Слезы ее высохли сами собой.
– Как же давно я такого не слышала, – вздохнула она.
– Значит, тебя окружали чурбаны стоеросовые. Женщин надо либо обожествлять, либо бросать. Третьего не дано.
Она спала, прильнув к нему вся, словно никогда и ни за что больше не отпустит. Спала крепко, а он слушал ее ровное, легкое дыхание у себя на груди. Какое-то время так и лежал без сна. В гостинице исподволь пробуждались утренние звуки. Зашумела вода, захлопали двери, внизу эмигрант Визенхоф приступом кашля уже начал ежеутреннюю симфонию. Он ощущал плечи Жоан у себя под рукой, чувствовал дремотное тепло ее кожи, а слегка повернув голову, мог видеть и ее безмятежное, такое любящее, такое преданное лицо, чистое, как сама невинность. Обожествлять либо бросать, мысленно повторил он. Словеса. Кому такое под силу? Да и охота кому?
20
Он проснулся. Жоан рядом уже не было. Он услышал шум воды из ванной и привстал. Сон как рукой сняло. Последние месяцы снова приучили его просыпаться мгновенно. Кто успеет проснуться, иной раз успеет и выжить. Он глянул на часы. Десять утра. Вечернее платье Жоан в обнимку с ее плащом валялось на полу. У окна пристроились ее замшевые туфельки. Одна прилегла на бок.
– Жоан, – крикнул он. – С чего это вдруг ты полезла под душ среди ночи?
Она приоткрыла дверь.
– Прости, я не хотела тебя будить.
– Не важно. Я-то в любое время могу спать. Но чего ради ты уже на ногах?
Она стояла перед ним вся мокрая, в купальной шапочке. Золотистые плечи влажно поблескивали. Ну просто амазонка в элегантном, изящном шлеме.
– Я больше не сова-полуночница, Равич. С «Шехерезадой» покончено.
– Это я знаю.
– От кого?
– От Морозова.
Она кинула на него испытующий взгляд.
– Морозов, – процедила она. – Старый сплетник. Что он тебе еще наболтал?
– Ничего? А было что порассказать?
– Ничего из того, что швейцару знать не положено. Но что швейцары, что гардеробщицы – одна шайка. Только и знают, что сплетни разносить, будто это главная их работа.
– Оставь в покое Морозова. Ночные портье и врачи – прирожденные пессимисты, это и есть их главная работа. Да, они живут за счет темных сторон жизни. Но никогда не болтают лишнего. Деликатность – душа их профессии.
– Теневая сторона жизни, – повторила Жоан. – Кому охота на это смотреть?
– Никому. Но большинству поневоле приходится. Кстати, это именно Морозов устроил тебе работу в «Шехерезаде».
– Что же мне теперь, по гроб жизни благодарить и кланяться? К тому же я нисколько его не подвела. Я своих денег стоила, иначе стали бы меня держать, как же. К тому же он это ради тебя сделал. Не ради меня.
Равич потянулся за сигаретой.
– Скажи, чем он тебе так насолил?
– Ничем. Просто не нравится. Он всегда смотрит так… Ни за что бы такому не поверила. И тебе не советую.
– Что?
– Не советую тебе ему доверять. Пора бы знать: во Франции все портье – полицейские шпики.
– Так. Что еще? – спокойно спросил Равич.
– Можешь, конечно, мне не верить. Только в «Шехерезаде» это всем известно. И как знать…
– Жоан! – Он отбросил одеяло и встал. – Не городи ерунды! Что с тобой творится?
– Ничего. Что со мной может твориться? Просто терпеть его не могу, вот и все. Он дурно на тебя влияет, а вы с ним не разлей вода.
– Ах вон что, – заметил Равич. – Только поэтому.
Она вдруг улыбнулась:
– Да, поэтому.
Равич чуял: не только поэтому. Тут и еще кое-что.
– Что ты хочешь на завтрак? – спросил он.
– Сердишься? – вместо ответа спросила она.
– Нет.
Только теперь она вышла из ванной и обвила его руками за шею. Сквозь тонкую ткань пижамы он ощущал ее еще влажную кожу. Он чувствовал ее тело и глухое биение своей крови.
– Сердишься, что я ревную к твоим друзьям? – снова спросила она.
Он покачал головой. Этот шлем. Амазонка. Наяда, вышедшая из пенистых волн, неся на себе дыхание моря, свежесть юности, шелковистость кожи…
– Отпусти меня, – попросил он.
Она не ответила. Эта летящая линия от скулы до подбородка. Эти полураскрытые губы. Тяжелые, смежающиеся веки. Груди, уже раздвинувшие полы его пижамы, уже льнущие к его коже.
– Отпусти меня, или…
– Или что? – выдохнула она.
Перед открытым окном настойчиво гудела пчела. Равич следил за ней глазами. Не иначе ее приманили гвоздики эмигранта Визенхофа, и теперь она искала, чем бы еще полакомиться. Пчела влетела в комнату и опустилась на рюмку из-под кальвадоса, оставленную на подоконнике.
– Ты по мне скучал? – спросила Жоан.
– Да.
– Очень?
– Очень.
Пчела взлетела. Сделала несколько кругов над рюмкой, после чего вылетела в окно, навстречу солнышку и, должно быть, гвоздикам эмигранта Визенхофа.
Равич лежал подле Жоан. Лето, думал он. Лето, утренние луга, волосы пахнут сеном, а кожа клевером, – благодарная кровь бесшумно струится по жилам, как ручей, когда он плавно и беззаботно перекатывается над песчаными отмелями, водная гладь, в которой вдруг неблизко отразится лицо и улыбка на этом лице. И всюду влага, и всюду жизнь, и нет больше засухи и смерти, на один этот светлый миг, березы и тополя, и тишина, и тихий ропот, как раскаты эха от далеких, затерянных небес где-то глубоко в жилах.
– Хочу у тебя остаться, – пробормотала Жоан у него на плече.
– Оставайся. Давай спать. Мы не выспались сегодня.
– Не могу. Надо идти.
– В этом вечернем платье – куда ты сейчас пойдешь вся разряженная?
– У меня другое с собой.
– Где?
– Под плащом принесла. И туфли тоже. Где-то там, под вещами. У меня все с собой.
Она так и не сказала, куда ей надо идти. И зачем. А Равич не стал спрашивать.
Пчела вернулась. Теперь она и не думала бесцельно жужжать и кружить. Сразу устремилась к рюмке и деловито уселась на край. Должно быть, знает толк в кальвадосе. Или во фруктозе.
– Ты не сомневалась, что у меня останешься?
– Нет, – ответила Жоан и даже не шелохнулась.
Роланда внесла поднос с бутылками, рюмками и стаканами.
– Сегодня без спиртного, – сказал Равич.
– Что, и водки не выпьешь? Смотри, это же зубровка.
– Сегодня ни капли. Можешь дать мне кофе. Только крепкого.
– Хорошо.
Он отставил микроскоп. Потом закурил сигарету и подошел к окну. На улице платаны уже зазеленели вовсю. А последний раз, когда он здесь был, стояли голыми.
Роланда принесла кофе.
– А девушек у вас изрядно прибавилось, – заметил Равич.
– Да, на двадцать человек больше.
– Неужто такой спрос? Это летом-то, в июне?
Роланда подсела к нему.
– Спрос такой, что мы вообще ничего понять не можем. Люди как с цепи сорвались. Уже после обеда валом валят. А уж вечером…
– Может, это от погоды?
– Погода ни при чем. Я же помню, как это обычно бывает в мае, в июне. А сейчас просто безумие какое-то. Бар торгует – ты не поверишь как. Можешь вообразить, чтобы французы у нас, по нашим-то ценам, шампанское заказывали?
– Нет.
– Ну, иностранцы – это понятно. На то они и иностранцы. Но чтобы французы! Да еще парижане! Шампанское! И не только заказывают – платят! Вместо дюбонне, пива или там коньяка. Можешь поверить?
– Пока сам не увижу – нет.
Роланда налила ему кофе.
– А на девушек спрос, – продолжила она, – просто одуреть. Да сам увидишь, когда вниз сойдешь. И это сейчас, днем! И никаких тебе больше осмотрительных торгашей, которые твоего визита дожидались. Там уже просто орава! Что на людей нашло, Равич?
Равич передернул плечами.
– Океанский лайнер идет ко дну. Старая история.
– Но мы-то совсем не тонем, Равич! Дела идут на загляденье!
Дверь отворилась. В розовых шелковых штанишках вошла Нинетта, красотка двадцати одного года от роду, тоненькая, задорная, немножко под мальчика. При ангельском личике она считалась одной из самых умелых девиц заведения. Сейчас она внесла поднос с хлебом, масленкой и двумя горшочками мармелада.
– Хозяйка прослышала, что доктор кофе попросил, – объявила она с неожиданной басовитой хрипотцой. – Вот, послала вам мармелада попробовать. Собственного изготовления! – Нинетта вдруг подмигнула. Ангельское личико преобразилось в озорную похабную гримаску. Она поставила поднос и, пританцовывая, удалилась.
– Сам видишь, – вздохнула Роланда. – Стыда никакого. Знают, что без них никуда.
– Ну и правильно, – заметил Равич. – Когда же еще им распускаться, как не сейчас? Но как прикажешь понимать этот мармелад?
– Что ты, это же гордость нашей хозяйки. Сама варит. В своем имении на Ривьере. И в самом деле хороший мармелад. Попробуешь?
– Мармелад терпеть не могу. Особенно когда его варят миллионерши.
Роланда открутила стеклянную крышку, зачерпнула пару ложек мармелада, положила на плотный лист вощеной бумаги, добавила ломтик масла и два куска хлеба, завернула все в аккуратный пакет и дала Равичу.
– Потом можешь выкинуть, – сказала она. – А сейчас возьми, сделай ей приятное. Она же потом придет, спросит, ел ли ты, понравилось ли. Последняя радость женщины, у которой на старости лет других иллюзий не осталось. Просто из вежливости возьми, и все.
– Ладно. – Равич встал и приоткрыл дверь. – Да у вас тут дым коромыслом, – заметил он, прислушиваясь. Снизу доносились голоса, музыка, крики и смех. – Это что, все французы?
– Эти нет. В большинстве иностранцы.
– Американцы?
– Что самое странное – нет. В основном немцы. Столько немцев у нас отродясь не было.
– Ничего странного.
– И большинство очень хорошо говорят по-французски. Совсем не то, что пару лет назад.
– Я так и думал. Наверно, и ваших вояк много. Новобранцев и из колониальных войск?
– Ну, эти-то всегда ходили.
Равич кивнул.
– И что, немцы много тратят?
Роланда усмехнулась:
– Еще как! Любого готовы угостить, кто с ними захочет выпить.
– Особенно ваших военных, верно? А ведь в Германии строгие ограничения на иностранную валюту и границы на замке. Выехать можно только с разрешения властей. И денег с собой не больше десяти марок. Разве не странно, что у вас при этом столько развеселых щедрых немцев, запросто болтающих по-французски?