слушавшему ее мужчине.
Дрожащими пальцами она закурила папиросу и с лихорадочной поспешностью затянулась.
— Что же мы будем делать?
Квистус тяжело дышал и пристально всматривался куда-то вдаль. После некоторого умственного расстройства тяжело сразу возвратиться к нормальному состоянию. Она затронула в нем те глубокие струны, которые остались не затронутыми его безумием.
— Вы правы, Клементина, — тихо сказал он наконец. — Я разделяю с вами эту великую ответственность.
Она затянулась:
— Я думаю, что мы не поседеем от забот. Зубы у ребенка уже прорезались, так что нам не придется сидеть ночи над «Советами матерям», и у нас хватит достаточно здравого смысла, чтобы не пичкать ее patè de foie grass[23]. Когда она заболеет, мы пошлем за доктором, а на время наших занятий возьмем ей няньку. Мне кажется, Ефраим, что, имея другие интересы, кроме челюстей умерших людей, нам удастся сделать много хорошего.
— Вы хотите и мне сделать добро? — чуть шутливо спросил он.
Клементина, как она сама позднее сознавалась, почувствовала такой прилив альтруизма и самоотречения, что фигурально открыла навстречу ему всю свою душу. Она отбросила папироску, подошла к нему и положила руку ему на плечо.
— Дорогой Ефраим, — сказала она, — я все бы отдала, чтобы видеть вас снова счастливым человеком.
Затем, по своей привычке, резко переменила разговор, посоветовав ему выйти на воздух. Она дала ему шляпу и палку.
— А вы что будете делать, Клементина?
— Тысячу вещей. Прежде всего я должна спуститься к ребенку. Я боюсь доверить ее этой языческой дуре.
— В таком случае, до свидания, — сказал Квистус.
— Приходите скорее обратно, чтобы познакомиться с ребенком, — кинула она ему вдогонку.
Он остановился и нерешительно посмотрел на нее. На него нападал ужас при мысли о встрече с девочкой.
Он прошел по залитым солнцем улицам, по Каннбьеру, по набережной вернулся обратно и задумчиво сел около кафе. Прошел час. С большим усилием воли он поднялся и пошел к отелю.
Клементина, Пойнтер и ребенок были в вестибюле.
Взрослые сидели в плетеных креслах, ребенок играл с отельной собакой у их ног. Квистус остановился перед ними. Девочка подняла на него свое нежное личико.
— Это… — начал он.
— Это — Шейла, — сказала Клементина, — встань, дитя мое, и поздоровайся с новым дядей…
Она пугливо протянула ему свою руку — он был такой большой и худой.
— Как вы поживаете, дядя… дядя? — обернулась она к Клементине.
— Ефраим, — добавила та.
— Дядя Ефраим…
— Немудрено, если бедняжка и не запомнит такого имени, — сказала Клементина.
Он наклонился, торжественно взял нежную ручку и, не зная, что с нею делать, выпустил ее.
— Вы знакомы с Бимбо?
— Нет, — сказал Квистус.
— Бимбо — лапу.
Собака протянула лапу.
— Вы должны обменяться с ним рукопожатием и тогда вы будете с ним знакомы, — серьезно сказала она.
Квистус наклонился и со строгим лицом пожал лапу собаки.
— И Пинки…
Она протянула грязную плюшевую кошку. В замешательстве он дотронулся и до ее передней лапы. Шейла повернулась к Клементине.
— Теперь он со всеми знаком.
Клементина поцеловала ее и поднялась с кресла.
Пойнтер последовал ее примеру.
— Если я тебя оставлю на минуту с дядей Ефраимом — ты будешь хорошей девочкой?
— Дорогая Клементина, — испугался Квистус, — что вы хотите этим сказать?
В ее глазах мелькнул лукавый огонек.
— Я также хочу пройтись, а м-р Пойнтер обещал угостить меня абсентом. До свиданья. Я не буду долго, Шейла, дорогая.
Они направились с Пойнтером к двери:
— Но, Клементина…
— Если она начнет кусаться, вы только позовите эту небесную идиотку, — указала она на угол, где во все лицо улыбалась китаянка. — Вас охраняют. Да, — продолжала она шепотом, — она не знает, что ее отец умер. Я сама сообщу ей об этом.
Они ушли. Квистус в замешательстве опустился в одно из кресел. «Нехорошо со стороны Клементины, — думал он, — что она поставила его в такое неудобное положение. Теперь поздно спасаться бегством». Он сидел и смотрел своими кроткими голубыми глазами на Шейлу, спокойно вернувшуюся к Бимбо. Он сидел на задних лапах, вытянув перед собой передние. Она уселась на корточки, стараясь подражать ему, и усадила рядом с собой Пинки. В конце концов взглянула на нового дядю.
— Вы так же сядьте. Тогда мы будем все одинаковы…
— Боже, благослови мою душу, — сказал он, окончательно ошеломленный. — Я… я — не могу…
— Почему?
— Потому что я слишком стар для этого.
Она, казалось, удовлетворилась ответом и продолжала игру. Полаяв, Бимбо высунул язык и завилял хвостом. Шейла комично высунула свой маленький красный язычок.
— Не виляй хвостом, Бимбо. Это нехорошо, потому что у меня нет хвоста. Почему у меня нет хвоста, дядя Еф… Еф… Ефим?
— Потому что вы девочка, а не собака.
В это время плюшевая кошка закачалась и упала.
— Боже, благослови мою душу, — воскликнул маленький попугай, — вы слишком стары для этого, Пинки.
— Шейла, — со страхом, сознавая возложенный на него ответственный пост, сказал Квистус, — пойдите сюда.
Она покорно встала и положила ему руку на колено. Освобожденный Бимбо принялся разыскивать у себя блох…
— Вы не должны говорить: «Боже, благослови мою душу», дорогая.
— Почему? Вы же так сказали.
Как у детей существуют определенные вопросы, так и у взрослых определенные ответы.
— Маленькие девочки не могут говорить того, что говорят старые люди, ведь старики и ложатся позднее, чем маленькие девочки.
Она серьезно посмотрела на него.
— Я знаю. Дадди говорил «проклятие». А я не смела этого говорить. Я никогда, никогда не говорила. А когда однажды Пинки сказала это, я поставила ее в темный-темный угол на двадцать миллионов лет. Вы, конечно, понимаете, что это только для Пинки было двадцать миллионов лет, а на самом деле это было десять минут.
— Она наверное очень испугалась, — невольно спросил Квистус, и сам удивился, как странно прозвучали для него эти слова.
— Она страшно побледнела, — ответила Шейла. — Она до сих пор не может прийти в себя, посмотрите, — подняла она игрушку.
— Она также потеряла тогда один ус, — продолжал Квистус, рассматривая животное, которое держали за нос.
— О, нет, — возразила она, удобно устраиваясь между его коленями, — Пинки — волшебная принцесса, а когда-нибудь она снова получит свою корону, и красную мантию, и скипетр. Злой колдун обратил ее в кошку. Однажды сам он обратился в огромную крысу, больше, чем миллион, биллион, хиллион домов, и откусил ей один ус. Это Дадди мне рассказал.
Квистус не имел понятия о подобных сказках. Но ответ он должен был дать, так как она выжидающе смотрела на него. К своему удивлению, он нашелся, что сказать:
— Наверное красоте Пинки при ее превращении опять в принцессу немного повредит отсутствие уса.
На что Шейла возразила:
— У принцесс не бывает усов; вот если бы злой колдун в образе огромной крысы пожелал откусить бы ей нос, то, конечно, ее красота была бы в опасности. Но Пинки защищала добрая фея, и когда колдун хотел откусить ей нос, то добрая фея бросила перцу, колдун чихнул и мог откусить только ус.
— Это было очень счастливо для Пинки, — согласился Квистус.
— Очень, — подтвердила Шейла. Она прижалась к его колену и приумолкла. Он не мог ничего изобрести. В его голову приходили самые идиотские замечания, но он отбрасывал их, как негодные для пятилетнего ребенка. Его пальцы машинально играли ее мягкими волосами. Вдруг она обратилась к нему с обычной детской просьбой: