Он увидел: по лицу ее текут слезы. Но она улыбалась.
– Это все из той же оперы, любимый, все от дурного вкуса.
– Давай-ка вот что, – решил он. – Поехали в «Шато Мадрид». Это в горах, и там русские цыгане и вообще все, что твоей душеньке угодно.
Было раннее утро. Далеко внизу, серой притихшей гладью, раскинулось море. На небе ни облачка и ни единой краски. Только на горизонте из воды, разгораясь, выползала узкая полоска серебра. Было так тихо, что они слышали дыхание друг друга. Из ресторана они ушли после всех. Цыгане уже укатили вниз по серпантину на стареньком «форде». И официанты на «ситроенах». И даже шеф-повар на своем шестиместном «делайе» двадцать девятого года выпуска отправился на рынок закупать провизию.
– Вот уже и день наступает, – сказал Равич. – А где-то ведь еще ночь. Когда-нибудь изобретут самолет, на котором можно будет ее догнать. Просто он будет летать с той же скоростью, с какой вращается Земля. Захочешь ты, допустим, любить меня в четыре утра, и у нас с тобой всегда будет четыре; мы просто полетим вместе со временем вокруг Земли, и время остановится.
Жоан прильнула к нему.
– Ничего не могу с собой поделать. Это так прекрасно! Упоительно прекрасно! Можешь смеяться…
– Это и правда прекрасно, Жоан.
Она посмотрела на него.
– Ну и где этот твой самолет? Мы уже будем старенькими, милый, когда его изобретут. Не хочу состариться. А ты?
– Я не против.
– Правда?
– Да, чем старше, тем лучше.
– Почему?
– Хотелось бы взглянуть, что станется с нашей планетой.
– Нет, я не хочу стареть.
– А ты и не будешь. Ты не состаришься. Жизнь лишь коснется твоего лица, вот и все, оно станет даже еще прекрасней. Стар лишь тот, кто уже ничего не чувствует.
– Нет, лишь тот, кто уже не любит.
Равич не ответил. «Бросить, – думал он. – Тебя бросить! Неужто еще несколько часов назад в Каннах я и вправду такое думал?»
Она чуть шелохнулась в его объятиях.
– Вот и празднику конец, и мы поедем домой и будем спать друг с другом. Как же это прекрасно! Как прекрасно жить сполна, а не только какой-то частицей себя. Когда ты полон до краев и даже пошевельнуться боишься, потому что еще хоть капля – и ты себя расплещешь, прольешься. Скорей, поехали домой, в наше съемное жилище, в наш роскошный белый отель, так похожий на усадьбу в саду.
Машина почти беззвучно, своим ходом, катила под уклон по виткам серпантина. Медленно занимался день. Земля дышала росой. Равич выключил фары. Когда они пересекали верхнее шоссе, по нему двигались подводы с зеленью и цветами – в Ниццу везли товар. Потом они обогнали отряд североафриканской кавалерии[23]. Перестук копыт был слышен даже сквозь мерный рокот мотора. Далеко разносясь по утрамбованной щебенке, цокот этот звучал донельзя искусственно. Смуглые лица всадников под капюшонами бурнусов казались и вовсе черными.
Равич взглянул на Жоан. Она улыбнулась в ответ. Ее бледное от недосыпа лицо казалось невероятно хрупким. Тень усталости сообщала ему тихую нежность, особенно трогательную этим волшебным, еще сумеречно-сонным утром, когда вчера уже окончательно кануло в прошлое, а сегодня еще толком не настало, еще медлило, еще беспечно парило в безвременье, не ведая ни сомнений, ни страхов.
Бухта Антиба разворачивалась перед ними всей своей ширью. Светало на глазах. В голубоватую дымку наступающего дня четырьмя грозными серо-стальными тенями врезались четыре военных корабля – три эсминца и крейсер. Очевидно, они пришли ночью. Низкие, угрюмые, безмолвные, они тяжело застыли под отпрянувшим небом. Равич посмотрел на Жоан. Она заснула у него на плече.
17
Равич шел в клинику. Он уже неделю как вернулся с Ривьеры. Шел – и вдруг замер на месте. Происходящее напоминало детскую игру. Стальные леса новостройки поблескивали на солнце, словно только что собранные из детского конструктора; на фоне светлого неба строящееся здание в паутине стояков и труб походило на чертеж из учебника – как вдруг прямо у него на глазах одна из вертикалей с уцепившейся за нее черной фигуркой пошатнулась, отошла от ажурного каркаса, накренилась и стала медленно падать – со стороны это напоминало падение спички с сидящей на ней мухой. Она все падала, падала, и казалось, никогда не упадет, но тут фигурка отделилась, обернувшись тряпичной куклой, что, беспомощно размахивая ватными руками, кувыркалась в воздухе. На секунду показалось, будто мир онемел – такая мертвая воцарилась тишина. Ни шороха, ни ветерка, ни вздоха, ни вскрика – только эта нелепая фигурка и огромная балка все падали, падали вниз… И только потом обрушился шум, и все разом задвигалось. Лишь теперь Равич понял, что у него перехватило дыхание. Но он уже бежал.
Пострадавший распластался на мостовой. Еще секунду назад улица была пуста. Теперь она кишела людьми. Сбегались со всех сторон, словно на звон набата. Равич протиснулся сквозь толпу. Увидел, как двое работяг пытаются поднять упавшего.
– Не трогать! Оставьте его! – крикнул он.
Люди вокруг расступились, давая ему дорогу. Работяги все еще держали жертву на весу.
– Положите! Только тихо! Осторожно!
– Вы кто? – спросил один из работяг. – Врач?
– Да.
– Тогда ладно.
Они положили пострадавшего обратно на мостовую. Равич опустился на колени послушать, есть ли дыхание. Осторожно расстегнул мокрую от пота рубаху и приложил ладонь к груди.
– Ну, что он? – спросил работяга, поинтересовавшийся у Равича, врач ли он. – Без сознания?
Равич покачал головой.
– Тогда что? – все еще не понимал работяга.
– Умер, – сказал Равич.
– Умер?
– Да.
– Как же так? – растерянно проговорил работяга. – Ведь только что обедали вместе…
– Где тут врач? – послышалось вдруг из задних рядов окружившей их толпы.
– В чем дело? – отозвался Равич.
– Где тут врач? Скорее!
– Да что случилось?
– Женщина… Там…
– Какая еще женщина?
– Ее балкой задело! Там кровищи…
Равич уже снова проталкивался сквозь толпу. Маленькая, тщедушного вида женщина в синем рабочем фартуке – фартук казался на ней огромным – лежала на песке возле ямы с известью. Морщинистое, страшно бледное лицо, на котором двумя черными угольками застыли глаза. Из-под шеи фонтанчиком хлестала кровь. Она выплескивалась косой пульсирующей струйкой, словно плевками, и выглядело все это ужасно неопрятно. Под головой женщины, въедаясь в песок, расползалась черная лужица.
Равич зажал артерию. Из небольшой походной аптечки, которую на всякий случай всегда таскал с собой, выхватил бинт.
– Подержите кто-нибудь, – сказал он стоящим рядом.
Четыре руки потянулись к аптечке одновременно. Аптечка упала на песок и раскрылась. Он схватил ножницы, тампон, вскрыл бинт.
Женщина лежала молча. Немигающий взгляд устремлен в одну точку, все тело сведено судорогой страха.
– Все в порядке, мамаша, – ободрил ее Равич. – Все в порядке.
Удар пришелся на плечо и шею. Плечо размозжено, ключица сломана, сустав раздроблен. Сгибаться не будет.
– Так, рука левая, – автоматически приговаривал Равич, а сам уже осторожно прощупывал затылок. Кожа содрана, но все остальное вроде цело. Ступня вывихнута, он проверил, цела ли кость ноги. Серые чулки, штопанные-перештопанные, но без дыр, перехваченные черной повязкой ниже колен – до чего отчетливо это всякий раз запоминается! Черные ботинки на шнурках, шнурки завязаны двойным узлом, мыски у ботинок залатаны.
– «Скорую» кто-нибудь вызвал? – спросил он.
Никто не ответил.
– Полицейский, кажись, звонил, – откликнулся наконец кто-то.
Равич вскинул голову.
– Полицейский? Где?
– Да там. Около второго.
Равич поднялся.
– Ну, тогда все в порядке.
Он хотел смыться. Но в ту же секунду полицейский раздвинул кольцо зевак. Это был молодой парень с блокнотиком в руке. Он нервно слюнявил огрызок карандаша.
– Минутку, – проговорил он и принялся что-то записывать.
– Да тут все в порядке, – бросил Равич.
– Минутку, месье.
– Но я очень спешу. У меня срочный вызов.
– Минутку, месье. Вы врач?
– Я остановил кровотечение, только и всего. Вам остается дождаться «скорую».
– Не торопитесь, месье! Я должен записать ваши данные. Это важно. Вы свидетель. Вдруг она умрет, что тогда?
– Да не умрет она!
– Это еще не факт. И с возмещением ущерба наверняка будет морока.
– Вы «скорую» вызвали?
– Напарник мой вызывает. А теперь не мешайте, иначе еще дольше провозимся.
– Человек, вон, помирает, а вам лишь бы уйти, – попрекнул Равича один из работяг.
– Если б не я, она бы уже умерла.
– Вот именно, – вопреки всякой логике запальчиво подтвердил рабочий. – Тем более вам надо остаться.
Рядом щелкнул затвор фотоаппарата. Мужчина в модной шляпе, тулья пирожком, широко ему улыбался.
– Вы не присядете, как будто повязку накладываете?
– Нет.
– Но это же для прессы, – пояснил мужчина. – И вас тоже упомянут, адрес, фамилия, ну и текст, что вы эту женщину спасли. Лучше всякой рекламы. Попрошу вас, вот сюда, здесь освещение лучше.
– Идите к черту! – разозлился Равич. – Ей срочно нужна «скорая». Повязка временная, долго не продержится. «Скорую» вызывайте, срочно!
– Всему свой черед, месье, – заявил полицейский. – Первым делом я протокол должен оформить.
– Покойник тебе уже сказал, как его зовут? – язвительно поинтересовался какой-то юнец из толпы.
– Ta gueule![24] – цыкнул полицейский и сплюнул пареньку под ноги.
– Сфотографируйте, пожалуйста, еще разок, вот отсюда, – обратился кто-то к фотографу.
– Это еще зачем?
– Чтобы видно было, что тут огорожено. Улица перекрыта была. Видите, вон там. – И он показал на криво прибитую фанерку с надписью «Осторожно! Опасно для жизни! Проход закрыт!». – Снимите так, чтобы было видно. Нам это нужно. О возмещении ущерба не может быть и речи.