— Спишь долго, Ваня, — сказал тот. — Начальство тебя ищет.
— Ничего, обождут, — отвечал Иван Дмитриевич, гадая, кто первым успел ему напакостить, сам Яков Семенович или его сноха.
— Слух прошел, богатое дельце для тебя припасли. Не возьмешь меня в напарники? По старой дружбе. А, Ваня?
Скажи это кто-нибудь другой, Иван Дмитриевич отнесся бы как к чему-то само собой разумеющемуся. Но говорил Шитковский, следовательно, ничего хорошего ждать не приходилось. Издевается, не иначе.
— Шел бы ты! — сказал Иван Дмитриевич.
Тут подскочил другой агент, по фамилии Гайпель, и с тем же известием: ищут, мол.
Это был заполошный человек из бывших студентов, тощий и бестолковый. В полицию его пристроили родственники. Они помогли с маху перескочить нижние ступени служебной лестницы, так что, прослужив без году неделю, он по рангу стоял вровень с Иваном Дмитриевичем, которому никто никогда не помогал. Правда, сам Гайпель признавал эту несправедливость. Он почитал Ивана Дмитриевича за старшего, не стеснялся принародно обратиться к нему за советом и всегда при нем подчеркивал, даже преувеличивал свою неопытность и плохое знание жизни. В его обязанности входило наблюдение за проститутками. Преступления, где замешаны были девицы, промышляющие горизонтальным ремеслом, поступали на дознание к Гайпелю, и, действительно, в этой сфере помощь Ивана Дмитриевича не имела цены. Тут он неизменно руководствовался древним правилом: когда мужчина стреляет, женщина заряжает ему ружье. Это правило допускало различные толкования, от скабрезного до буквального.
— Идите, идите, — торопил Гайпель. — Уж за вами на квартиру посылали.
— А в чем дело, не слыхал? — спросил Иван Дмитриевич, отведя его подальше от Шитковского.
— Купца какого-то в гостинице отравили.
Иван Дмитриевич разом повеселел:
— И всего-то?
— Отравили купчину, — в тон ему весело подтвердил Гайпель.
— А ты чего радуешься?
— Меня тоже искали, — сказал Гайпель, которого начальство редко баловало своим вниманием.
— Ты-то им на что?
— Гостиница, Иван Дмитриевич, известная: «Аркадия». Там порядочные женщины не бывают. Вроде как по моей части.
Прежде чем вкрадчиво, с нарочитой церемонностью профессионала, знающего себе цену, постучать в дверь высокого кабинета, Иван Дмитриевич спросил:
— Фамилию купца говорили?
Пока шли по коридору, догадка уже холодила душу, и когда прозвучала эта фамилия, он ничуть не удивился. ЗНАК СЕМИ ЗВЕЗД ОТКРОЕТ ВРАТА. Врата смерти? Распахнулись, пропустили Якова Семеновича и вновь закрылись.
Через час вдвоем с Гайпелем, которого приставили помощником к Ивану Дмитриевичу, они с шиком, на казенных лошадях подкатили к подъезду гостиницы «Аркадия».
Вошли в вестибюль, хозяин возник — сюда извольте. Он указывал вверх, там ковровая дорожка, у основания ступеней прижатая надраенными медными прутьями, тянулась по лестнице, втягивалась в коридор второго этажа под лепным порталом, возле которого зеленели пальмы в кадках. Что-то бесстыдное чудилось в сочетании волосатых кургузых стволов с нежными стеблями. Над ними вьюн, плющ, какая-то ползучая южная дрянь с лианами. Кругом тихо. Вымерший, завоеванный джунглями дворец свергнутого магараджи, где в развалинах гаремов, у высохших фонтанов, с кошачьими воплями совокупляются обезьяны.
Иван Дмитриевич не знал, какую именно веру исповедовали магараджи и как у них обстояло дело с многоженством, но понять, что обстановка и назначение гостиницы не соответствуют ее названию, на это ему эрудиции хватило. В нем жило смутное представление об Аркадии как стране дубовых рощ и хрустальных источников, из которых нежные нимфы омывают ноги усталым путникам. Обитель тихого покоя, чистых нег, непритязательного пастушеского счастья.
В этой «Аркадии» веяло духом совсем иных наслаждений. Всюду фальшивое золото, алебастровая лепнина, драпировки из плюша, выдававшего себя за бархат. Роскошь была та еще, тем не менее Иван Дмитриевич отметил, что вряд ли сюда вольно захаживают всякие мокрохвостки с Апраксина рынка.
— Нет, брат, не по твоей части, — шепнул он Гайпелю.
— Не отсылайте меня! — взмолился тот. — Все буду делать, что вы скажете!
Гостиница была небольшая, в два этажа. Номеров на пятнадцать.
— Я даже пристава звать не стал, — пока поднимались по лестнице, говорил хозяин. — Сразу к вам, в сыскное. И вы уж сделайте милость, без шуму. Для моей репутации ничего хуже быть не может. Он уже определил в Иване Дмитриевиче старшего и, не переставая говорить, ловко вложил ему в руку пятирублевую бумажку, принятую спокойно, без благодарности и каких бы то ни было заверений или обещаний.
Остановились возле номера в дальнем конце коридора. Хозяин вставил в скважину ключ, но Иван Дмитриевич удержал его:
— Посмотреть успеем. Сперва я хотел бы вас послушать.
— Что ж, спрашивайте.
— Лучше сами расскажите по порядку.
— Не знаю, с чего и начать.
— Начните с конца, — предложил Иван Дмитриевич.
— Шутить изволите?
— Вовсе нет. Как вы обнаружили, что Куколев мертв?
— Горничная увидела.
— Когда?
— Утром. Ровно в девять.
— Что, сразу на часы поглядели?
— Нет, здесь вот какая штука. Яков-то Семенович у меня ведь не первый раз ночует.
— Не первый?
— И не второй, и не третий. И всегда, это у него накрепко заведено, с утра подается ему в номер яичко всмятку. Ровно к девяти, минута в минуту. Пить-то он пил, а опохмеляться — ни-ни. С утра ему яичко. Да еще не абы как сваренное. У меня и повар знает, что требуется, Яков Семенович его сам научил. Положить в холодную воду, на огонь, а как вода закипит, два раза прочесть «Отче наш» и сразу вынимать. Ни раньше, ни, упаси Бог, позже. Тогда аккурат что ему надо. Не то скорлупу вскроет, наморщится и скажет: «Частишь, негодяй? Аминь глотаешь?» Значит, кондиция не та, жидковато. Или наоборот…
— А покороче если? — спросил Иван Дмитриевич.
— Слушаюсь… Ну, сварили сегодня, положили на поднос, ложечку, рюмочку, салфеткой прикрыли. Он это яичко без соли съедал. Горничная понесла в номер. Ей тоже известно, чтобы к девяти часам, как из пушки. Часы пробили, она уже под дверями. Стучит, никто не открывает. Раньше-то никогда такого не было, чтобы в девять часов он спал. Она за мной, я — сюда. Дверь открыл своим ключом и… Дальше чего рассказывать! Сами увидите.
— Доктор был? — спросил Иван Дмитриевич.
— Так от вас уже приезжал, из сыскного. Мертв, говорит.
— Вайнгер ездил, — вставил Гайпель.
— Ага, — кивнул хозяин. — Его с постели подняли, пошел завтракать.
— Когда Яков Семенович заказал номер? Вчера?
— Позавчера. В субботу.
— А приехал вчера вечером?
— Да, часу в одиннадцатом.
— Один был?
— Одному-то и у себя дома хорошо выспаться можно, — сказал хозяин.
— Я спрашиваю, дама к нему после пришла, ждала его в номере, или они вместе приехали?
— Она вначале.
— Яков Семенович раньше с ней у вас бывал?
— Не могу сказать.
— Как так не можете?
— Я не видал, как она входила.
— А кто видал? Швейцар? Горничная?
— В чем и дело, что никто.
— Как это может быть?
— Ни одна душа, — виновато сказал хозяин.
— В таком случае, милейший, придется нам потолковать в другом месте.
— Пожалуйста, я хоть где то же самое скажу, хоть под присягой. Как наверх прошла, никто не заметил. Яков Семенович ключ от номера взял еще в субботу и, видать, ей передал. А как она исхитрилась мимо швейцара проскочить, тайна сия велика есть.
Был призван швейцар, но и он поклялся, что пассию Якова Семеновича не видел: с господами проходили дамочки, а чтобы одна, без кавалера, такого не было.
— А выходила-то одна?
Выяснилось, что и выходили все тоже с кавалерами.
— Никак в шапке-невидимке была, — сказал Гайпель.
— А с чего вы взяли, — обратился Иван Дмитриевич к хозяину, — что ночью Куколев был с женщиной?
— Горничная слышала ее голос.
Кликнули горничную, которая сказала, что да, где-то уже за полночь слышала в номере два голоса, мужской и женский.
— Под дверью подслушивала? — спросил Иван Дмитриевич.
— Еще чего! У нас в каморке из этого номера по дымоходу слыхать. О чем говорят, не разберешь, а мужчина или женщина, понять можно.
— А видеть, значит, не видела?
— Нет. Ни как входила, ни как выходила.
— Что за чертовщина! Куда же она делась?
— Я уж и сама думаю, — поддакнула горничная. — Отвод глаз, что ли, случился?
— Ладно, — сдался Иван Дмитриевич, оставляя эту загадку на потом. — Открывайте дверь.
Когда из гардеробной вошли в спальню, Гайпель, поскользнувшись на чем-то жидком и вязком, в ужасе отдернул ногу и едва не упал. Он подумал, что ступил в лужу крови, но это было содержимое яичка всмятку. Увидев утром покойника, горничная уронила поднос, яйцо разбилось, желток растекся на полу.
Скорлупа мерзким костяным хрустом отозвалась у Ивана Дмитриевича под сапогами. Он снял цилиндр и перекрестился. Остальные сделали то же самое. Гайпель прошел к окну, открыл его, взглядом оценил расстояние до земли и сказал:
— Не спрыгнешь, высоко. Для дамы тем более.
Окно выходило на улицу, над которой, как и вчера, безмятежно синело небо.
Сюртук и жилет покойного были перекинуты через ручку кресел, прочая одежда оставалась на нем, вплоть до штиблет с аккуратно завязанными шнурками. Яков Семенович лежал на боку, скрючившись и зарывшись лицом в подушку. Иван Дмитриевич не стал его трогать.
На стоявшем возле кровати столике разложены были фрукты, конфеты, пирожные, зеленели две бутылки — с коньяком и хересом, а еще тарелочки, ножички, розы в тонкогорлом вазоне, рюмки с алмазной искрой и бокалы на журавлиных ножках. Сервировали на две персоны, причем одной из них, безусловно, предполагалась женщина.
— Это все когда в номер подали? — спросил Иван Дмитриевич.
— С вечера, — отвечал хозяин. — Яков Семенович всегда приказывал, чтобы до его прихода все было готово.