[19]. Час отчаяния и час мечтаний.
Он закрыл окно. Казалось, в комнате сразу потемнело. В нее влетели тени и устроились по углам, затевая свои беззвучные беседы. Бутылка коньяка, принесенная Роландой, мерцала на столе огромным шлифованным топазом. Равич постоял еще минутку – и пошел вниз.
Там уже играла пианола, а просторный зал был залит ярким светом. Девицы в откровенных розовых комбинациях в два ряда сидели в центре на высоких табуретках. Все, понятное дело, были без бюстгальтеров: покупателю надо показывать товар лицом. Клиентов было уже с полдюжины. В основном мелкие буржуа средних лет, явно из числа осторожных завсегдатаев: зная, что девицы сегодня проходили обследование, они торопились воспользоваться гарантией венерической безопасности. Ивонна была со своим старичком. Тот сидел за столиком перед бутылкой дюбонне, а она стояла над ним, поставив ногу на его стул, и пила шампанское. С каждой заказанной бутылки ей причиталось десять процентов. Старичок, должно быть, и впрямь от нее без ума, если уж на шампанское раскошелился. Обычно такое позволяют себе только иностранцы. Но Ивонна свое дело знала. У нее был победоносный вид цирковой укротительницы.
– Закончил, Равич? – спросила Роланда, стоявшая у входа.
– Да. Все в порядке.
– Выпьешь чего-нибудь?
– Нет, Роланда. Домой пора. Я весь день работал. Горячая ванна да свежее белье – вот и все, что мне сейчас нужно.
И, минуя гардероб возле бара, направился к выходу. На улице мерцанием фиолетовых глаз его встретил вечер. По голубому небу, одинокий и деловитый, куда-то спешил аэроплан. Черным комочком на самой высокой ветке одного из безлистых деревьев щебетала птица.
Безнадежная пациентка, пожираемая изнутри раком, этой безглазой, серой тварью; калека-мальчишка, подсчитывающий свою будущую пенсию; шлюха, чей зад превратился в золотую жилу; первый дрозд в ветвях – все это снова и снова проносилось в памяти, пока он, ничего вокруг не замечая, сквозь сумерки и ароматы свежего хлеба медленно шел туда, где его ждала женщина.
– Еще кальвадоса хочешь?
Жоан кивнула:
– Да, не помешало бы.
Равич махнул официанту.
– А есть у вас кальвадос постарше этого?
– Вам этот не понравился?
– Отчего же. Но, может, у вас в подвале найдется что-нибудь поинтереснее?
– Надо посмотреть.
Официант направился к кассе, где в обществе своей кошки мирно дремала хозяйка. Пошептавшись с ней, он скрылся за дверью с матовыми стеклами – там была конторка, где колдовал над счетами хозяин. Немного погодя он появился оттуда с важной, сосредоточенной миной и, даже не взглянув в сторону Равича, пошел к подвальной лестнице.
– Похоже, нас что-то ждет.
Официант вернулся с бутылкой, которую нес на руках, бережно, как младенца. Бутылка была грязная; не живописно вымазанная пересохшей грязью, как это делают специально для туристов, нет, это была откровенно грязная бутылка, явно много лет пролежавшая в подвале, в паутине и в пыли. Официант откупорил ее с особой осторожностью, понюхал пробку и только после этого подал им два пузатых бокала.
– Прошу вас, сударь, – церемонно произнес он и плеснул Равичу на самое донышко.
Равич взял бокал и глубоко вдохнул аромат. Пригубил и откинулся на стуле. Потом кивнул. Официант торжественно кивнул в ответ и только после этого наполнил оба бокала примерно на треть.
– Теперь попробуй, – сказал Равич Жоан.
Она отпила глоток и поставила бокал. Официант внимательно за ней наблюдал. Она подняла на Равича изумленные глаза.
– Такого я в жизни не пила, – проговорила она и тут же отхлебнула еще. – Ты это не пьешь, а как будто вдыхаешь.
– В этом вся соль, мадам, – умиротворенно заметил официант. – Вы сразу разобрались.
– Равич, – сказала Жоан, – ты даже не знаешь, чем рискуешь. После этого кальвадоса я же никакой другой пить не смогу.
– Сможешь. И еще как.
– Но я буду все время мечтать об этом.
– Вот и прекрасно. Станешь мечтательницей. Мечтать о кальвадосе – это так романтично.
– Но другой-то мне уже не будет нравиться.
– Напротив. Он будет казаться тебе даже вкусней, чем он есть на самом деле. Это будет кальвадос с привкусом мечты о совсем другом кальвадосе. Одно это лишит его всякой будничности.
Жоан рассмеялась:
– Чушь какая-то! Да ты и сам знаешь.
– Конечно, чушь. Но только этим мы и живы. А вовсе не сухарями повседневности. Откуда иначе взялась бы на свете любовь?
– При чем тут любовь?
– Да при всем. Она поддерживает жизнь. Иначе мы любили бы только однажды, а все прочее, что встретилось бы потом, отметали. А так тоска по брошенному нами или оставившему нас нимбом переходит на того, кого мы встретим после. Ореол былой утраты сообщает романтический флер новому избраннику. Старый, как мир, фокус влюбчивости.
Жоан вскинула на него глаза.
– По-моему, это отвратительно, когда ты так говоришь.
– По-моему, тоже.
– Не говори так больше. Даже в шутку. Чудо ты превращаешь в какой-то трюк.
Равич промолчал.
– И потом… все это звучит так, словно ты от меня уже устал и подумываешь бросить.
Равич наблюдал за ней как бы со стороны, но с нежностью.
– Вот уж о чем не тревожься, Жоан. Время придет – и это ты меня бросишь. Но не я тебя. Это наверняка.
В сердцах она даже бокал отставила.
– Ну что за чепуха! Никогда я тебя не брошу. Зачем ты опять мне голову морочишь?
Эти глаза, думал Равич. Как будто молнии в них сверкнули. Нежные, красноватые молнии отблеском незримых свечей.
– Жоан, – сказал он, – ничуть я тебе голову не морочу. Давай лучше я расскажу тебе историю про волну и утес. История очень старая. Намного старше нас. Вот послушай. Жила-была когда-то волна, и любила она утес где-то в море, ну, допустим, в бухте на Капри. И вот уж она этот утес и нежила, и омывала, холила и лелеяла, целовала день и ночь, обвивала своими белыми пенистыми руками. Вздыхала и плакала и умоляла прийти к ней, ведь она так утес любит, так омывает, так нежит, так подтачивает, и в один прекрасный день утес наконец не выдержал и рухнул в ее объятия.
Он отхлебнул кальвадоса.
– Ну? И дальше что? – спросила Жоан.
– И оказалось вдруг, что никакой он больше не утес и его не обнимешь, не обласкаешь, не омоешь ни пеной, ни горючими слезами. Это был теперь всего лишь огромный каменный обломок на дне морском, где-то глубоко под ней. Волна была страшно разочарована, почувствовала себя обманутой и ушла в море на поиски нового утеса.
– Ну? – Жоан смотрела на него, явно ожидая какого-то подвоха. – Что все это значит? Ему надо было просто оставаться утесом.
– Волны всегда так говорят. Но всякое движение сильнее любой твердыни. Вода камень точит.
Она досадливо отмахнулась.
– Какое это имеет отношение к нам? Это всего лишь сказка, и она ничего не значит. Или ты опять надо мной потешаешься. А когда дело до дела дойдет, ты меня бросишь, вот и все. Я это точно знаю.
– Это будет твое последнее слово, когда ты будешь от меня уходить, – со смехом заключил Равич. – Ты мне заявишь, что это я тебя бросил. И приведешь доводы, и сама в них поверишь, и докажешь свою правоту перед старейшим судом на свете. Перед природой.
Он подозвал официанта.
– Мы хотели бы купить эту бутылку.
– Вы желаете забрать ее с собой?
– Именно.
– Сожалею, месье, но у нас это не положено. Навынос не продаем.
– Спросите все-таки у хозяина.
Официант вернулся с газетой в руках. Это была «Пари суар».
– Шеф разрешил в порядке исключения, – объявил он, с силой вогнал в горлышко пробку и завернул бутылку в газету, предварительно вынув, аккуратно сложив и сунув в карман спортивное приложение. – Прошу вас, месье. Храните в темноте, в прохладном месте. Это кальвадос еще из поместья деда нашего хозяина.
– Замечательно. – Равич расплатился и взял бутылку, чтобы получше ее рассмотреть. – Пойдем с нами, солнышко, так долго согревавшее яблоки на нормандских ветрах в старом, заброшенном саду жарким летом и ясной синей осенью. Ты нам очень пригодишься. Потому как воздух мироздания пахнет бурей.
Они вышли на улицу. Начинался дождь. Жоан остановилась.
– Равич? Ты меня любишь?
– Да, Жоан. Сильнее, чем ты думаешь.
Она прильнула к нему.
– Иной раз что-то не похоже.
– Наоборот. Иначе я бы никогда ничего подобного тебе не рассказывал.
– Лучше б ты рассказывал что-то другое.
Он глянул на дождь и улыбнулся:
– Любовь, Жоан, это не тихая заводь, чтобы млеть над своим отражением. В ней бывают свои приливы и отливы. Свои бури, осьминоги, остовы затонувших кораблей и ушедшие под воду города, ящики с золотом и жемчужины. Жемчужины, правда, очень глубоко.
– Мне это все ни о чем не говорит. Любовь – это быть вместе. Навсегда.
Навсегда, эхом отозвалось в нем.
Бабушкины сказки для малых деток.
Тут даже за минуту ручаться нельзя.
Жоан запахнула пальто.
– Скорее бы лето, – вздохнула она. – Никогда еще я его так не ждала, как в этом году.
Она достала из шкафа свое черное вечернее платье и бросила на кровать.
– Как же я иногда все это ненавижу. Вечное это платье. «Шехерезаду» эту вечную. Изо дня в день одно и то же! Вечно одно и то же!
Равич смотрел на нее молча.
– Неужели ты не понимаешь?
– Еще как понимаю.
– Так почему ты не заберешь меня отсюда, милый?
– Куда?
– Куда-нибудь! Все равно куда!
Равич развернул бутылку кальвадоса и вытащил пробку. Принес рюмку и налил до краев.
– Выпей.
Она покачала головой:
– Не поможет. Иногда даже выпивка не помогает. Иногда вообще ничего не помогает. Не хочу сегодня вечером туда идти, к идиотам этим.
– Так оставайся.
– И что?
– Позвонишь, скажешь, что заболела.
– Ну так завтра все равно туда тащиться, только хуже будет.
– Ты и несколько дней проболеть можешь.