— Господин Путилин, а вдова тоже должна пить?
— Ну что ты, что ты? — попытался утихомирить ее Нейгардт. — Перестань!
— А что такое? Я спрашиваю о том, о чем думают все.
Действительно, если раньше такая мысль не многим приходила в голову, то сейчас призадумались все. Стало тихо, лишь слышен был яростный шепот Лизы:
— Сергей Богданович, скажите этой дуре, что она дура…
Зеленский не отвечал. Он сидел, как опоенный, лицо у него было таким, словно он уже покинул этот мир и все здесь происходящее его не касается.
— Шарлотта Генриховна, — все так же спокойно сказала баронесса, — я взяла свою рюмку, берите же и вы вашу. Помянем Якова Семеновича.
И вот тут-то Иван Дмитриевич по-настоящему перепугался, услышав бестрепетный голос жены.
— Паскуда, — произнесла она негромко, но отчетливо.
Последствия могли быть непредсказуемы. Все повисло на волоске, но, к счастью, страшное слово потонуло в крике Гнеточкина.
— Я выпил вместо моей жены! Иван Дмитриевич, почему вы не обращаете внимания? Вы видели?
— Да-да.
— Я уверен в моей жене, и я выпил вместо нее…
— А моя жена выпила сама! — торжествовал Зайцев, призывая в свидетели соседей, — Вы заметили? А вы? Курочка моя, дай я тебя поцелую!
Между тем Шарлотта Генриховна откликнулась на призыв баронессы и взяла рюмку. Все смотрели на них, а они — друг на друга. Две женщины в черном, их взгляды скрестились над яблочным пирогом, которого Иван Дмитриевич так и не попробовал, и он явственно ощутил, как в воздухе запахло горелым. Безмолвная дуэль продолжалась несколько секунд. У обеих вздрагивали руки. Вынутая из подпола ледяная наливка чуть заметно колебалась в помутневшем стекле. Наконец обе разом припали губами к хрусталю. Слышно было, как у кого-то из них лязгнули зубы.
— Фу-у, — облегченно выдохнул Нейгардт.
Остальные притихли. Зайцева даже слегка окривела от страстного ожидания, что одна из этих двоих вот-вот забьется в предсмертных судорогах. Но ничего не произошло, и тогда вдруг все увидели, что Нина Александровна до сих пор не притронулась к своему бокалу. Наливка переливалась в нем, как лунный свет, — мертвенная, ядовито-желтая, и казалась даже иного цвета, чем в других рюмках.
— Ниночка! — прошептал Куколев, — Ты… Ты не пьешь?
Она молчала.
— Я так и думал, что у вас не достанет мужества покончить с собой, — усмехнулся Иван Дмитриевич.
Он взял ее рюмку и поглядел на просвет. По цвету наливочка была очень хороша. Интересно, какова на вкус?
Прежде чем кто-то успел сообразить, что происходит, Иван Дмитриевич поднес рюмку ко рту. Жена завизжала, но поздно. Поздно! Янтарная влага уже растеклась по нёбу, затем горячей нежной струей вошла в горло и по пищеводу двинулась дальше вниз.
— Ваня-а! — взвыла жена.
Он аппетитно причмокнул, промокнул салфеткой губы и поставил пустую рюмку обратно на стол. Нина Александровна подняла на него свои козьи глаза. Только что в них стоял ужас, а теперь он уступал место блудливой надежде.
— Ваше самоубийство, мадам, даже если бы вы на него решились, никак не входило в мои планы, — сказал Иван Дмитриевич. — Бокалов я не переставлял. Отравленный по-прежнему стоит перед тем человеком, кому вы его предназначали.
Может быть, он еще сумел бы помешать тому, что произошло в следующее мгновение, но отвлекла жена. Она и всхлипывала у него на груди, и одновременно молотила по ней кулачками. Пока он и отбивался, и винился, и утешал ее, Зеленский вдруг схватил стоявшую перед ним рюмку и опрокинул ее в рот.
— И он умер? — спросил Сафонов.
— Точно сказать не могу, — подумав, ответил Иван Дмитриевич.
— Как так не можете?
— Его увезли в больницу, и одни потом говорили, что он умер, другие — что поправился. Во всяком случае, я никогда больше его не видел. В наш дом он уже не вернулся.
Другой человек удивился бы, что Иван Дмитриевич не удосужился навести справки о судьбе Зеленского, но за две недели, прожитые с ним бок о бок, Сафонов многому перестал удивляться. Он, в частности, знал, что Иван Дмитриевич в ущерб истине часто воскрешает героев своих историй — тех, разумеется, которые ему симпатичны.
— Тем не менее, — продолжал Иван Дмитриевич, — Гнеточкин тревожился не зря. Привезли гроб не по мерке, и пожалуйста, все так и случилось, как он предсказал.
— Когда вы забрались к нему в квартиру, где нашли этот оттиск, я, честно говоря, подумал, что он и есть убийца, — сказал Сафонов.
— Ну что вы! Он просто сделал для Якова Семеновича эскиз чеканки, как раньше рисовал для него мамзелек. Поэтому Шарлотта Генриховна считала его своим врагом.
— А почему он не признался, что жетончик ему знаком? Он что, знал его смысл?
— Не думаю. Но подозревал, видимо, что это связано с мамзельками, и решил промолчать, чтобы не портить отношения с вдовой. Та-то его простила, на поминки позвала. Вот он и решил, что лучше бы ему остаться в стороне.
— Но зачем вы полезли к нему в мастерскую?
— Я должен был убедиться, что жетончик сделан по заказу Якова Семеновича.
— А Зеленский успел объяснить вам значение надписи на нем?
— Да.
— Что же вы тогда скрываете от меня?
— Давайте вернемся к этому чуть позже, — сказал Иван Дмитриевич. — У вас ведь, наверное, есть еще вопросы. Ну, например, вы поняли, почему отравилась Лиза?
— Я полагаю, что Нейгардт здесь ни при чем и Нина Александровна хотела отравить собственного мужа.
— Нет-нет, — довольно засмеялся Иван Дмитриевич. — То есть, отчасти вы правы, но это был не яд, а всего лишь снотворное. Куколев-то выпивал по маленькой рюмочке, а Лиза хлопнула целый бокал, и неудивительно, что ей стало дурно.
— A-а, — сообразил Сафонов, — я, кажется, понимаю. Все это произошло в субботу, когда их прислуга не бывает дома. Лиза с Катей тоже должны были куда-то уехать, и Нина Александровна решила усыпить мужа, чтобы не помешал ей принять любовника. А этим ее любовником был Яков Семенович… Правильно?
— Вы делаете успехи, — сказал Иван Дмитриевич. — Кстати, той ночью в «Аркадии» она дала снотворное и Зеленскому, но тот все-таки проснулся. На нервных людей такие снадобья действуют слабее.
— Одного не пойму, — признался Сафонов. — Кто же подбросил Куколеву-старшему этот жетончик?
— Да никто не подбрасывал. Яков Семенович подарил его Нине Александровне, как дарил всем своим любовницам. Жетончик лежал у нее в такой же коробочке, что и запонки, и прислуга их перепутала. Вот и весь секрет.
— А Петрова она отравила? Нина Александровна?
— Да. Он случайно увидел ее в «Аркадии», а раньше встречал с Яковом Семеновичем. Не будь дурак, сопоставил ее появление с его смертью и хотел взять отступного за молчание. Она обещала принести ему деньги, но в конце сочла за лучшее от него избавиться. Петров сам позднее мне рассказал.
— Как? — поразился Сафонов. — Разве он не умер?
— Нет, поправился. Все думали, что умер, а он поправился. Крепкий мужик, да еще насквозь проспиртованный. Таких никакой яд не берет.
— А Яков Семенович, он, случаем, не поправился? — ехидно спросил Сафонов.
Иван Дмитриевич развел руками:
— Увы, тут я вам ничем не могу помочь. Он умер.
— Жаль.
— Конечно, если хотите, можно написать, что он инсценировал свою смерть и другой гроб тоже оказался пуст. Но тогда придется вычеркнуть всю вторую половину рассказа. Хотите, так и сделаем, пусть он тоже останется жив. Я к нему больших симпатий не питаю, но все-таки жаль человека. Он вовсе не был тем чудовищем, каким его изобразил Зеленский. Да, сладострастник с больным воображением, неверный муж, тщеславный любовник, но ведь что-то в нем было, за что его любили женщины, хроменького-то. Знаете, не будь этой хромоты, я бы относился к нему гораздо хуже. А так… Давайте, что ли, в самом деле, не станем его хоронить. Хотите?
— Нет уж! — отказался Сафонов. — Объясните лучше, как вы догадались, что Нина Александровна и есть убийца?
— Во-первых, жетончик. После разговора с баронессой я понял, что Яков Семенович дарил такие штучки своим любовницам. Баронесса хотя и сочинила про Екатерину Великую, но не на пустом месте. Во-вторых… Помните, когда я рано утром гостил у Зеленского и мы пили позолоченный чай, появилась Нина Александровна. Она сказала, что Шарлотта Генриховна зовет меня, а Зеленский ей подыграл — дескать, вдова услыхала мой голос и поняла, где я нахожусь. Но затем мы встретили Евлампия, и тот сообщил, что Шарлотта Генриховна поехала к сестре. Она и не думала меня звать. Это все выдумала Нина Александровна с целью оправдать свое появление у Зеленского. Оба они хотели скрыть от меня существовавшие между ними отношения. Кстати, — отвлекся Иван Дмитриевич, — вы заметили, что у нее козьи глаза?
— Я же ее никогда в жизни не видел.
— Ах да, я и забыл. Но зенки чисто козьи, вы это запишите, если мы не будем оживлять Якова Семеновича. Вот уж кого мне совершенно не жаль, так это ее. Гнусная баба! Надо было мне и впрямь поменять местами рюмки. Убедилась бы, что я все про нее знаю, глядишь, и выпила бы. Отравить мужчину, который тебя любит больше жизни! Ну не сука ли?
— Так что? — спросил Сафонов. — Покончим с ней? Пожалуйста, я могу написать, что вы поменяли рюмки, и она выпила. Труд невелик.
— Все же не надо, — поколебавшись, решил Иван Дмитриевич. — Я об нее рук марать не хочу.
— Тогда продолжайте.
— На чем я остановился?
— Вы встретили Евлампия…
— Ага, он еще посетовал, что рано светает. У них в квартире на часах было пять, а на моих карманных — семь. Помните? Но мои часы шли верно, хотя Ванечка и катал их в кукольной тележке. Дело в том, что Нина Александровна сразу после убийства Петрова, то есть не убийства… Словом, из гавани она поехала прямо к снохе и у нее дома перевела настенные часы на два часа назад.
— Зачем?
— Чтобы если вдруг спросят у Шарлотты Генриховны, та могла бы подтвердить: приехала тогда-то. А именно тогда, когда Петров еще был цел и невредим. Вдове было не до точного счета времени, так что, незаметно переведя стрелки, Нина Александровна ничем не рисковала. Но вот этого-то ей совершенно не нужно было делать. Кто бы стал спрашивать? Это, пожалуй, единственный раз, что у нее сдали нервы. Да и к Шарлотте Генриховне приезжать не стоило. Она хотела засвидетельствовать передо мной свое добросердечие и теплые чувства к покойному, но, напротив, пробудила мои подозрения. Ее муж повел себя куда естественнее. Он-то и не подумал приехать!