С немалым трудом Иван Дмитриевич от него избавился и один пошел дальше. Ему всегда хорошо думалось во время вечерних и утренних прогулок, на ходу. Но не тут-то было! Не успел пройти с десяток шагов, как показался Гнеточкин с пуделем на поводке. Черт бы их всех побрал! Спасаясь от него, Иван Дмитриевич нырнул в подворотню, прижался к стене. Тут стояли мусорные лари, тянуло сладким, гнилостно-прочным, как запах мужского семени, духом арбузных корок. В свете фонаря возник пудель, гордо тащивший в зубах какую-то дрянь. В аккурат напротив подворотни Гнеточкин остановился, присел и начал вырывать у пуделя его поноску. Тот не отдавал.
— Отдай, — уговаривал Гнеточкин. — На что тебе? Брось! Фу!
Пудель игриво поматывал головой, но зубов не разжимал. Иван Дмитриевич заметил, что из пасти у него свисает, волочась по земле, кусок веревки. Внезапно Гнеточкин с невнятным возгласом вскочил на ноги. Он, видимо, испугался тени, отброшенной фонарем от Ивана Дмитриевича, который неосторожно сделал шаг в сторону. Можно было, конечно, сказать что-нибудь, успокоить его, но по дому и так-то ходили слухи, будто он, Иван Дмитриевич, тайно следит за соседями, чтобы впоследствии шантажировать тех, кто побогаче, разными интимными обстоятельствами их личной жизни. В этих пересудах не было ни толики правды, тем не менее он остерегся обнаруживать себя таящимся в подворотне, среди мусорных ларей.
— Кто там? — потоньшавшим от страха голосом крикнул Гнеточкин. — А ну, выходи!
Иван Дмитриевич прижался к стене и помалкивал. Он чувствовал себя в относительной безопасности. Уж кто-кто, а Гнеточкин в такой час сюда не сунется.
— Кто тут? Кто? Сейчас полицию позову!
Оп спустил пуделя с поводка:
— Ату его! Куси!
Тот бросил свое сокровище, брехнул пару раз, но в темноту лезть побоялся. Тоже не та животина, чтобы переть на рожон.
— Господа! Господа! — Гнеточкип тростью стукнул в ближайшее освещенное окно. — Тут кто-то прячется…
Странно. Чего это он так напугался?
— Путилина зовите! Путилина! — орал Гнеточкин.
Кое-где по фасаду начали распахиваться окна. Положение было глупее некуда, но теперь выходить на улицу и вовсе смешно. Иван Дмитриевич скользнул вдоль стены в противоположном направлении, во двор. Слева тянулись поленницы, белея душистыми торцами. Такие же дровяные бастионы возвышались в глубине двора, у сараев. Здесь, в некотором отдалении друг от друга, стояли две скамейки. По вечерам кучера и лакеи любезничали на них с кухарками и горничными. Все вокруг усыпано было подсолнуховой лузгой, оставшейся от посиделок, она призрачно синела в лунном сиянии. На одной из скамеек сидела парочка: платок и картуз. Последний, услышав крики Гнеточкина, встрепенулся было, но затем снова припал к своей подруге. Они превратились в нечто двухголовое, однотелое, словно бы само с собой приглушенно говорящее на два голоса. Мужской был слышан чаще, громче и звучал с той известной интонацией, одновременно просительной, нежной и паскудной, с какой мясник, затачивая нож, уговаривает свинью не визжать, когда ее станут резать. Иван Дмитриевич деликатно направился к пустующей скамейке, но при его приближении парочка бесшумно снялась и растворилась во мраке. Он сел на их место, чувствуя под собой оставшееся от женских бедер широкое, прочное тепло. Оно невольно склоняло к мыслям, никакого отношения не имеющим к судьбе Якова Семеновича и его матери. Гнеточкин еще немного покричал, скликая соседей, и, видимо, отчасти достиг цели. Вопли прекратились, теперь он, как можно было предположить, отвечал на вопросы, обращенные к нему сверху, из раскрытых окон. Потом все стихло, во двор так никто и не вошел. Лишь чей-то одинокий грозный голос выпорхнул из форточки:
— Сволочь, я тебя вижу!
Это, разумеется, было неправдой, так что Иван Дмитриевич остался сидеть там, где сидел. Но когда наконец наступила полная тишина, где-то за сараями забрехали бездомные дворовые псы. Пока шла суматоха возле подворотни, они на всякий случай затаились, а сейчас громко торжествовали победу над трусливым пуделем, который не посмел сунуться в их владения. В общем-то, они были в одинаковом положении, сам Иван Дмитриевич и эти псы, и он дружески посвистал в ту сторону, откуда раздавалось их триумфальное тявканье. Спустя мгновение бело-рыжее пятно мелькнуло в темноте. Криволапая грязная псина кинулась к ногам, заскулила, извиваясь в ритуальном танце, выражающем небесное счастье. Но и этого ей показалось мало. Она легла на брюхо и, страстно подвывая и молотя по земле хвостом, поползла к скамейке. Иван Дмитриевич наклонился, потрепал ее за ушами, ласково сказал:
— Хорошая собачка, хорошая, знаю…
Та еще сильнее заныла, заелозила драным задом. В пароксизме любви она выгибала шею, отворачивалась, как бы сознавая свое ничтожество, не смея взглянуть в лицо Ивану Дмитриевичу, чтобы, не дай Бог, не ослепнуть от его величия.
— Хорошая, знаю… Хорошая Жулька…
Вдруг она взвизгнула от неожиданной и незаслуженной боли. Рука, только ласкавшая ее, дернулась, пальцы судорожно впились в шерсть на загривке. Иван Дмитриевич подтянул ее к себе.
— Жулька? Ты?
«Я, я! — отвечала она обиженным визгом. — Не признаете, что ли? Не вы, что ли, с Ванечкой мне колбаски давали?»
Он отпихнул ее и встал. Господи, чья же тогда кровь на веревке? Жулька, за пять целковых удавленная верным Евлампием, крутилась под ногами, не понимая, за что она впала в немилость.
— Пшла! — сказал ей Иван Дмитриевич.
Подходя к подъезду, Иван Дмитриевич заметил, что напротив стоит извозчик, но как-то не придал этому значения. Отвлек Гнеточкин, который со своим пуделем еще дефилировал перед домом.
— Что-то у нас тут неладно, — сказал он. — Какой-то человек подозрительно прятался в подворотне и побежал от меня.
Иван Дмитриевич подумал, что поступил он совершенно правильно, выбравшись на улицу кружным путем, через соседний двор.
— После смерти Якова Семеновича всякое лезет в голову, — говорил Гнеточкин. — Я сегодня встретил его лакея, и тот сказал мне, что с утра привезли гроб, да не по мерке. Великоват вышел. Знаете эту примету?
— Да.
— Если гроб не по мерке, значит будет в доме еще покойник. Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не накликать. Я человек не суеверный, но тут невольно призадумаешься. Марфа Никитична пропала, ее сын убит. И кто-то прячется в подворотне. На вашем месте я бы обратил внимание.
— Я буду иметь в виду, — кивнул Иван Дмитриевич.
— Может быть, вместе заглянем во двор?
— Двор-то у нас проходной, бесполезно. Да и устал я сегодня. Спать пойду.
Гнеточкин поджал губы:
— Дело ваше. А я так еще похожу тут, покараулю.
— Кричите, если что.
— До вас докричишься… Спокойной ночи.
— Будем надеяться, — ответил Иван Дмитриевич, — что вашими трудами она пройдет спокойно.
Он вошел в подъезд, поднялся до второго этажа и замер: чей-то чудовищный вопль прорезал тишину. Вырвавшийся откуда-то из квартирных недр, приглушенный дверьми, он был не столь уж громок, но слышалось в нем исступленное, нечеловеческое страдание. Сердце сжалось, кровь гулко толкнулась в голову, мешая понять, где же, собственно, кричали. Сперва показалось, что на третьем этаже или даже на четвертом, потом — что на первом, в куколевской квартире. Секундой позже Иван Дмитриевич опять склонился к начальному варианту, но гадать не стал. Он знал, что у них в подъезде со звуками происходит нечто фантасмагорическое. Жена, скажем, сверху кричит ему вдогонку, что забыл зонт, а у него впечатление, что она стоит где-то под ним. Бывало и наоборот. Как-то так отражалось, искажалось, не поймешь. Иван Дмитриевич застыл на месте, прислушиваясь. Крик не повторился. Казалось, человек, испустивший его, теперь умолк навеки. Через минуту на нижней площадке осторожно щелкнул дверной замок. Послышались тяжелые мужские шаги и острые женские, зашуршал по ступеням подол платья. Иван Дмитриевич склонился над лестничным провалом. В мужчине он узнал Евлампия, но женщину разглядеть не успел. Хлопнула дверь подъезда, все стихло. Иван Дмитриевич метнулся вниз, однако в вестибюле замедлил шаги, усилием воли заставил себя сосчитать до десяти, чтобы не выскакивать на улицу, как джинн из бутылки, и лишь затем степенно вышел из парадного. Он-то думал, что эта парочка двинется пешком, нетрудно будет проследить за ними, но просчитался. Извозчик не зря стоял у подъезда. Евлампий с его дамой уже сидели в пролетке. Иван Дмитриевич рванулся было к ним, и тут подскочивший откуда-то сбоку Гнеточкин цепко ухватил за локоть:
— Что случилось?
Проклятый пудель, суетясь под ногами, обмотал их обоих своим поводком, который Гнеточкин не догадался вовремя выпустить из рук. Выпутаться удалось не сразу. Тем временем пролетка тронулась. Извозчик нахлестнул лошадей, копыта ударили чаще и громче.
— Стой! — заорал Иван Дмитриевич.
Куда там! Пролетка загремела, понеслась по пустынной улице. Качнулся и пропал за углом фонарь, освещавший бляху с номером.
К счастью, мимо проезжал экипаж с двумя офицерами и солдатиком на козлах. Пронзительно свистнув, чтобы служивый придержал своих залетных, Иван Дмитриевич побежал рядом, запрыгнул на подножку.
— Господа, я из полиции!
— О-о, мадонна миа! — радостно пропел один из офицеров. — Ты шпик?
Водкой от него разило убийственно. Кажется, поднесешь к губам зажженную спичку, и запылает воздух, огненные струи с дыханием вырвутся изо рта, как у Змея Горыныча.
— Срочно, господа, требуется ваше содействие, — начал было Иван Дмитриевич и слетел с подножки, получив кулаком в ухо.
В голове зазвенело, он рухнул на мостовую, а офицеры засмеялись и поехали дальше.
— Зря вы так свистали, — наставительно сказал Гнеточкин, помогая ему подняться. — Так страшно только разбойники свистят.
Иван Дмитриевич подтянул штанину, ощупал ссадину на ноге. Чертов пудель, высунув язык, вертелся возле.
— Если ободрались, дайте ему полизать, — предложил Гнеточкин. — Мигом заживет. Собачьи слюни, они целебные. У кошки на языке двенадцать болезней, у собаки — двенадцать лекарств.