хся эмигрантов. Может, теперь, без желчного пузыря, он малость подобреет? Если не помрет. Хотя такие помирают не раньше восьмидесяти, в почете, гордясь собой, окруженные благоговением внуков. Готово! Все, с глаз долой!
Равич стянул с рук перчатки и маску с лица. Важного чиновника на бесшумных колесиках уже выкатывали из операционной. Равич посмотрел ему вслед. «Знал бы ты, Леваль, – подумал он, – что твой высокопоставленный желчный пузырь обеспечит мне, распоследнему нелегальному беженцу, неделю абсолютно нелегального отдыха на Ривьере…»
В предоперационной он начал мыться. Рядом с ним медленно и методично мыл руки Дюран. Руки старика гипертоника. Тщательно намыливая каждый палец, он в такт движениям медленно двигал нижней челюстью, словно перемалывая зерно. Переставая намыливать, прекращал и жевать. Возобновлял мытье – челюсть снова принималась за работу. В этот раз он мылся особенно медленно и долго. Должно быть, хочет еще на пару минут оттянуть расставание с двумя тысячами, подумалось Равичу.
– Чего вы, собственно, ждете? – немного погодя спросил Дюран.
– Вашего чека.
– Деньги я вам вышлю, когда пациент со мной расплатится. Это еще несколько недель, пока он из клиники не выпишется. – Дюран уже вытирался полотенцем. Потом плеснул на ладонь немного одеколона и протер руки. – Надеюсь, уж настолько-то вы мне доверяете, или?.. – спросил он.
«Вот мерзавец, – подумал Равич. – Хочет, чтобы я за свои деньги еще и поунижался».
– Вы же говорили, пациент ваш друг и вы возьмете с него лишь возмещение расходов.
– Ну да, – уклончиво ответил Дюран.
– Но расходы-то невелики, сколько-то на материалы, что-то на сестру. Клиника ваша собственная. За все про все франков сто набежит… Можете их удержать, потом отдадите.
– Расходы, доктор Равич, – горделиво выпрямляясь, заявил Дюран, – к сожалению, оказались гораздо выше, чем я предполагал. Две тысячи вашего гонорара, несомненно, тоже в них войдут. И мне, следовательно, придется поставить их в счет моему пациенту. – Он понюхал свои надушенные руки. – Так что сами видите…
Он улыбнулся. Желтоватые зубы неприятно контрастировали с белоснежной бородкой. «Моча на снегу, – мелькнуло у Равича. – Заплатит как миленький, куда он денется. А деньги эти я пока что просто у Вебера займу. Унижаться перед этим старым козлом – ну нет, не дождется».
– Прекрасно, – бросил он. – Если для вас это так затруднительно, вышлите мне деньги после.
– Для меня это нисколько не затруднительно. Хотя требования ваши, не скрою, оказались полнейшей неожиданностью. Это просто порядка ради.
– Хорошо, сделаем все порядка ради. Раньше, позже, не все ли равно.
– Это отнюдь не все равно.
– Главное, я все равно их получу, – сказал Равич. – А теперь извините, я должен выпить. Всего хорошего.
– Всего хорошего, – растерянно протянул Дюран.
Кэте Хэгстрем улыбалась:
– Почему бы вам не поехать со мной, Равич? – На своих длинных, стройных ногах она стояла перед ним, изящная, уверенная, руки в карманах пальто. – Во Фьезоле в эту пору, наверно, уже вовсю цветут форситии. Настоящее желтое пламя по всей садовой ограде. Камин. Книги. Покой.
На улице прогромыхал по мостовой грузовик. Фотографии в рамках на стенах маленькой приемной боязливо задребезжали стеклами. Это были виды Шартрского собора.
– Ночью тишь. Вдали от всего, – продолжала Кэте. – Неужели вам бы не понравилось?
– Еще как. Только вряд ли бы я долго это выдержал.
– Почему?
– Покой хорош, только когда он и на душе тоже.
– Но я вовсе не покойна.
– Вы знаете, чего хотите. Это почти то же самое, что покой.
– А вы разве не знаете?
– Я ничего не хочу.
Кэте Хэгстрем неторопливо застегивала пальто.
– Что так, Равич? С горя? Или от счастья?
Он нервно усмехнулся:
– Скорей всего и то и другое. Как обычно. Не стоит слишком над этим раздумывать.
– А что тогда стоит делать?
– Радоваться жизни.
Она подняла на него глаза.
– Для этого никто другой не нужен.
– Для этого всегда нужен кто-то другой.
Он умолк. «Что я тут несу? – думал он. – Предотъездная неловкость, напутственная болтовня, пасторские наставления».
– Я не о маленьком счастье, о котором вы говорили когда-то, – продолжил он. – Оно-то расцветает где угодно, как фиалки вокруг пепелища. Я о другом: кто ничего не ждет, тот не обманется. При таком взгляде на жизнь у вас полно новостей и не бывает разочарований.
– Это все пустое, – возразила Кэте. – Годится, только когда ты совсем немощный, пластом лежишь и даже думать боишься. А когда ты уже встал и ходить начал – все. Забываешь напрочь. Тебе этого уже мало.
Косой луч свет из окна перерезал ее лицо надвое: глаза оставались в тени, и только губы пылали, как чужие.
– У вас есть свой врач во Флоренции? – спросил Равич.
– Нет. А что, нужен?
– Да мало ли какая болячка может вылезти. Всякое бывает. Мне спокойнее было бы знать, что у вас там есть врач.
– Но я вполне хорошо себя чувствую. А если что – я же всегда могу вернуться.
– Конечно. Это только так, на всякий случай. Я знаю хорошего врача во Флоренции. Профессор Фиола. Запомните? Фиола.
– Наверняка забуду. Мне ведь это не нужно, Равич.
– Я вам запишу. Он за вами присмотрит.
– Но зачем? У меня все хорошо.
– Обычная перестраховка всех медиков, Кэте. Больше ничего. Я ему напишу, и он вам позвонит.
– Ради Бога. – Она взяла сумочку. – Прощайте, Равич. Ухожу. Может, из Флоренции я сразу поеду в Канны, а оттуда на «Конте де Савойя» прямиком в Нью-Йорк. Будете в Америке, разыщете вместо меня домохозяйку где-нибудь на ферме, при муже, детях, лошадях и собаках. А ту Кэте, которую вы знали, я оставляю здесь. У нее даже маленькая могилка имеется – в «Шехерезаде». Не забывайте хоть изредка помянуть, когда там будете.
– Хорошо. Водкой, конечно.
– Ну да. Только водкой. – В полумраке приемной она все еще стояла в нерешительности. Полоска света переползла теперь с ее лица на одну из шартрских фотографий. Резной алтарь с распятием.
– Странно, – сказала она. – Мне бы радоваться. А я не рада.
– Так всегда при прощании, Кэте. Даже если расстаешься со своим отчаянием.
Она стояла перед ним, все еще медля, какая-то по-особому трепетная и нежная, исполненная решимости и печали.
– Самое верное при расставании – просто взять и уйти, – рассудил Равич. – Пойдемте, я вас провожу.
– Да.
За порогом теплый уличный воздух обдал их сыростью. Закатное небо раскаленным железом пылало между домами.
– Сейчас я подгоню вам такси, Кэте.
– Не надо. Хочу пройтись до угла. Там и подхвачу. Ведь это чуть ли не первый мой выход на улицу.
– И каково это?
– Пьянит, как вино.
– Может, мне все-таки сходить за такси?
– Нет-нет. Хочу пройтись.
Она смотрела на мокрую мостовую. Потом рассмеялась.
– А где-то в глубине души все еще сидит страх. Это тоже нормально?
– Да, Кэте. Это нормально.
– Прощайте, Равич.
– Прощайте, Кэте.
На секунду она опять замешкалась, словно хотела еще что-то сказать. Потом осторожным шагом сошла вниз по ступенькам, тоненькая, все еще гибкая, и двинулась по улице – навстречу фиалковому вечеру и своей кончине. Больше не оглянулась.
Равич шел назад. Проходя мимо палаты, где лежала Кэте Хэгстрем, из-за двери услышал музыку. От удивления он даже остановился. Новый пациент еще не мог туда въехать.
Осторожно приоткрыв дверь, он увидел медсестру: та стояла на коленях перед радиолой. Девушка вздрогнула и испуганно вскочила. Радиола проигрывала старую пластинку – «Le dernier valse»[20].
Девушка смущенно одернула халатик.
– Это госпожа Хэгстрем мне подарила, – сообщила она. – Американский аппарат. Здесь такой не купишь. Во всем Париже не найдешь. Один-единственный на весь город. Вот, проверить хотела. Он пять пластинок подряд играет. Автоматически. – Она сияла от радости. – Такой тысячи три стоит, не меньше. И пластинок в придачу еще вон сколько. Пятьдесят шесть штук. В нем еще и радиоприемник. Вот счастье-то!
Счастье, подумал Равич. Опять счастье. На сей раз это радиола. Он постоял, послушал. Скрипка порхала над оркестром голубкой, сентиментально и жалостливо. Одна из тех душещипательных мелодий, которые иной раз берут за сердце похлеще всех шопеновских ноктюрнов. Равич обвел глазами палату. Кровать голая, матрас поставлен на попа. Собранное белье грудой валяется у двери. Окна настежь. В них с усмешкой заглядывает вечер. Улетучивающийся аромат духов и стихающие аккорды салонного вальса – вот и все, что осталось от Кэте Хэгстрем.
– Мне все сразу не забрать, – посетовала медсестра. – Слишком тяжело. Отнесу сперва аппарат, а уж потом, и то в две ходки, пластинки. Если не в три. Вот здорово-то. Хоть кафе открывай.
– Отличная идея, – заметил Равич. – Смотрите, не разбейте ничего.
15
Равич мучительно выбирался из сна. Какое-то время он еще лежал в странном небытии между сном и явью – сон, уже блеклый, обрывками, все еще был с ним, – и в то же время он осознавал, что уже снова спит. Он был в Шварцвальде, неподалеку от немецкой границы, на каком-то полустанке. Поблизости шумел водопад. С гор веяло густым хвойным настоем. Было лето, знойный воздух напоен смолой и травами. Ленточки рельсов багряно поблескивали в закатном солнце – словно сочащийся кровью товарняк проехал по ним. «Зачем я здесь? – думал Равич. – Что мне понадобилось в Германии? Я же во Франции. В Париже». Но мягкая, убаюкивающая волна уже опять уносила его в сон. Париж… Париж уже таял, тонул, растекался в туманной дымке. Нет, он не в Париже. Он в Германии. Каким ветром его снова сюда занесло?
Он расхаживал по платформе. Возле газетного киоска стоял дежурный по станции. Это был мордастый мужчина средних лет с выгоревшими соломенными бровями. Он читал «Фёлькишер Беобахтер»