– Я сперва в гостиницу позвонила. Тебя не было. Вот и звоню в клинику.
– Случилось что-нибудь?
– Да нет же. Что могло случиться? Хотела узнать, как ты там.
Голос теперь звучал яснее. Равич выудил из кармана сигарету и спички. Прижав коробок к столику локтем, зажег спичку, закурил.
– Как-никак это клиника, Жоан. Тут что ни звонок – либо болезнь, либо несчастный случай.
– Я не больна. Я в постели, но не больна.
– Ну и хорошо. – Равич двигал спички туда-сюда по белой клеенке стола. Ждал, что будет дальше.
Жоан тоже молчала. Он слышал ее дыхание. Хочет, чтобы он первый начал. Ей так проще.
– Жоан, – сказал он, – я не могу долго разговаривать. У меня перевязка не закончена, пациент ждет.
Она и тут ответила не сразу.
– Почему о тебе ничего не слышно? – спросила она наконец.
– Обо мне ничего не слышно, потому что я не знаю ни твоего телефона, ни где ты живешь.
– Но я же тебе давала.
– Нет, Жоан.
– Ну как нет? Конечно, давала. – Теперь она была в своей стихии. – Точно. Я хорошо помню. Просто ты опять все забыл.
– Хорошо. Пусть я забыл. Скажи еще раз. У меня есть карандаш.
Она продиктовала адрес и телефон.
– Я уверена, что я тебе все это уже давала. Совершенно уверена.
– Ну и прекрасно, Жоан. Мне пора идти. Как насчет того, чтобы сегодня вместе поужинать?
Опять пауза.
– Почему бы тебе меня не навестить?
– Хорошо. Могу и навестить. Сегодня вечером. Часов в восемь?
– Почему бы тебе сейчас не приехать?
– Сейчас у меня еще работа.
– Надолго?
– Примерно на час.
– Вот сразу и приезжай.
Ах так, вечером мы заняты, подумал он и тут же спросил:
– А почему не вечером?
– Равич, – сказала она. – Иногда ты простейших вещей не понимаешь. Потому что мне хочется, чтобы ты пришел поскорей. Не хочется ждать до вечера. Стала бы я иначе в такое время тебе на работу названивать?
– Хорошо. Как только закончу, приеду.
Он задумчиво сложил листок с адресом и направился обратно в палату.
Это оказался угловой дом на улице Паскаля. Жоан жила на последнем этаже. Открыла сама.
– Заходи, – сказала она. – Хорошо, что ты пришел. Да заходи же!
На ней был строгий черный домашний халат мужского покроя. Это было одно из свойств, которое Равичу в ней нравилось: она не носила пышных шелков, кружев и всяких прочих тюлевых финтифлюшек. Лицо бледнее, чем обычно, и чуть взволнованно.
– Заходи, – повторила она. – Посмотришь наконец, как я живу.
И пошла в комнаты первой. Равич усмехнулся. Хитра! Как ловко упредила и заранее пресекла все вопросы! Он смотрел на ее красивые, гордые плечи. Свет золотится в волосах. На какую-то бездыханную секунду он любил ее, как никогда.
Она ввела его в просторную комнату. Это был богатый рабочий кабинет, залитый сейчас послеполуденным солнцем. Огромное окно смотрело на сады и парки между проспектами Рафаэля и Прудона. Справа открывался вид вплоть до Мюэтских ворот, а дальше в золотисто-зеленой дымке угадывался Булонский лес.
Обстановка не без претензии на стиль модерн. Раскидистая тахта синей обивки, несколько кресел, удобных только с виду, слишком низкие столики, каучуковое дерево, в просторечии фикус, американская радиола и один из чемоданов Жоан, приткнувшийся в углу. Ничто вроде бы не режет глаз, но ничто особенно и не радует. Уж лучше либо полное убожество, либо безупречный вкус. Все, что посередке, Равичу не по душе. А фикусы он вообще не выносит.
Он заметил: Жоан пристально за ним наблюдает. Она не знала, как он ко всему этому отнесется, и все же у нее хватило смелости его пригласить.
– Чудненько, – сказал он. – И просторно.
Он открыл крышку радиолы. Это был солидный, дорогой аппарат с механизмом, позволяющим менять пластинки автоматически. Пластинки в беспорядке лежали тут же, рядом, на низеньком столике. Жоан выбрала одну и поставила.
– Включать умеешь? – спросила она.
Конечно, умеет.
– Нет, – ответил он.
Она повернула одну из ручек.
– Шикарная вещь! Играть может часами! И не надо вставать, пластинки менять, переключать. За окном темнеет, а ты лежи себе, слушай и предавайся грезам.
Аппарат и впрямь был отличный. Равич знал эту фирму, знал и то, что стоит эта игрушка тысяч двадцать. Мягкие, плавные волны насыщенного звука заполнили всю комнату вкрадчивой, задушевной мелодией парижской песенки – «J’attandrai»[27].
Жоан подалась чуть вперед, вся обратившись в слух.
– Тебе нравится? – спросила она.
Равич кивнул. Но смотрел не на радиолу. Он на Жоан смотрел. На ее лицо, поглощенное и упоенное музыкой. Как легко ей это дается – и как он любил ее за эту вот легкость, которой сам он обделен! Кончено, подумал он без всякой боли, скорее как путешественник, что покидает Италию, отправляясь обратно на родимый и мглистый север.
Отрешившись от музыки, Жоан улыбнулась:
– Пойдем, ты еще спальню не видел.
– Это обязательно?
Она посмотрела на него долгим, испытующим взглядом.
– Не хочешь взглянуть? Почему?
– И в самом деле, почему? – спросил он в ответ.
– Вот именно.
Она погладила его по щеке и поцеловала. И он знал, зачем и почему.
– Пойдем, – сказала она, беря его под руку.
Спальня была обставлена, что называется, во французском духе. Кровать огромная, подделка в стиле Людовика XVI, овальный туалетный столик того же пошиба, зеркало в стиле барокко, тоже подозрительно новое, обюссонский ковер современной работы, стулья, кресло – короче, полный набор дешевой голливудской декорации. Тут же, однако, как говорится, ни к селу ни к городу, обнаружился подлинный и очень красивый расписной флорентийский ларь XVI века, который посреди всей этой дешевки выглядел принцем крови в обществе разбогатевших мещан. Его, впрочем, бесцеремонно приткнули в угол. Сейчас на этом антикварном шедевре валялись шляпа с фиалками и пара серебряных парчовых туфелек.
Постель была не застелена и даже не прибрана. На простынях еще не изгладилась вмятина от тела Жоан. На туалетном столике – духи в изрядном количестве флаконов. Один из встроенных шкафов распахнут настежь, внутри платья. Платьев явно больше, чем было у нее прежде. Жоан все еще не отпускала его руку. Сейчас она прильнула к нему.
– Тебе нравится?
– Прекрасно. Прекрасно к тебе подходит.
Она кивнула. Он чувствовал ее руку, ее грудь и сам не заметил, как привлек ее к себе еще теснее. Она не противилась, скорее наоборот. Их плечи соприкоснулись. Ее лицо, совсем близко, было теперь спокойно, от прежнего волнения в нем не осталось и следа. Уверенное, ясное, оно, казалось, смотрело на Равича не только с потаенным удовлетворением, но и с едва скрываемым торжеством.
Удивительно, подумал Равич, до чего им к лицу даже такие вот низости. Держит меня за обыкновенного жиголо и в наивности своего бесстыдства даже не стесняется показывать мне фатеру, обставленную для нее любовником, – а выглядит при этом как сама Ника Самофракийская.
– Жаль, что ты ничего такого себе позволить не можешь, – вздохнула она. – Понимаешь, квартира… В квартире ты совсем иначе себя чувствуешь. Не то что в этих жутких гостиничных бараках…
– Ты права. Что ж, рад был повидать все это. Я пойду, Жоан.
– Как, ты уходишь? Уже? Не успел прийти – и уже…
Он взял ее руки в свои.
– Да, я ухожу, Жоан. Насовсем. Ты живешь с другим. Женщин, которых люблю, я не привык делить с кем-то еще.
Она резко отпрянула.
– Что? Что ты такое говоришь? Чтобы я… Да кто тебе сказал? Это надо же! – Она испепеляла его взглядом. – Хотя догадываюсь… Морозов, конечно, этот…
– Какой, к черту, Морозов? Зачем мне что-то рассказывать? Тут все говорит само за себя!
Лицо ее вдруг побелело от бешенства. Еще бы – она уже уверовала в успех, и тут вдруг…
– Я знаю, в чем дело! Если у меня теперь квартира и я больше не работаю в «Шехерезаде», значит, меня, конечно же, кто-то содержит! Ну конечно! А как же иначе! Иначе никак!
– Я не сказал, что тебя кто-то содержит.
– Не в словах дело! Будто я не понимаю! Сперва ты засовываешь меня в этот ночной притон, потом бросаешь, оставляешь одну, а если кто со мной заговорит, познакомится, позаботится немного, поможет – так это сразу означает, что он меня содержит! Ну конечно! Что еще может вообразить себе ночной портье, кроме такой вот гнусности? А что человек сам из себя что-то представляет, сам работать может, чего-то добиться, кем-то стать – это в его лакейском умишке просто не умещается! Он же холуй, у него одни чаевые за душой! И ты, именно ты, за ним такое повторяешь! Постыдился бы!
Не долго думая, Равич повернул ее к себе, схватил за локти, приподнял и бросил поперек кровати.
– Так! – сказал он. – И хватит вздор молоть!
Она была настолько ошеломлена, что даже не пыталась подняться.
– Может, еще изобьешь меня? – спросила она немного погодя.
– Да нет. Просто надоело всю эту ерунду выслушивать.
– Меня бы не удивило, – тихо, сдавленным голосом проговорила она. – Меня бы не удивило.
Она все еще лежала неподвижно. Лицо белое, пустое, даже губы поблекли, и глаза будто стеклянные. Халат чуть распахнулся, приоткрыв обнаженную грудь и ногу, бесстыдно, во всю длину, свисающую с края кровати.
– Я тебе звоню, – начала она снова, – звоню как дура, ни о чем не подозреваю, радуюсь, жду встречи, и что же? И что же? – с презрением повторила она. – А я-то думала, ты не такой!
Равич стоял в дверях спальни. Перед ним как на ладони была вся комната с ее фальшивой меблировкой, и Жоан, распластанная на кровати посреди комнаты, и все это замечательно смотрелось вместе. Он злился на себя – зачем было что-то говорить? Надо было просто уйти, и делу конец. Но тогда она бы к нему пришла, и было бы то же самое.
– Именно ты, – повторила она. – Уж от тебя-то я этого никак не ожидала. Думала, ты не такой.
Он не ответил. Все было пошло до непереносимости. Он вдруг вообще перестал понимать, как это он целых три дн