Кормят как?
– Отвратительно. Но я плачу – и мне приносят.
– Курево?
– Тоже есть. Единственное, в чем я нуждаюсь, вы все равно обеспечить не сможете: это ванна.
Две недели Равич провел в камере с евреем-сантехником, полуевреем-писателем и с поляком. Сантехник тосковал по Берлину, писатель Берлин ненавидел, поляку было на все наплевать. Равич обеспечивал всех сигаретами. Писатель рассказывал еврейские анекдоты. Сантехник оказался незаменимым специалистом по борьбе с вонью.
Через две недели за Равичем пришли. Сначала его отвели к инспектору, который поинтересовался, есть ли у него деньги.
– Есть.
– Хорошо. Тогда поедете на такси.
К нему приставили полицейского в штатском. На улице по-летнему светило солнышко. До чего же приятно на воле! У ворот тюрьмы старик продавал воздушные шары. Равич подивился, с какой стати тот выбрал для своего товара столь странное место. Его провожатый уже подзывал такси.
– Куда хоть мы едем? – поинтересовался Равич.
– К шефу.
Равич понятия не имел, к какому именно шефу. Впрочем, покуда это не директор немецкого концлагеря, ему более или менее все равно. По-настоящему страшно в нынешнем мире только одно: безоружным оказаться во власти неприкрытого террора. Остальное все пустяки.
В такси имелся радиоприемник. Равич включил. Сперва сообщили о ценах на овощи, только потом – политические новости. Полицейский зевнул. Равич покрутил ручку настройки. Музыка. Модная песенка. Лицо провожатого просветлело.
– Шарль Трене[25], – пояснил он. – «Менильмонтан»[26]. Шикарная вещичка!
Такси остановилось. Равич расплатился. Его отвели в приемную, которая, как все приемные на свете, провоняла скукой и страхом ожидания, потом и пылью.
Он просидел с полчаса, читая старый номер «Ля ви паризьен», оставленный кем-то из посетителей. После двух недель вовсе без книг газетенка показалась ему чуть ли не шедевром литературной классики. Потом наконец его препроводили к шефу.
Прошла, быть может, минута, прежде чем он этого толстенького коротышку узнал. Когда оперируешь, к лицам пациентов обычно вообще не присматриваешься. Они тебе безразличны, все равно что номера. Единственное, что интересует, – это оперируемый орган. Но на это лицо Равич тогда все же взглянул не без любопытства. И вот он восседает перед ним, жив-здоров, пузцо уже снова наел, без желчного пузыря, Леваль, собственной персоной. Равич только сейчас вспомнил, что Вебер обещал подключить Дюрана, и никак не ожидал, что его к самому Левалю доставят.
Леваль оглядел его с ног до головы. Он умело выдерживал паузу.
– Ваша фамилия, разумеется, не Войцек, – пробурчал он наконец.
– Нет.
– И какая же настоящая?
– Нойман. – Так они с Вебером условились. А Вебер должен был Дюрану сказать. Войцек – слишком экзотично.
– Вы немец, не так ли?
– Да.
– Беженец?
– Да.
– А так не скажешь. По внешнему виду.
– Не все беженцы евреи, – объяснил Равич.
– Почему дезинформировали? Настоящее имя почему скрывали?
Равич передернул плечами.
– А что поделаешь? Мы и так стараемся врать как можно меньше. Но приходится. И отнюдь не ради собственного удовольствия.
Леваль побагровел.
– Думаете, мы тут с вами ради собственного удовольствия возимся?
Сплошная серость, думал Равич. Грязноватая седина, под глазами грязновато-сизые мешки, рот старчески приоткрыт. Тогда-то он не распинался; был просто тушкой дряблого мяса с прогнившим желчным пузырем внутри.
– Живете где? Адрес тоже указали фиктивный.
– Где придется. То тут, то там.
– И давно?
– Три недели. Три недели назад перебрался из Швейцарии. Через границу провели. Вы же знаете, без документов мы нигде не имеем права жить, а решиться на самоубийство большинство пока не в состоянии. Именно по этой причине вам и приходится с нами возиться.
– Вот и оставались бы у себя в Германии, – пробурчал Леваль. – Не так уж там все и страшно. Как начнут, понимаешь, преувеличивать…
«Резани я чуть-чуть не так, – думал Равич, – ты бы сейчас здесь не сидел и не нес бы всю эту околесину. Черви без всяких документов запросто пересекли бы твои границы – либо ты был бы уже пригоршней праха в аляповатой урне».
– Так где вы тут жили? – повторил свой вопрос Леваль.
«Вот что тебе хотелось бы разузнать, – думал Равич. – Других хочешь сцапать».
– В дорогих отелях, – ответил он. – Под разными именами, по нескольку дней.
– Это неправда.
– Зачем спрашивать, если вам и так все лучше меня известно, – заметил Равич, которому все это постепенно стало надоедать.
Леваль гневно пристукнул ладошкой по столу.
– Прекратите тут хамить! – прикрикнул он и озабоченно глянул на свою ладошку.
– Вы по ножницам стукнули, – любезно пояснил ему Равич.
Леваль спрятал ладошку в карман.
– Вы не находите, что довольно нагло себя ведете? – спросил он с неожиданным спокойствием человека, который может позволить себе роскошь самообладания, зная, что собеседник всецело в его власти.
– Нагло? – Равич глянул на него с неприкрытым удивлением. – Это вы мне говорите о наглости? Мы здесь не в школе, не в монастыре для раскаявшихся изуверов! Я борюсь за спасение своей жизни – а вам хочется, чтобы я чувствовал себя уголовником, который вымаливает у вас приговор помягче. Только потому, что я не нацист и у меня нет документов. Так вот: не чувствовать себя преступниками, хоть мы провинились лишь тем, что пытаемся выжить, вдоволь нахлебались тюрем, полиции, унижений, – это единственное, что еще позволяет нам сохранять веру в себя, как вы этого не поймете? И видит Бог, это все, что угодно, только не наглость.
Леваль ничего на это не ответил.
– Врачебной практикой здесь занимались? – спросил он сухо.
– Нет.
«Шов, должно быть, уже почти незаметен, – думал Равич. – Я тогда хорошо зашил. Работенки было дай Бог, одного жира сколько. А он опять его нажрал. Нажрал и напил».
– Это сейчас главная опасность, – изрек Леваль. – Околачиваетесь тут без диплома, без экзамена, без ведома властей! Неизвестно сколько времени! Так я и поверил в эти ваши три недели! Кто знает, во что вы совались, в каких темных делишках замешаны!
«Еще как совался. В твой бурдюк с твоими жесткими склеротическими артериями, с твоей жирной печенкой, с твоим прогнившим желчным пузырем, – думал Равич. – А если бы не совался, так твой дружок, тупица Дюран, вполне гуманно зарезал бы тебя на столе, благодаря чему прославился бы как светило хирургии еще больше и за операции стал бы драть еще дороже».
– Это главная опасность! – повторил Леваль. – Работать врачом вам запрещено. Но вы, понятное дело, хватаетесь за все, что подвернется. Недавно как раз я имел разговор на эту тему с одним из наших медицинских корифеев: он всецело того же мнения. Если вы действительно в курсе медицинской науки, то должны знать это имя…
Нет, подумал Равич. Быть не может, чтобы он сейчас Дюрана назвал. Жизнь не способна на такие шутки.
– Профессор Дюран, – торжественно провозгласил Леваль. – Он мне, можно сказать, глаза раскрыл. Санитары, фельдшеры, студенты-недоучки, массажисты – кто только не выдает себя теперь за медицинское светило из Германии! А как проверить? Как проконтролировать? Подпольные операции, аборты, часто на пару со знахарками, повитухами, шарлатанами всякими, – одному Богу известно, каких бед они натворили и еще могут натворить! Вот почему от нас требуется величайшая бдительность! В таком деле любой бдительности мало!
Дюран, думал Равич. Вот и отлились те две тысячи. Только кто же теперь будет за него оперировать? Наверно, Бино. Наверно, опять договорились.
Он понял, что болтовню Леваля уже не слушает. И лишь когда тот упомянул Вебера, снова навострил уши.
– Тут некто доктор Вебер за вас хлопотал. Вы знакомы?
– Мельком.
– Он приходил. – Леваль вдруг замер, вытаращив глаза. Потом оглушительно чихнул, извлек из кармана носовой платок, обстоятельно высморкался, изучил полученные результаты, аккуратно сложил платок и сунул обратно. – Ничем помочь не могу. Мы обязаны проявлять твердость. Вы будете выдворены.
– Я знаю.
– Вас что, уже выдворяли?
– Нет.
– В случае повторного задержания шесть месяцев тюрьмы. Это вам известно?
– Да.
– Я прослежу, чтобы вас выдворили как можно скорей. Это единственное, что я могу для вас сделать. Деньги у вас есть?
– Да.
– Хорошо. В таком случае оплата за проезд до границы для вас и сопровождающего лица за ваш счет. – Он кивнул. – Можете идти.
– Нам нужно вернуться к определенному часу? – спросил Равич у своего конвоира.
– Ну, не совсем. Более менее. А что?
– Неплохо бы промочить горло.
Сопровождающий глянул на него испытующе.
– Да не сбегу я, – сказал Равич, а сам уже многозначительно поигрывал в руках двадцатифранковой купюрой.
– Ну ладно. Минутой больше, минутой меньше…
У первого же бистро они попросили таксиста притормозить. Несколько столиков уже были выставлены на тротуаре. Было прохладно, но солнечно.
– Что будете пить? – спросил Равич.
– «Амер Пикон». В это время ничего другого не употребляю.
– А мне двойной коньяк. Только отборного. И воды не надо.
Равич спокойно сидел за столиком и дышал свежим воздухом. Если б на воле – какое это было бы счастье! На деревьях вдоль тротуара уже набухли блестящие бурые почки. Пахло свежим хлебом и молодым вином. Официант принес заказ.
– Где у вас телефон?
– В зале, справа, где туалеты.
– Но-но… – спохватился полицейский.
Равич сунул ему в ладонь двадцать франков.
– Сами прикиньте: ну кому еще бывает нужно позвонить? Никуда я не денусь. Хотите, постойте рядом. Пойдемте.
Конвоир колебался недолго.
– Ладно, – сказал он, поднимаясь. – В конце концов, все мы люди.