– Вдвоем и замерзнуть не страшно.
– Но мы не замерзнем.
– Конечно, нет, – сказал Равич, и в темноте она не увидела, как дрогнуло его лицо. – Мы – нет.
10
– Что со мной было, Равич? – спросила Кэте Хэгстрем.
Она лежала почти полусидя, под головой две подушки. В палате стойкий аромат туалетной воды и духов. Форточка слегка приоткрыта. Свежий, подмороженный воздух с улицы, смешиваясь с жилым теплом, дышал весной, словно на дворе не январь, а уже апрель.
– У вас был жар, Кэте. Несколько дней. Потом вы спали. Почти сутки. Теперь температуры нет, все в порядке. Как вы себя чувствуете?
– Слабость. Все еще слабость. Но не так, как раньше. Без этой судороги внутри. И болей почти нет.
– Боли еще будут. Не очень сильные, и мы вам поможем их перенести. Но, разумеется, перемены наступят. Да вы и сами знаете.
Она кивнула.
– Вы меня разрезали, Равич…
– Да, Кэте.
– Иначе было нельзя?
– Нет. – Равич выжидал. Лучше пусть сама спросит.
– Сколько мне еще лежать?
– Недели три, может, месяц.
Она помолчала.
– Может, оно и к лучшему. Покой мне не помешает. Я ведь совсем измучилась. Только сейчас понимаю. И слабость была. Но я не хотела ее замечать. Это как-то было связано одно с другим?
– Конечно. Безусловно.
– И то, что иногда были кровотечения? Не только месячные?
– И это тоже, Кэте.
– Тогда хорошо. Хорошо, что у меня будет время. Может, так было нужно. Сейчас вот так сразу встать и опять выносить все это… По-моему, я бы не смогла.
– Вам и не нужно. Забудьте об этом. Думайте о сиюминутном. Допустим, что вам сегодня подадут на завтрак.
– Хорошо. – Она слабо улыбнулась. – Тогда подайте-ка мне зеркало.
Он взял с ночного столика зеркальце и передал ей. Она принялась внимательно себя разглядывать.
– Равич, вон те цветы – от вас?
– Нет. От клиники.
Она положила зеркальце рядом с собой на постель.
– Клиники не заказывают пациентам сирень в январе. В клиниках ставят астры или что-то в этом роде. В клиниках к тому же понятия не имеют, что сирень – мои любимые цветы.
– Только не у нас, Кэте. Как-никак вы у нас ветеран. – Равич поднялся. – Мне пора. Часов в шесть я еще раз к вам загляну.
– Равич…
– Да…
Он обернулся. Вот оно, мелькнуло у него. Сейчас спросит. Она протянула ему руку.
– Спасибо, – сказала она. – За цветы спасибо. И спасибо, что вы за мной приглядели. Мне с вами всегда так покойно.
– Ладно вам, Кэте. Там и приглядывать-то было нечего. Поспите еще, если сможете. А будут боли, вызовите сестру. У нее для вас лекарство, я прописал. Ближе к вечеру я снова зайду.
– Есть что-нибудь выпить, Вебер?
– Что, было так худо? Вон коньяк. Эжени, выдайте доктору емкость.
Эжени с явным неудовольствием принесла рюмку.
– Да не этот наперсток! – возмутился Вебер. – Нормальный стакан! Да ладно, а то у вас, чего доброго, еще руки отвалятся. Я сам.
– Я не понимаю, господин доктор Вебер! – вспылила Эжени. – Всякий раз, стоит господину Равичу прийти, вы сразу…
– Ладно-ладно, – оборвал ее Вебер. Он налил Равичу коньяка. – Держите, Равич. Что она сказала?
– Она ни о чем не спрашивает. Верит каждому слову и не задает вопросов.
Вебер вскинул голову.
– Видите! – торжествующе воскликнул он. – Я вам сразу сказал!
Равич выпил свой коньяк.
– Вам случалось выслушивать благодарности от пациента, для которого вы ровным счетом ничего не смогли сделать?
– Не раз.
– И чтобы вам вот так же безоглядно верили?
– Разумеется.
– И что вы при этом чувствовали?
– Как что? – удивился Вебер. – Облегчение. Огромное облегчение.
– А меня с души воротит. Будто я последний прохвост.
Вебер рассмеялся. Бутылку он уже убрал.
– С души воротит, – повторил Равич.
– Первый раз в вас открылось хоть что-то человеческое, – заметила Эжени. – Если отбросить, конечно, вашу манеру изъясняться.
– Вы здесь не первооткрывательница, Эжени, вы здесь медсестра, не забывайтесь, – одернул ее Вебер. – Значит, с этим все улажено, Равич?
– Да. Пока что.
– Ну и хорошо. Утром сегодня она санитарке сказала, что после госпиталя хочет в Италию уехать. Тогда мы вообще выкрутимся. – Вебер радостно потирал руки. – Пусть тамошние медики этим занимаются. Не люблю смертные случаи. Для репутации заведения это всегда, знаете ли, ущерб…
Равич позвонил в дверь повитухи, которая изувечила Люсьену. Чернявый небритый малый открыл лишь после нескольких звонков. Увидев Равича, он попридержал дверь.
– Чего надо? – пробурчал он.
– Хочу поговорить с госпожой Буше.
– Некогда ей.
– Не страшно. Я подожду.
Чернявый попытался захлопнуть дверь.
– Если нельзя подождать, я зайду попозже, – уведомил Равич. – Но уже не один, а кое с кем, для кого у нее точно время найдется.
Малый не сводил с него глаз.
– В чем вообще дело? Чего надо?
– Я вам уже сказал. Я хотел бы переговорить с госпожой Буше.
Чернявый соображал.
– Подождите, – буркнул он наконец, но дверь захлопнул.
Равич смотрел на обшарпанную коричневую дверь, на облупившийся железный почтовый ящик, на эмалированную табличку с фамилией. Сколько же горя и страха переступило этот порог. Пара идиотских законов – и несчастные женщины вынуждены идти к таким вот повитухам вместо врачей. И детей от этого на свете точно не прибавляется. Кто не хочет рожать, всегда найдет выход, хоть по закону, хоть без. С той лишь разницей, что вот этак тысячи матерей из года в год перестают быть матерями.
Дверь распахнулась снова.
– Вы из полиции? – спросил небритый.
– Будь я из полиции, стал бы я на пороге торчать?
– Проходите.
И чернявый темным коридором провел Равича в комнату, битком набитую мебелью. Плюшевая софа, сколько-то позолоченных стульев, поддельный обюссонский ковер, комод орехового дерева, по стенам – гравюры с пастушками. У окна на подставке клетка с канарейкой. И повсюду, куда ни глянь, фарфор и прочие безделушки.
Тут появилась и сама госпожа Буше. Это оказалась необъятных размеров дама в еще более необъятном кимоно, к тому же малость засаленном. Просто слон, а не женщина, правда, личико довольно ухоженное и даже смазливое, если бы не беспокойно бегающие глазки.
– Месье? – деловито спросила она и замерла в ожидании.
Равич встал.
– Я от Люсьены Мартинэ. Вы делали ей аборт.
– Чушь! – ответила дама с полнейшей невозмутимостью. – Знать не знаю никакой Люсьены Мартинэ и не делаю никаких абортов. Вы, должно быть, ошиблись адресом, или вас ввели в заблуждение.
Всем своим видом она показывала, что разговор окончен, и уже повернулась уходить. Но не ушла. Равич ждал. Наконец она оглянулась:
– Еще что-нибудь?
– Аборт был произведен неудачно. У девушки было сильное кровотечение, она едва не умерла. Ее пришлось прооперировать. Операцию делал я.
– Ложь! – вдруг зашипела повитуха. – Все вранье! Эти сучки! Сами в себе ковыряются, а потом с больной головы на здоровую! Но ничего, я ей еще покажу! Вот ведь сучки! Ничего, мой адвокат этим займется. Меня все вокруг знают, я исправно плачу налоги, и мы еще поглядим, как эта наглая тварь, как эта потаскуха, которая спит с кем ни попадя…
Равич смотрел на нее как завороженный. Поразительно, но вспышка праведного гнева никак не затронула ее лицо. Оно оставалось по-прежнему гладким и миловидным, и лишь губы, округлившись трубочкой, изрыгали ругань пулеметными очередями.
– Девушка хочет не так уж много, – прервал он повитуху. – Всего-навсего получить назад деньги, которые она вам уплатила.
Буше только рассмеялась:
– Деньги? Назад? Это когда же она мне платила? У нее, может, еще и квитанция имеется?
– Разумеется, нет. Полагаю, вы квитанций не выдаете.
– Да я в глаза ее не видела! Кто ей вообще поверит?
– Поверят. У нее есть свидетели. Ее прооперировали в клинике доктора Вебера. Диагноз однозначный. Имеется протокол.
– Да хоть тысячу протоколов! Где написано, что я ее хоть пальцем тронула? Клиника! Доктор Вебер! Не смешите меня! Такую сучку еще и в клинике лечить! Вам что, больше делать нечего?
– Да нет. Дел у нас достаточно. Послушайте… Девушка заплатила вам триста франков. Но она может вчинить вам иск за ущерб здоровью…
Дверь открылась. В комнату заглянул чернявый.
– Что-нибудь не так, Адель?
– Ерунда. Иск? Ущерб? Пусть только сунется – ее саму же и засудят! Она первая сядет, как пить дать, ведь ей придется признать, что она пошла на аборт. А что именно я его ей сделала – это еще доказать надо. Да где ей!
Чернявый что-то промямлил.
– Тихо, Роже, – цыкнула на него хозяйка. – Иди к себе.
– Так ведь Брюнье пришел.
– Ну и что? Скажи, пусть подождет. Ты же знаешь…
Чернявый кивнул и вышел. Вместе с ним из комнаты улетучился и явственный запах коньяка. Равич принюхался.
– А коньяк-то превосходный, – заметил он. – Тридцать лет выдержки. Если не все сорок. Есть же счастливцы, которым дозволено потреблять такой продукт даже днем.
Буше замерла и ошалело уставилась на Равича. Потом криво усмехнулась:
– И то правда. Хотите?
– Почему бы нет?
Несмотря на всю свою тучность, к двери она подлетела мгновенно и бесшумно.
– Роже!
Чернявый не замедлил объявиться.
– Опять дорогой коньяк лакал! Не ври! От тебя, вон, разит! Давай сюда бутылку! Нечего рассуждать, бутылку неси!
Роже покорно принес бутылку.
– Это я Брюнье угощал. А он один не хочет, вот меня и заставил.
Хозяйка не удостоила Роже ответом, захлопнув дверь у него перед носом. После чего достала из орехового комода фигуристую рюмку на витой ножке. Равич смотрел на рюмку с плохо скрываемым омерзением: на ней вдобавок была выгравирована еще и женская головка. Налив коньяк, Буше поставила рюмку перед ним на скатерть с павлинами.
– Судя по всему, месье, вы ведь человек разумный, – заметила она.