я в волокна красно-бурые пятнышки. Ему не раз в жизни случалось видеть такие на самых различных предметах. Кроме как засохшей кровью, ни чем иным они быть не могли.
Марфа Никитична, как живая, встала перед глазами. Иван Дмитриевич перехватил веревку рукой, вытянул испачканный конец и спросил сладким голосом:
— Это что?
— Сами-то не знаете? — с замечательной невозмутимостью отвечал Евлампий. — Веревка.
— Нет, это что?
— A-а, это я собачонку давеча удавил.
— А кровь откуда?
— Да шею себе когтями драть стала, как я ей петлю-то накинул. Петлю хотела сорвать. Измарала, но я уж пожалел ее.
— Кого пожалел? Собаку?
Евлампий помялся, косясь в глубину квартиры, затем объяснил:
— Не, веревку. Думал, помою потом, да и не выбросил. Хорошая больно веревка. Корабельная, голландского витья.
— Так… А собака чья?
— Да ничья. Жулька-то у нас во дворе отиралась. Поди, знаете.
— Жулька? — ахнул Иван Дмитриевич, мучительно соображая, как бы скрыть от Ванечки страшную смерть его любимицы. — За что ж ты ее?
— Их сиятельство велели.
— Какое еще сиятельство? Спятил?
— С барыней-то сидят. Барон Нейгардт.
— Тьфу, дурак! Сиятельство — это князь. Или граф. Ан и то не всякий. Бароны, они просто благородия.
— Пущай…
— Как я, — добавил Иван Дмитриевич.
Это была неправда, поскольку дворянского звания он пока что не имел, лишь готовился со следующим чином быть причисленным к благородному сословию. Но не Евлампию же разбираться в подобных тонкостях!
— Э-э, — отвечал тот, — у них не как у вас, богатства несчитанные! Они вон, чтоб собачонку задавить, за такими деньгами не постояли, что и вымолвить страшно.
— И сколько он тебе дал, живодеру?
— Страшно сказать. Пять рублей дали.
— Жулька-то ему чем помешала?
— Кусила, — сказал Евлампий.
— Чего на нее нашло? Сроду никого не кусала.
— Не знаю. Они говорят, кусила. Ну, и велели, значит, избавить себя.
— Кто он тебе, чтобы его слушаться?
— За пять целковых я и медведя удавлю.
— А мать родную?
— Сапоги чистить будете? — угрюмо спросил Евлампий.
— У, ирод! — Иван Дмитриевич замахнулся на него щеткой. — Морданцию бы тебе начистить за такио дела!
Несмотря на поздний час, Шитковский еще был в сыскном, бездельно слонялся по коридору.
— Ваня, — ласково сказал он, когда Иван Дмитриевич взялся пытать его о том, как барон Нейгардт хотел отравить Куколева-старшего, а отравилась дочь Лиза. — Ты сам помысли, Ваня, ну что я мог сделать? Вино он вылил, бутылку выбросил, а если даже кто к нему и приходил предлагать на лапу, свидетелей нет. Под стол он к себе никого не сажал, спросить не у кого. Женам в таких делах веры не дают, не мне тебе объяснять. Нейгардта я знать не знаю, детей с ним не крестил, но подумай, Ваня, с какими глазами я бы к нему заявился? С чем? Здрассте, господин барон, не желаете ли в Сибирь, на поселение? Ах, давно мечтали? Вот и славненько, тогда рассказывайте про господина… как его?
— Куколев.
— Рассказывайте, как вы господина Куколева решили на тот свет спровадить. Так получается? Дураком, знаешь, тоже быть не хочется. Да и сам этот Куколев, по-моему, того-с. Малость умом тронулся. Каки-то запонки, звезды, медведи. Говорит шепотом, озирается. А еще так подмигнет: мол, мы с вами друг друга понимаем, но — тс-с! Сумасшедший дом, ей-Богу. Какого-то губернатора приплел.
— Пензенского, — подсказал Иван Дмитриевич.
— Но и того ему мало, выше наладился. Про государя намекал, что, дескать, окружает себя не теми людьми. Словом, ну его к бесу, твоего Куколева! Больница по нем скучает.
На том и расстались.
Иван Дмитриевич пошел дальше, разыскал Гайпеля. Тот вначале заметался было под его взглядом, но вовремя сообразил, что никакой вины за ним нет, данное ему поручение исполнено, и предъявил бумагу, написанную доктором Вайнгером.
После истории с купцом Зверевым, умершим якобы от сужения пищевода, Вайнгер с Валетко побаивались Ивана Дмитриевича, который знал за ними этот грех. Они всячески старались его задобрить, улестить. В тех же традициях выдержана была и сегодняшняя записка. Обращение начертано в две строки, как пишут не равному, а высшему, и вся бумага составлена в таких выражениях, будто он, Иван Дмитриевич, не сыскной агент, а турецкий султан, светлостью лица превосходящий песни сирина. «Покорнейше предлагаю, с почтением прилагаю, смею обратить Ваше внимание на то, что…» Тьфу! Изысканность лекарского слога была такова, что мешала проникнуть в суть дела. Но, надо отдать ему должное, Вайнгер был человек знающий, к тому же из аптекарских учеников. Мышьяк с касторкой не спутает. В общем-то, если отмести плетеные словеса, написал он все толково и обстоятельно. Главное состояло в следующем: яд был, и сильнодействующий, вдобавок его смешали со снотворным, тоже весьма ядреным, чтобы Куколев замутненным сознанием не сразу почувствовал приближающуюся смерть. Сердце остановилось в результате… Так… Так… Сугубо медицинские подробности Иван Дмитриевич проглядел мельком, не вчитываясь, а латинское название этой отравы и вовсе разбирать не стал. На что ему?
За ложное заключение о смерти купца Зверева наследники наградили Вайнгера по-царски. Но сейчас-то какая ему выгода писать неправду? Что с того, что напишет, будто Куколева отравили, если тот умер от сердечного приступа? Нет, на этот раз не стоило сомневаться в его честности.
Иван Дмитриевич протянул бумагу Гайпелю:
— Завтра с утра пойдешь по аптекам. Надежды мало, но все-таки поспрашивай, не интересовался ли кто этой гадостью.
— А сегодня что делать? — спросил Гайпель.
— Не знаю. Сам что-нибудь придумай.
— Я думаю, надо бы с жандармами посоветоваться. Про наших масонов они много чего могут порассказать.
— Тебе не расскажут. Лучше вот что, — вспомнил Иван Дмитриевич, — узнай-ка адрес, где остановился князь Панчулидзев.
Иван Дмитриевич уже имел дело с Куколевым-старшим и понимал, что ни исчезновение матери, ни смерть брата не способны заставить этого человека пренебречь своими служебными обязанностями. «Сегодня я до вечера буду в министерстве», — сказал он и не обманул: дежурный чиновник сообщил, что коллежский советник Куколев у себя в кабинете.
— Входите, — пригласил он, когда Иван Дмитриевич робко приоткрыл сановную дверь. — Есть новости о Марфе Никитичне?
— Вообще-то я прежде всего ищу убийцу вашего брата.
— Тогда кто ищет мою мать?
— Тоже я.
— Не многовато ли на себя берете?
— Я убежден, что одно тут связано с другим.
— Вот как? Это уже что-то новенькое…
Куколев сел за свой стол, заваленный ворохами разграфленных листков с колонками цифр, и предложил садиться гостю.
— Вам что-нибудь известно о завещании вашей матери? — спросил Иван Дмитриевич.
— Я его не читал, оно хранится у Якова. Он же и назначен главным наследником.
— Но ведь старший-то — вы.
— Яков занялся коммерцией, как наш отец, а я, сами видите, не барыши считаю. Кроме того, мать с детства любила его больше, чем меня. Хроменький, несчастненький, ну и все такое прочее.
— Это, однако, не мешало ему изменять жене. Как, по-вашему, она не могла отомстить мужу за неверность?
— Сомневаюсь. Шарлотта была влюблена в него, как кошка. То есть в гневе чем угодно могла по голове стукнуть. Но хладнокровно заманить, отравить… Да, — спохватился Куколев, — я говорил вам, кого подозреваю в убийстве Якова?
— Вы мне ничего не говорили.
— Значит, подумал, а не сказал. Со мной так бывает…
Воспользовавшись паузой, которую Куколев сделал, чтобы усилить эффект, Иван Дмитриевич опередил его:
— Нейгардта?
— Значит, все-таки говорил. Но не важно… У них с Яковом были какие-то совместные дела, причем наверняка не вполне законные. Он и по этой части не промах, не только по женской. Что-то они, вероятно, с бароном не поделили, чем-то Яков ему помещал. Со мной у него не вышло, и Лизе мы успели дать рвотное. А тут в нужный момент никого рядом не оказалось. И жетончик Нейгардт ему подкинул раньше в качестве угрозы. Помнишь, мол, что ожидало твоего брата? Вот и тебе то же будет. Но, видать, Яков-то не внял.
— Вы думаете, Яков Семенович знал, что Нейгардт собирается вас отравить?
— Прежде я в это не верил. Но теперь… Как тогда прикажете понимать? Хорошо, убили. То есть нехорошо… Но жетончик-то как при этом очутился? Значит, Нейгардт их тогда не один заказал сделать, а несколько. Про запас.
— Ходят слухи, — сказал Иван Дмитриевич, — что Яков Семенович сам отравился.
— С чего это?
— Влез в долги.
— Подумаешь! Не причина, чтобы травиться. Мог бы объявить себя банкротом. Имущество-то числилось не за ним, а за матерью.
— Будто бы Яков Семенович узнал о ее смерти и решил покончить с собой, чтобы наследство досталось дочери. До своего совершеннолетия она могла бы отказаться от уплаты долгов.
— Угу. — Куколев, задумался. — Шарлотта вам сказала?
— Да.
— И вы ей поверили?
— Нет, разумеется.
— Я тем более никогда не поверю, что Яков способен пожертвовать собой ради кого бы то ни было. Не тот он человек.
— Только я вас очень прошу, Семен Семенович, никому ни слова! При всей вашей нелюбви к брату вы, я думаю, не захотите, чтобы ему как самоубийце не нашлось бы места в освященной земле. Чем черт не шутит! Вдруг он и в самом деле наложил на себя руки? — Внезапно лицо Куколева осветилось какой-то новой мыслью. Он повеселел. — Так-так, любопытно. Скажите-ка мне, господип Путилин, это Шарлотта велела вам никому не говорить о его якобы самоубийстве?
— Тут всякому придет в голову.
— Шарлотта, Шарлотта, не юлите… Вы видели моего брата мертвым?
— Естественно.
— И щупали ему конечности? Проверяли пульс?
— В этом не было нужды. Если бы вы там присутствовали…
— Зеркальце подносили ко рту? — перебил Куколев.