Кто Цюрюпкину успел доложить, что мы наняли Самураиху? Фершалка? Или Елена Краснокутская?
Когда мы вышли на крыльцо, синие ослабленные ветром почти прозрачные тучи уже очистили край неба. Они неторопливо, еле заметно утекали на север — прочь от морского побережья. Желтая полоса у горизонта по мере их движения разрасталась, поглощая все большее и большее пространство. Оранжевый клубящийся свет отливал перламутром и настойчиво вытеснял голубоватое ненастье. Воздух вокруг прояснился, и все-все предметы, особенно ветки и стволы деревьев, виделись четко, словно обведенные острым грифелем. Тяжелый плотный запах свежести перехватывал горло, пьянил и кружил. Сердце трепетало, и созерцательная — весенняя — бездумность забирала меня в плен без остатка. Эти апрельские мгновения на склоне лета были предвестниками грядущих перемен. Таким странным, таким удивительным образом они сообщали о приближении осенней поры. Но до поздней ночи небо будет еще несвободно, а когда перед рассветом я проснусь от внутреннего толчка — высокие, мелкие, начищенные белым порошком звезды, как ни в чем не бывало, засияют в оконном проеме на непроницаемом куполе из черной эмали.
Еще потянет из степи сырым ветром, еще запоздалое облако пепельной полосой прочертит лунный диск, еще одинокая капля с крыши нет-нет и глухо ударит о землю, а солнце, до срока скрытое за дугой горизонта, уже начнет торжествовать свою победу, постепенно превращая, как средневековый алхимик, черную эмаль в турецкую бирюзу. Выбросив, наконец, яростный сноп лучей вверх, в пространство, оно покроет бронзовым теплым цветом все, к чему прикоснулось. К полудню установится жара, и жизнь степи пойдет по-старому до следующих — сентябрьских — дождей.
Цюрюпкин задрал голову, чутко подергав ноздрями:
— Завтра зерно повезем сушить.
И он по-медвежьи боком шагнул вперед. Цепляясь за ветки осыпающейся акации, мы поспешили к правлению колхоза.
Незнакомый, с гнильцой запах, — верно, морских водорослей — неотступно преследовал меня. Море, море — такое ненужное и полузабытое в ненастье — давало о себе весть, тревожа исподволь душу далеким загадочным молчанием.
— Литература, — пробурчал Воловенко глубокомысленно, — к примеру, английская или французская, не спорю — сложная штукенция, но жизнь обычная — какие узоры шьет?!
Он, вероятно, имел в виду манеру Цюрюпкина проводить политико-массовую работу и заключать трудовые соглашения.
Я застрял на почте, посылая телеграмму Клычу Самедовичу: «Мешали проливные дожди зпт съемку начали только сегодня тчк Воловенко зпт…»
— Квитанцию не потеряй — подотчетная и на знаки препинания не скупись, а то перепутают — сам черт не разберет, — приказал Воловенко.
После фамилии начальника я, поставив дополнительную запятую, написал свою, что стоило лишние шестьдесят копеек. Получилось не очень грамотно, однако пусть в тресте обратят внимание на мое усердие. Западет в память фамилия дисциплинированного, аккуратного «журналиста» — авось при начислении квартальной премии Абрам-железный из ведомости не вымарает.
Запыхавшись, я прилетел на карьер, когда солнце уже наполовину высунулось из-за туманного кургана вдали. Синие акварельные тени от стропил резко впечатывались в высыхающую, порозовевшую глину. Утренняя степь раскинулась спокойная, умиротворенная, как отдыхающая девушка после долгого купания в теплом озере, — до прозрачности вымытая пронесшимся над ней ливнем. И на большом расстоянии отчетливо различалась каждая ложбинка, каждый бугорок. Влага уничтожила пыльную пленку.
Освобожденные краски, едва тронутые солнцем, ровно и мощно засветились в еще прохладном, хрустальном и незамутненном воздухе. То был самый благодатный, самый мой лучший час в степи.
Я сдернул рубаху и повернулся спиной к ласкающему ветру. Пройдет время, и коварные лучи расправятся со мной, как полагается с неопытным новобранцем. Но пока мне хорошо и радостно. Я смотрю вокруг и не замечаю уродства заброшенной промплощадки, а любуюсь необозримым пространством, сотканным из желтых, бурых, коричневых, оранжевых и зеленых лоскутьев, испещренных. россыпью алых и васильковых пятен. Степь нежно молчит, отогреваясь и как бы готовясь к чему-то. Но августовское солнце не позволит ей ожить, оно опрокинет ее навзничь и распластает опять, задушит нестерпимой жарой, окутает дымным вязким зноем. Но это все после, после, через день, через два. А сейчас, сейчас она обманчиво приворожила меня обыкновенной, незлой своей, неброской красотой.
Муранов вытаскивал из ветхой времянки лопаты, обросшее цементом корыто, погнутые ведра. Под сушильным навесом голый до пояса жилистый дед Дежурин разбивал кайлом кирпичи. У ближней скважины Воловенко объяснял что-то Самураихе и Верке Стригачевой, еще одной реечнице. Вечером, когда мы с начальником разделись и собрались улечься спать, она безо всякого стеснения вошла в отведенную нам горницу, подвинув плечом Самурая.
Воловенко плюхнулся в кровать, поспешно натянув одеяло.
— Ты зачем к голым мужикам прешь? — изумился он.
— Здравствуйте, дядькы, — степенно поклонилась нам Верка, смерив презрительно плотника. — Грошиков мэни треба. Ото ж под свято свадьбу граю. Ноги у Верки, — и девушка приподняла юбку выше коленей, — во какие здоровые! Бегаю сколько кому вгодно. Грабарничаю — и хлопец не угонится. Я Карнауху шурфы рыла.
Верка действительно по облику крепкая, фигура у нее костистая, руки длинные, на вид хваткие, икры мускулистые подтянуты высоко, как у физкультурниц. Выгоревшие волосы тщательно заплетены и скручены на макушке. Коса — не коса, корона. Но Верка нам вроде бы ни к чему. Со мной у Воловенко четверо помощников. Предостаточно. Однако Верка в общем единственная полноценная единица, и Воловенко, сообразив это, лишь для проформы и острастки спросил:
— Скольки дважды два, знаешь? У нас считать требуется не только грошики.
— За семилетку грамота, — с гордостью ответила Верка. — Но я зубриться с прошлой осени не в характере — замуж мечтаю за комбайнера. И намысто, как в «Индийской гробнице». Возьмите, дядькы!
Цемент я размешал по наитию, но без особых происшествий. Главный репер — номер один — заложил собственной персоной, с небольшой, правда, помощью Муранова. Замаркировал аккуратно желтой масляной, купленной вчера в сельпо. Отрезок рельса вытарчивал, как штык. Не пошатнешь, не выдернешь, когда раствором схватит.
Оказывается, установить репер не просто. Сперва вколачиваешь рельс кувалдой в отрытую Веркой яму. Стены ее слоистые, глянцевые, приятно дотронуться. Верка молодчина, не врет, что из грабарской семьи. Затем обкладываешь его поплотнее битым кирпичом и экономно — в просветы — заливаешь цементом. Наука, конечно, не велика, но опыт обязателен. То рельс покосился, то обломков понатолкал мало, то раствор жидковат. Да, сноровка нужна.
Реперами занимались до вечера. Утомился как собака. Ладони в кровавых волдырях. Как спину сжег — не заметил. И вообще ничего не заметил — ни плавного полета солнца по небесной дуге, ни тошнотворного голода под ложечкой, ни наступления фиолетовых спасительных сумерек. Первые рабочие часы промелькнули в огненном, странном водовороте. Я старался продемонстрировать перед Воловенко, на что способен, тем паче что он спешил наверстать два упущенных дня, — мол, не даром хлеб трестовский ем, не хилый я интеллигент, а стоящий парень. Быть слабым, неприспособленным, интеллигентным маменькиным сынком — да лучше провалиться сквозь землю, лучше подохнуть, чем подвергнуться насмешкам, которые — случалось — стальными клещами обиды стискивали горло. Хотелось выглядеть перед женщинами умелым, выносливым, опытным, а не каким-нибудь желторотым птенцом — затруханным математиком.
— Эй, — окликнула в полдень Верка из противоположного угла промплощадки, когда силы почти покинули меня, — что волочишься, как затруханный математик? Мне с вами тут чикаться николы. Мне еще дотемна два шурфа вынуть. Я с точки получаю. Крутись живей!
И я крутился что есть мочи — не как затруханный математик. Черт бы побрал этот народный юмор! Меня и впрямь нередко принимали за крупного знатока точных наук, невзирая на весьма посредственные успехи в них.
Затруханный математик! Прилипнет — не отцарапаешь.
Еле дошкандыбал до самурайской хаты, замертво свалился, уснул каменным сном. Уснул, перекатывая в спутанном мозгу последнюю реплику начальника:
— Ты поспокойнее, жилу не рви, а то не выдюжишь — заболеешь.
Но я не заболел, а вскочил на рассвете с петухами. Жила, вероятно, была от предков — не тонкая. Однако — любопытная вещь! — я все-таки пока перестал интересоваться окружающим ландшафтом, и то, что раньше имело для меня важное значение — степь, ее жизнь, ее изменчивость, — сейчас уже не привлекало мое внимание. В первые дни я целиком погрузился в работу и в человеческие взаимоотношения. Пройдет немного времени — и втянусь в ритм, в лямку, привыкну к приборам, к своим обязанностям, и степь вновь захватит меня и больше не отпустит до самого прощания, до самой разлуки, а потом, через десятки лет, в далеких отсюда городах, в душных и жалких комнатах, поднятых высоко над землей, в самолетах и поездах, она мне будет сниться по ночам во всем великолепии красок и запахов, во всем великолепии безбрежного, чуть туманного перед восходом пространства.
На следующее утро Верка почему-то опоздала, и орудовать лопатой пришлось мне. Я обмотал ладони тряпками. Воловенко послал Муранова и Дежурина на обмер объектов. Торопил безбожно, а сам привернул теодолит к треноге и начал привязку. Самураиха и Верка засновали по промплощадке туда-сюда. Воловенко наблюдал за ними, улыбчиво щурясь, не ругался, — видно, удовлетворенный. Женщины попались сообразительные, шустрые. Особенно Верка. Ее ни секунды не ждем. Прыг, скок — и на месте. Рейку выставляет перед собой тщательно, как студентка на практике, не болтает ею, что для геодезиста основное. Градусы Воловенко отщелкивал молниеносно, цифры строчил как из пулемета. Я еле успеваю их вписывать в тахеометрический журнал.