И на другом, обывательском уровне, стоит ли Ди для него хоть что-нибудь? Знает ли он, во что она превратилась? Как молодая женщина, она любила приключения, но теперь и она изменилась; а теперь лишь немногим отличалась от высиживавшей яйца курицы, естественная цель в гнезде для любого браконьера. И что касается этого, то знал ли Марк что-нибудь насчет их «стерильного» романа?
Ну да ладно, на последний вопрос уже ответ имеется, но все остальные были, как обычно, по-прежнему совершенно неопределенны. Неужели неожиданное решение Хэзлтона отправиться с планетой Он в конце концов представляло собой окончательный отказ от привычки ко власти — или же, наоборот, ее признание? Для человека с проницательностью Хэзлтона, должно быть понятно, что власть над Новой Землей более уже никак нельзя сравнивать с властью над Бродягами; она была такой же вознаграждающей, как, например, служба капелланом в летнем лагере. Или быть может, он смог заметить, что инцидент с Апостолом Джорном доказал, что Амальфи остался и продолжал бы оставаться настоящей фигурой могущества и умах Ново-Землян, к которой всегда можно обратиться, в любом случае, если Новая Земля столкнется к конкретной опасностью. Остальные же Ново-Земляне давно уже потеряли способность быть хитрыми, планировать битву, способность быстро думать и принимать решения, когда это требовалось, и не могли бы признаться в том, что ни у кого больше не сохранилось по-прежнему этих способностей, кроме их легендарного экс-мэра; Оставив любому другого мэру, занимавшему в настоящий момент этот пост, даже Хэзлтону, лишь рутину управления в мирное время, когда существовала лишь небольшая необходимость или желание каких-то правил. В действительности, как неожиданно и с удивлением понял Амальфи, тот обман, который он применил в отношении Апостола Джорна, оказался вовсе не таким уж и обманом, по крайней мере до какого-то уровня: то, что Ново-Земляне вполне удовлетворялись случайностями, точно так же, как Стохастики утверждали в отношении себя, и не имели никакого интереса в наложении какой-то цели на свои жизни, за исключением того случая, если это им навязывалось извне, либо кем-то подобным Джорну, либо кем-то вроде Амальфи, являвшимся противоположностью Джорна. Так что возможность того, что Стохастицизм мог проникнуть и пропитать души Воинов Господа все это время, была в действительности реальной, в независимости от того, понимали это или нет сами Ново-Земляне, признавали ли они Стохастицизм или нет; просто время и философия нашли друг друга, и это представлялось гораздо более вероятным, чем сам эрудит Гиффорд Боннер являлся всего-лишь запоздалой интеллектуализацией чувства, которое подсознательно витало над Новой Землей многие годы. Ничто другое не могло служить доказательством быстрого успеха Амальфи и Хэзлтона в области «продажи» Апостолу Джорну чего-то такого, во что сам Джорн, будучи в начале слишком проницательным, едва ли поверил бы — и ничего другого, кроме того факта, что по крайней мере, хотя этого не подозревал сам Амальфи и, возможно, и Хэзлтон, на самом деле оказавшегося правдой. Если же Хэзлтон и заметил это, тогда он не отказывался ни от чего, оставляя Новую Землю ради планеты Он; напротив, вместо этого, он выбирал единственный центр власти, который еще что-либо должен означать в течении нескольких последующих лет, которые осталось просуществовать ему и всей остальной вселенной.
За исключением, конечно, этой неизвестной величины — Паутины Геркулеса; но, естественно, решение этого вопроса находилось совершенно вне пределов возможностей и компетенции Хэзлтона.
И даже Амальфи начал поддаваться действию вируса Стохастицизма. Эти вопросы по-прежнему интересовали его, но привкус академизма, который все более и более четко проявлялся в них перед лицом приближающейся катастрофы, становился все более очевидным даже для него. И все, что оставалось, за что еще можно было бы ухватиться, так это лишь бешеный полет планеты Он к метагалактическому центру, борьба за подготовку механизмов и приборов, который понадобятся по прибытии на место, и отчаянная необходимость оказаться там раньше Паутины Геркулеса.
И таким образом за Ди оказалось — если не окончательная победа, то во всяком случае — последнее слово. Именно ее суждение об Амальфи, как о Летучем Голландце, больше всего поколебало его, после всех этих ярлыков и масок, которые оказались сорваны приближающимся триумфом времени. И проклятие лежало теперь, как оно лежало всегда, но уже не в самом полете, а в одиночестве, погнавшем человека в этот бесконечный полет.
За единственным исключением. Теперь уже явственно был виден конец.
Открытие того, что огромные спиральные галактики, острова вселенных в космосе, в которые группировались звезды, и сами склонялись к объединению в огромные группы, вращающиеся по спиральным рукавам вокруг общего центра плотности, было предзнаменовано еще в начале 1950-х, когда Шепли выполнил карту «внутренней метагалактики» — группы примерно в пятьдесят галактик, к которой принадлежал как Млечный Путь, так и галактика Андромеды. После того, как гипотеза Милна оказалась доказанной, представилось вполне возможным показать, что подобные метагалактики существовали как правило, как и то, что они, в свою очередь, формировали спиральные рукава, тянущиеся по направлению к центру, который являлся втулкой своеобразного «колеса» на котором вращалось все мироздание, и из которого в самом начале произошел взрыв моноблока.
И именно в этот мертвый центр сейчас и мчалась планета Он, назад, в лоно времени.
На планете уже больше не было дневного света. Путь, которым планета двигалась, иногда позволял появляться в небе светлым недолговечным пятнам, или небольшому спиральному свечению в ночи, производимому галактикой, мимо которой они пролетали, но никогда в небе вновь не сияло солнце. Даже разреженные мостики звезд, соединявшие галактики, подобно пуповинам — мостики, чье открытие Фрицем Зворкиным в 1953 году вызвало серьезный пересмотр предполагаемого количества материи во вселенной, и таким образом — пересмотр ее предполагаемых размеров и возраста — не ослабило ту черную пустоту, сквозь которую, мчалась планета Он, хотя бы даже на день. Межгалактическое пространство было слишком безграничным для этого. И поэтому, освещаемая лишь искусственным светом, планета Он мчалась на полной скорости своих движителей спиндиззи, что было возможно лишь для столь массивного «корабля» по направлению к тому Месту, где Желание дало жизнь Идее, и где стал свет.
— В своей работе мы отталкивались от того, чему вы нас учили, и что вы называли гипотезой Маха, — объяснял Ретма Амальфи. — Доктор Боннер называет ее Виконианской гипотезой или космологическим принципом: он состоит в том, что с любой точки в пространстве или во времени вселенная должна была бы выглядеть точно так же, как и с любой другой точки и, таким образом, невозможен полный учет всех стрессов, воздействующих на эту точку, если только наблюдатель не предположит, что и всю остальную вселенную необходимо взять в расчет. Тем не менее, это могло быть реально лишь в случае тау-времени, в котором вселенная — статична, безгранична и вечна. В т-времени, которое представляет вселенную, как конечную и расширяющуюся, гипотеза Маха диктует, что каждая точка является уникальным и удобным наблюдательным пунктом — за исключением метагалактического центра, которым свободен от стрессов и находится в стазисе, потому что, в нем все стрессы практически гасят друг друга, являясь эквидистантными. И там возможно проведение огромных изменений с помощью относительно незначительного расхода энергии.
— Например, — предложил доктор Боннер, — изменение орбиты Сириуса всего лишь тем, что вы наступите на цветок лютика.
— Ну, я надеюсь, что это не так, — возразил Ретма. — Мы не можем контролировать небрежность такого рода. Но это и не такой уж и пустячок, как орбита Сириуса — то, что мы, так или иначе, будем пытаться изменить, так что, наверное, в этом нет никакой реальной опасности. То, на что мы рассчитываем — всего лишь шанс, хотя и незначительный, но все же реальный — состоящий в том, что эта нейтральная точка совпадает в подобной точкой для вселенной антивещества, и что в момент аннигиляции эти две нейтральные зоны, два мертвых центра, станут общими и переживут полное уничтожение на какой-то заметный миг.
— И на сколь большой? — поежившись, спросил Амальфи.
— Вы сами можете с таким же успехом предположить это, — ответил доктор Шлосс. — Мы рассчитываем, как минимум, примерно на пять микросекунд. Если этот момент продлится хотя бы столько, этого окажется вполне достаточно для наших целей — и он может продлиться и полчаса, в то время, как будут воссоздаваться элементы. Эти полчаса для нас столь же хороши, как и сама вечность; но мы сможем наложить нашу печать на все будущее обеих вселенных в том случае, даже если нам будет предоставлено хотя бы эти пять микросекунд.
— И только если уже кто-нибудь еще не оказался в центре и не подготовился лучше нас к этому моменту, — угрюмо добавил Ретма.
— А как мы собираемся использовать это? — спросил Амальфи. — Я не слишком хорошо продираюсь сквозь эти ваши обобщения. В чем собственно, заключается наша цель? На какого рода цветок лютика мы собираемся наступить — и каков при этом будет результат? Сможем ли мы пережить его — или будущее нанесет наши лица на почтовые марки, как лица жертв? Объяснитесь!
— Конечно, — ответил Ретма, слегка опешив. — Ситуация, как мы ее видим — такова: Все, что переживет эти пять микросекунд Гиннунгагапа в метагалактическом центре, будет нести в себе достаточный энергетический потенциал в будущее, который окажет значительное воздействие на реформацию обеих вселенных. Если уцелевший при этом предмет является камнем или планетой — как например Он — тогда обе вселенных реформируются точно так же — или почти точно также, какими они сформировались после того, как взорвался моноблок и их историческое развитие весьма близко будет соответствовать повтору. Если же, с другой стороны, у уцелевшего объекта будет в наличие желание и небольшая маневренность — например как у человека — это делает доступным ему любое безграничное число измерений пространства Гилберта. И каждый из нас при пересечение этого барьера в пять микросекунд, за эти несколько мгновений создаст свою собственную вселенную, с судьбой совершенно непредсказуемой.