– Равич, – сонно пробормотала она.
– Да…
Тут она вздрогнула, будто только теперь очнулась окончательно.
– Равич, – повторила она уже нормальным голосом. – Равич, ты что делаешь?
– Пью кое-что.
– Но почему… – Она приподнялась. – В чем дело? – растерянно спросила она. – Что стряслось?
– Ничего.
Она поправила волосы.
– Господи, как ты меня напугал!
– Прости, я не хотел. Думал, ты не услышишь.
– А я чувствую: тебя нет рядом. Холодно стало. Словно ветерок какой. Ветерок страха. Гляжу, а ты вон где стоишь. Случилось что-нибудь?
– Да нет. Ничего. Ровным счетом. Просто я проснулся, и захотелось выпить.
– Дай-ка и мне глоточек.
Равич плеснул ей кальвадоса и со стаканом подошел к кровати.
– Ты сейчас совсем как маленькая девочка, – сказал он.
Она взяла стакан обеими руками и принялась пить. Пила медленно, глядя на него поверх стакана.
– С чего это ты проснулся? – спросила она.
– Не знаю. Луна, наверно.
– Ненавижу луну.
– В Антибе она тебе понравится.
Она поставила стакан.
– Мы правда поедем?
– Да, поедем.
– Прочь от этого дождя и тумана?
– Да, прочь от этого проклятого дождя и тумана.
– Налей мне еще.
– Спать не хочешь?
– Не-а. Жалко спать. Во сне столько жизни пропускаешь. Налей мне еще. Это наш, тот самый? Мы его с собой возьмем?
– Не надо ничего брать с собой.
Она вскинула глаза.
– Никогда?
– Никогда.
Равич подошел к окну и задернул занавески. Они сошлись не до конца. Настырный лунный свет, проливаясь в проем, делил комнату на две сумеречные половины.
– Почему ты не ложишься?
Равич стоял возле софы по другую сторону лунной дорожки. Отсюда он лишь смутно различал Жоан. Ее волосы тяжелым золотистым потоком падали за спину. Она сидела в кровати голая. Между ними, как между двух темных берегов, сам по себе, в никуда, лился рассеянный свет. Пролетев бесконечный путь по черным безвоздушным просторам эфира, отразившись от холодной, мертвой звезды, претерпев магическое превращение из теплой солнечной неги в холодный свинцовый блеск, он втекал в укромное пространство комнаты, еще сохранившее в себе тепло сна, втекал струясь и оставаясь недвижным, вливаясь в комнату, но так и не заполняя ее до конца.
– Ну что же ты не идешь? – спросила Жоан.
Равич прошел к ней, сквозь тьму, потом свет, потом снова тьму, всего несколько шагов, но ему показалось – бесконечно далеко.
– Бутылку принес?
– Да.
– Стакан тебе дать? Который час?
Равич глянул на свои часы со светляками делений на циферблате.
– Почти пять.
– Пять. Могло быть и три. Или семь. Ночью время останавливается. Только часы идут.
– Да. Хотя происходит-то все как раз ночью. Или именно поэтому.
– Что?
– Все. То, что потом днем выходит на свет.
– Не пугай меня. То есть ты считаешь, без нашего участия, пока мы спим?
– Да.
Она забрала у него стакан и выпила сама. Она была очень красива, и сейчас он чувствовал, насколько же сильно он ее любит. Да, она красива, но не красотой статуи или картины, а красотой летнего луга под порывами ветра. В ней ощущается трепетное биение жизни, таинственно возникшей из ничего, из соития двух клеток в женском лоне, но создавшей ее именно такой, как она есть. В ней сохранилась все та же непостижимая загадка бытия, когда в зернышке семени уже целиком заключено будущее дерево, пусть пока микроскопической окаменелостью, но уже все, уже целиком, предопределенное заведомо, с ветвями и верхушкой, плодами и листьями, с цветущей кипенью всех апрельских рассветов, – та же загадка, когда из ночи любви и двух слившихся капелек слизи возникают лицо, глаза, плечи – именно вот эти глаза и плечи, и они существуют, затерянные где-то на белом свете среди миллионов других людей, а потом однажды ноябрьской ночью ты стоишь у Альмского моста, а они вдруг выплывают из темноты именно на тебя…
– Почему ночью? – спросила Жоан.
– Потому, – откликнулся Равич. – Прильни ко мне, любимая, возвращенная мне после провалов в бездны сна, после бескрайних лунных полей ночи, ибо они предательски коварны – и сон, и ночь. Помнишь ли ты, как мы засыпали этой ночью, тесно прижавшись друг к дружке, мы были так близки, как только могут быть близки люди. Наши лица, наша кожа, наши мысли, наши вздохи соприкасались, мы сливались друг с другом – а потом между нами, просачиваясь, начал потихоньку залегать сон, серый, бесцветный, сперва несколько пятнышек, потом больше, больше, он коростой проказы ложился на наши мысли, вливался в кровь, по капле, по песчинке, из слепоты вселенского беспамятства он проникал в нас – и вдруг каждый из нас остался один, нас уносило куда-то, каждого своим течением, по неведомым темным каналам, на произвол неведомых сил и неисповедимых опасностей. Проснувшись, я увидел тебя. Ты спала. И ты была где-то совсем не здесь. Ты совершенно от меня отдалилась. Вообще обо мне не помнила, ты меня знать не знала. Ты была где-то в недосягаемости, куда мне путь заказан. – Он поцеловал ее руку. – О каком счастье любви может быть речь, когда каждую ночь во сне я вот так же тебя теряю?
– Но я же была рядом с тобой. В твоих объятиях.
– Ты была в неведомом царстве. Да, рядом со мной, но окажись ты на Сириусе – и то была бы ближе. Когда днем тебя нет, это ничего – про день мне все ясно. Но кому и что дано знать про ночь?
– Я была с тобой.
– Ты была не со мной. Ты лежала рядом, да. Но как знать, какой ты вернешься из этой обители сна, где нам все неподвластно? Станешь другой – и сама не заметишь.
– Так ведь и ты тоже.
– Да, и я тоже, – согласился Равич. – А теперь дай-ка мне стакан. А то пока я тут всякую чушь несу, ты напиваешься.
Она протянула ему стакан.
– Хорошо, что ты проснулся, Равич. Да будет благословенна луна. Без нее мы бы все еще спали, не помня друг друга. Или в кого-нибудь из нас, пользуясь нашей беззащитностью, проникло бы семя разлуки. Незримое, оно бы росло и росло, медленно, исподволь, покуда однажды не пробилось бы наружу.
Она тихо рассмеялась. Равич глянул на нее.
– Похоже, ты это все не слишком всерьез, да? – спросил он.
– Не слишком. А ты?
– Тоже нет. Но что-то во всем этом есть. Потому мы и не принимаем это всерьез. Тем и силен человек…
Она снова рассмеялась.
– А я вот нисколько не боюсь. Я доверяю телу. Нашим телам. Они лучше знают, что нам нужно, лучше, чем наши головы, куда по ночам бог весть что лезет.
Равич допил свой стакан.
– Пожалуй, – проронил он. – И то правда.
– А как насчет того, чтобы этой ночью вообще больше не спать?
Равич приподнял бутылку, глянул сквозь нее на серебристый лик ночи. Оставалась примерно треть.
– Не бог весть что, конечно, – вздохнул он. – Но попытаться можно.
И поставил бутылку на ночной столик у кровати. Потом повернулся и посмотрел на Жоан.
– Ты воплощение всех мужских желаний, и вдобавок еще одного, о котором мужчина даже не догадывается.
– Вот и хорошо, – согласилась она. – Теперь, Равич, каждую ночь будем просыпаться. Ночью ты совсем не такой, как днем.
– Лучше?
– Не такой. Ночью ты непредсказуем. Вообще непонятно, с какой стороны ты нагрянешь.
– А днем не так?
– Не всегда. Изредка.
– Ничего себе признание, – заметил Равич. – Пару недель назад ты бы мне такого не сказала.
– Нет. Я ведь тебя еще меньше знала, чем сейчас.
Он вскинул голову. Ни намека на подвох в ее глазах. Она действительно так думает и запросто выкладывает. Обидеть его или сказануть что-то особенное – нет, у нее такого и в мыслях нет.
– А что, начало неплохое, – сказал он.
– В каком смысле?
– Ну, через пару недель ты будешь знать меня еще лучше, и я буду уже не такой непредсказуемый.
– Совсем как я, – вставила Жоан и рассмеялась.
– Ты нет.
– Почему нет?
– Почему? Пятьдесят тысячелетий биологического развития – вот почему. Женщину любовь делает умней, а мужчина от нее теряет голову.
– А ты меня любишь?
– Да.
– Мог бы говорить это и почаще.
Она потянулась. Точь-в-точь как сытая кошка, подумал Равич. Как сытая кошка, уверенная, что добыча не уйдет.
– Иногда так бы тебя в окно и выбросил, – усмехнулся он.
– Так почему не выбросишь?
Он поднял на нее глаза.
– Ты бы смог?
Он не ответил. Она снова откинулась на подушку.
– Уничтожить кого-то, потому что любишь? Убить, потому что любишь до смерти?
Равич потянулся за бутылкой.
– Бог ты мой, – вздохнул он. – За что мне все это? Проснуться среди ночи, чтобы вот такое выслушивать?
– А что, разве не правда?
– Ну да. Для третьеразрядных поэтов и женщин, с которыми ничего подобного не происходит.
– Но и для тех, с кем происходит.
– Если угодно.
– Ты бы смог?
– Жоан, – сказал Равич, – хватит болтать ерунду. Подобные умственные игрища уже не для меня. Слишком много я убил людей. И как любитель, и как профессионал. И солдатом, и врачом. При таком опыте научаешься относиться к жизни и наплевательски, и уважительно, и с презрением, по-всякому. Кто много убивал, из-за любви убивать не станет. Это делает смерть смешной, даже мелкой. А смерть смешной не бывает. И мелкой тоже. И вообще: при чем тут женщины? Смерть – дело мужское.
Он помолчал немного.
– Что мы такое несем? – одернул он сам себя и склонился над ней. – Счастье ты мое залетное! Легче облачка летучего, ярче прожектора слепучего! Дай я тебя поцелую! Никогда еще жизнь не была мне дороже, чем сейчас, когда она так мало стоит.
16
Свет. Снова и снова – этот свет! Белой пеной вскипает на горизонте, между синевой моря и голубизной неба, и летит сюда, задыхаясь от своей же стремительности, неся в себе и яркость свечения, и игру отражения, неся простое и древнее счастье – сиять и мерцать и парить во всей своей бестелесности…
Как он все озаряет над ее головой, думал Равич. Словно лучезарный нимб, только бесцветный! Эта ширь без дали! Как он обтекает ее плечи! Словно молоко земли Хананеев