Пупырь был жесток, хитер и осторожен. На свой промысел он всегда выходил один, сообщников не имел, поэтому изловить его было трудно. Многие полагали, что невозможно, ибо он знал в лицо всех агентов сыскного отделения. Одеты в роскошные бобровые шубы, но с револьверами в карманах, они в течение нескольких недель из ночи в ночь по одному бродили в темных переулках, нарочно шатаясь и горланя песни, как пьяные, или даже ложились на землю, будто упали и уснули, не дойдя до дому, однако Пупырь ни разу не клюнул на приманку. Бедный Сыч, два часа пролежав на снегу, застудил себе что-то в паху, обессилел, и его жена стала погуливать с соседом-сапожником. Но Иван Дмитриевич не оставил его в беде: под каким-то предлогом он засадил этого сапожника в кутузку и держал там до тех пор, пока опасность не миновала.
В ту ночь, когда они сидели в засаде, Сыч очень боялся простыть вновь. Он канючил, говорил, что пора уходить, вон уже и небо на востоке посветлело. Но не зря мерзли: под утро мелькнула вдали знакомая фигура. Хотя Иван Дмитриевич никогда прежде Пупыря не видел, представлял только по рассказам, он сразу же узнал этот коротконогий и длиннорукий силуэт, являвшийся ему во снах.
— Стой! — закричал Иван Дмитриевич, выскакивая из засады и делая вид, будто вскидывает револьвер, которого сроду не имел.
Пупырь побежал, петляя, ожидая выстрела в спину.
У Константинова и Сыча оружие было, но Иван Дмитриевич стрелять не велел. Он хотел взять этого ирода живым. Все трое бросились в погоню и через полчаса прижали Пупыря к кирпичной стене пакгауза в районе верфи.
Иван Дмитриевич и Константинов подходили к нему с флангов, справа и слева вдоль стены, а Сыч, зловеще поигрывая револьвером, приближался к Пупырю с фронта. Тот затравленно озирался, но по воровской привычке все еще кутал лицо в шейный платок.
Прямо перед ним, поднятая на лебедке, довольно высоко от земли днищем вверх висела большая восьмивесельная шлюпка. Ее, видимо, днем смолили и конопатили, а потом подтянули на талях, чтобы не мешала проезжать к пакгаузам.
Из всех троих Сыч был особенно зол на Пупыря за свои семейные разочарования. В азарте он шагнул вперед и едва оказался под шлюпкой, раньше, чем Иван Дмитриевич успел издать предупреждающий крик, Пупырь ногой выбил стопор лебедки. Рухнувшая шлюпка с грохотом погребла под собой Сыча.
Пупырь кинулся прочь, вырвался из западни, однако Иван Дмитриевич и сам не побежал за ним, и Константинова не пустил. Под шлюпкой, надрывая душу, нечеловеческим голосом вопил раздавленный Сыч. Вдвоем еле-еле перевернули тяжелую шлюпку. Сыч выполз на четвереньках зеленый от страха, но живой и невредимый. Убедившись, что он цел, Иван Дмитриевич в сердцах отвесил ему подзатыльник и выругался: ловить Пупыря уже не имело смысла.
К тому времени совсем рассвело. Иван Дмитриевич хмуро шагал по берегу рядом с Константиновым, а за ними, на всякий случай держась в отдалении, покаянно сопя, семенил Сыч. Тогда-то и увидели они возле одного из причалов итальянскую паровую шхуну «Триумф Венеры». За день перед тем она пришла сюда из Генуи с грузом апельсинов и лимонов.
Красно-бело-зеленый флаг Сардинского королевства развевался на мачте, в те же цвета раскрашена была дымовая труба. На берегу, под ручку с сомнительного вида девицами стояли трое или четверо студентов, которые забрели в гавань прямо с ночной пирушки. Они кричали: «Вива Гарибальди!» В ответ матросы бросали им с палубы оранжевые благоуханные плоды. Студенты ловили и угощали своих подружек. Константинов тоже поймал пару апельсинов — для себя и для Ивана Дмитриевича. Сычу, естественно, не отломилось ни дольки.
Так рассказывал дед со слов Путилина-младшего, и когда-то я безоговорочно верил всему в этой истории. Но впоследствии некоторые детали начали вызывать сомнения. Почему, например, шлюпка висела днищем вверх? Ведь лодки подвешивают обычно в противоположной позиции. Подозрительным казалось и название шхуны — «Триумф Венеры». Чересчур, пожалуй, декадентское. Такое имя могли бы дать кораблю в конце столетия, раньше вряд ли. К тому же, лишь середина апреля на дворе, пускай даже конец, если считать по Григорианскому календарю. Не рановато ли для навигации? Да и груз не по сезону.
Я высказал все это деду, но тот ничуть не смутился. Мои сомнения относительно неправильно подвешенной шлюпки, не успевших созреть апельсинов и слишком ранней навигации он попросту отмел, не снисходя до объяснений, а про название сказал, что не случайно в поместье у Путилина-младшего имелся ялик с таким же именем. За год до смерти Иван Дмитриевич сам его построил, сам и окрестил.
В ту ночь, когда князь фон Аренсберг был задушен в своей постели, паровая шхуна «Триумф Венеры» еще стояла в порту, но дед не торопился отвечать на вопрос о том, какую роль она сыграла в этих событиях. Он в кажущемся беспорядке разбрасывал по холсту мазки, точки и линии, чтобы позднее одним движением кисти объединить их в единое целое, ослепить мгновенным проявлением замысла, до поры скрытого в хаосе.
Возвращаясь к убийству в Миллионной, дед вспоминал о ротмистре Певцове, напарнике и сопернике Ивана Дмитриевича.
Певцов продолжал следовать своим путем — от очевидной причины к вероятным фактам. Хотя арестованный Боев ни в чем не признался, Певцов пришел к выводу, что он убил князя с целью завладеть всей собранной «Славянским комитетом» суммой, а не частью ее, и пустить эти деньги на закупку оружия для болгарских инсургентов. Основания для такого вывода имелись: Боев неоднократно заявлял столичным филантропам, что нет лучшего способа помочь пострадавшим от турецких насилий эмигрантам, чем отомстить за них. Но открыть сундук с деньгами Боев и его помощник не сумели, князь даже под угрозой смерти не выдал им ключ. Пришлось довольствоваться револьвером и дюжиной французских золотых.
Певцов ничего не сказал Ивану Дмитриевичу о своих догадках, тот сам все понял. Не Бог весть какие сложные умозаключения!
Но Иван Дмитриевич еще не знал другого: студент-медик Никольский, укравший голову из анатомического театра, был наконец арестован. Схватили его в тот момент, когда он, пьяный, ломился на квартиру к Боеву, который уже сидел на гауптвахте. За этой квартирой Певцов приказал установить наблюдение, и, как оказалось, не зря: птичка попалась в расставленные сети.
Впрочем, на допросе Никольский ни в чем не признался. Он сказал, что голову украл сам, без чьего-либо наущения, панику в городе вызвать не собирался, а к Боеву пошел потому, что они приятели, вместе учатся, хотел выпросить у него полтинник на опохмелку.
Само собой, Певцов ему не поверил. Ясно было, что за спиной этого недоумка стоят какие-то темные разрушительные силы. Что-то он скрывает, недоговаривает.
Певцов велел Никольскому закатать рукава, осмотрел его белые толстые руки и, не обнаружив следа зубов князя фон Аренсберга, отпустил восвояси. Сам отправился искать Преображенского поручика, о котором говорил Иван Дмитриевич, дабы на всякий случай потянуть и за эту ниточку, а двоих жандармских филеров, одетых в партикулярное платье, послал следить за Никольским.
Тот со страху протрезвел, шел быстро. Прижимаясь к стенам домов, филеры двигались за ним по противоположным сторонам улицы. Скоро вся троица бесследно растворилась в толпе на Литейном.
Но иногда дед спохватывался, что мелкие детали расследования могут заслонить образ самого Ивана Дмитриевича, и тогда вспоминал некоторые эпизоды его жизни, попутно рассказанные Путилиным-младшим.
Например, такой.
Лет за пять до описываемых событий, когда Иван Дмитриевич еще не был начальником всей санкт-петербургской сыскной полиции, а занимал должность гораздо более скромную, начал его преследовать один проситель. То на службу к нему явится, то возле дома подстережет и прямо посреди улицы на колени падает, за сапоги хватает. Поначалу Иван Дмитриевич с ним и говорить отказывался, потому что просьба у него была дикая, с какой, наверное, еще никто в России не обращался к начальству. А именно: этот простой мужик, бывший садовник в каком-то имении под Санкт-Петербургом, хотел стать палачом, ровно на нем и креста нет.
Палачей-то и среди арестантов отыскать нелегко, никто греха на душу брать не хочет, а тут свободный человек по собственной вольной воле сам в красную рубаху залезть пожелал. Разумеется, Ивану Дмитриевичу на него и глядеть было мерзко. Он этого нехристя сапогом отпихивал, когда тот становился перед ним на колени, и проходил мимо. Но в конце концов разобрало любопытство: как? почему? Однажды Иван Дмитриевич поднял его с колен, пошли в трактир, и там за чарочкой выяснилось вот что: у мужика этого разбойники жену зарезали. Потом их поймали, принародно кнутом секли, но то ли палач неопытный попался, то ли подкуплен был, а только убийцы из-под кнута на своих ногах пошли. Шкуру на спине им слегка подпортили, и только. И такая за покойницу-жену обида взяла, рассказывал мужик, что сам решил в палачи податься, чтобы всех душегубов карать как положено, в полную силу. Поклялся он в церкви перед образом, изготовил кнут, целый год учился, в баню не ходил, волос не стриг, но такого достиг искусства, что кнутом из стены кирпичи выворачивал. Тогда взял у барина расчет, заколотил избу и отправился в полицию. Добрые люди ему на Ивана Дмитриевича указали.
Но Иван Дмитриевич, который в людских сердцах читал как по писаному, поглядел на него и говорит:
— Нет, брат, не выдержишь! Душа у тебя человечья.
Мужик опять на колени.
— А вы спробуйте меня! Во имя покойницы Маши моей, спробуйте!
В глазах у него стояли слезы, и Иван Дмитриевич сжалился, уступил, в чем раскаивался всю оставшуюся жизнь: после первой же экзекуции казнимого отнесли на носилках в госпиталь, а палача — в сумасшедший дом. Там он, горемычный, через год и помер. Но пока жив был, Иван Дмитриевич раз в месяц его навещал, привозил с собой детский игрушечный кнутик и во время прогулки по больничному саду объявлял приговор какому-нибудь тополю или березе.