– Не могу.
Она встала и прильнула к нему. Еще и это, подумал он. Старая, как мир, игра. Дешево и сердито. Пустилась во все тяжкие. Да и как заставишь кошку щипать траву? Он мягко отстранился.
– Мне надо идти. Там, в клинике, пациент умирает.
– У врачей всегда уважительные причины, – медленно, со значением проговорила она, не сводя с него глаз.
– Как и у женщин, Жоан. У нас дела по части смерти, у вас по части любви. Самые важные дела на свете. И причины самые уважительные.
Она не ответила.
– А еще у нас, врачей, желудки крепкие, – добавил Равич. – Без этого никак. Иначе нам не справиться. Где нормального человека стошнит, нам только интересней становится. Прощай, Жоан.
– Ты еще придешь, Равич?
– Не думай об этом, Жоан. Ты же сама просила дать тебе время. Вот со временем все и узнаешь.
И он решительно, не оглядываясь, направился к двери. На сей раз Жоан не стала его удерживать. Но он знал: она неотрывно смотрит ему вслед. Почему-то вдруг разом заглохли все звуки – словно он идет под водой.
22
Крик донесся явно из окна Гольдбергов. Равич прислушался. Как-то не верилось, что старик Гольдберг запустил в жену чем-то тяжелым, а то и вовсе решил поколотить. Да и криков больше не слышно. Вместо этого беготня, чьи-то возбужденные голоса внизу, в номере эмигранта Визенхофа, хлопанье дверей.
В ту же секунду к нему постучали, и в номер ворвалась хозяйка гостиницы.
– Скорей, скорей! Месье Гольдберг…
– Что с ним?
– Повесился. На окне. Скорее…
Равич отбросил книгу.
– Полиция уже здесь?
– Нет, конечно. Иначе разве бы я вас позвала? Его только что нашли.
Равич уже спускался вместе с ней по лестнице.
– Веревку хотя бы срезали?
– Да нет! Они его держат.
В полумраке номера смутным пятном у самого окна виднелась группа людей. Равич разглядел Рут Гольдберг, эмигранта Визенхофа и еще кого-то. Он зажег свет. Визенхоф и Рут Гольдберг держали старика Гольдберга на весу, словно куклу, а третий человек лихорадочно и неумело пытался развязать узел галстука, намертво затянувшийся на оконной ручке.
– Да обрежьте вы!
– Ножа нет! – выкрикнула в ответ Рут Гольдберг.
Равич достал из сумки ножницы. Галстук был толстый, добротного тяжелого шелка, и поддался не сразу. Пока резал, Равич совсем близко, прямо перед собой, видел лицо Гольдберга. Выпученные глаза, раззявленный рот, жидкая седая бороденка, вываленный наружу язык, темно-зеленый, в белый горошек, галстук, глубоко врезавшийся во вздувшуюся морщинистую шею. Тело Гольдберга на руках у Визенхофа и Рут Гольдберг слегка покачивалось, как бы позволяя себя убаюкивать и издевательски над этим гогоча – жутким, закоченевшим, беззвучным смехом.
Лицо Рут Гольдберг, мокрое от слез, побагровело от натуги, а рядом, под грузом тела, которое никогда не было столь тяжелым при жизни, пыхтел и потел Визенхоф. Два взмокших, стонущих, искаженных ужасом лица – и над ними, безмолвно перекатываясь туда-сюда и ухмыляясь чему-то нездешнему, голова Гольдберга, которая, едва Равич перерезал наконец галстук, тюкнулась в плечо супруге, так что та вскрикнула и в ужасе отскочила, вследствие чего тело, безжизненно и по-клоунски взмахнув руками, резко накренилось в ее сторону, словно силясь ее догнать.
Равич едва успел его подхватить и с помощью Визенхофа уложил на пол. После чего, развязав петлю, приступил к осмотру.
– В кино, – лепетала Рут Гольдберг. – Он в кино меня послал. Руфочка, говорит, ты совсем у меня не развлекаешься, что бы тебе не сходить в «Курсель», там у них сейчас фильм с Гретой Гарбо, «Королева Кристина», почему бы тебе не посмотреть? Купи себе билет на хорошие места, в партер или в ложу, получи удовольствие, на два часа забудешь про все наши горести, это уже немало, – так он сказал, спокойно так, ласково и даже по щеке меня потрепал. А потом, говорит, зайди еще в кондитерскую у парка Монсо, возьми себе шоколадного и ванильного мороженого, сделай себе приятное, Руфочка, – так он сказал, и я пошла, а когда вернулась, смотрю…
Равич поднялся. Рут Гольдберг испуганно умолкла.
– Похоже, он сделал это, как только вы ушли, – сказал он.
Она в ужасе прижала кулачок ко рту.
– Он что?..
– Попытаемся что-то сделать. Для начала – искусственное дыхание. Вы умеете? – спросил он у Визенхофа.
– Да нет. То есть… не совсем.
– Тогда смотрите.
Равич схватил Гольдберга за руки, раскинул их в стороны до пола, потом резко прижал к груди, снова в стороны, снова к груди. В горле у Гольдберга что-то захрипело.
– Он жив! – взвизгнула жена.
– Нет, это просто воздух выходит.
Равич еще пару раз показал, что надо делать.
– Так, теперь попробуйте вы, – бросил он Визенхофу.
Тот боязливо опустился перед Гольдбергом на колени.
– Ну же, – поторопил Равич. – Берите его за руки, а еще лучше за локти.
Визенхоф уже взмок от страха.
– Так. Сильнее, – командовал Равич. – Чтобы весь воздух из легких вышел.
А сам уже обернулся, ища глазами хозяйку. Народу в комнату тем временем набилось изрядно. Углядев хозяйку, Равич жестом позвал ее в коридор.
– Умер, – сказал он, когда они вышли. – Это все пустые хлопоты. Так, проформы ради. Если вдруг подействует, я уверую в чудеса.
– Что же делать?
– Что всегда в таких случаях.
– «Скорую» вызывать? Но тогда через десять минут и полиция заявится.
– Без полиции вам так и так не обойтись. У Гольдбергов хоть какие-то документы есть?
– Да. Хорошие. Паспорт и удостоверение личности.
– А у Визенхофа?
– Вид на жительство. И продленная виза.
– Отлично. Тогда у них все в порядке. Скажите обоим, чтобы обо мне ни слова. Ну, что я тут был. Она вернулась домой, увидела, закричала. Визенхоф перерезал петлю, снял его, до приезда «скорой» пытался делать искусственное дыхание. Запомнили?
Хозяйка только стрельнула в него своими птичьими глазками.
– Конечно. Да я и сама тут останусь, полиции дождусь. Уж как-нибудь прослежу.
– Ну и хорошо.
Они вернулись в номер. Склонившись над Гольдбергом, Визенхоф трудился в поте лица. Со стороны в первый миг могло показаться, что это у них такой урок гимнастики. Хозяйка остановилась в дверях.
– Дамы и господа! – объявила она. – Я обязана вызвать «скорую помощь». Врач или санитар, приехав сюда, немедленно уведомят полицию. И та не позже чем через полчаса будет здесь. Тем из вас, у кого нет документов, лучше сразу собрать вещи, по крайней мере все, что на виду лежит, снести это в «катакомбу» и самим оставаться там же. Не исключено, что полиция захочет осмотреть номера или опросить свидетелей.
В тот же миг комната опустела. Хозяйка деловито кивнула Равичу в знак того, что Рут Гольдберг и Визенхофа она проинструктирует. Он подобрал свою сумку и ножницы, что лежали на полу рядом с перерезанным галстуком. Конец галстука валялся изнанкой вверх, была видна этикетка фирмы. «С. Фёрдер, Берлин». Такой галстук марок десять стоил, не меньше. Куплен Гольдбергом еще в добрые старые времена его благополучной жизни.
Равич эту фирму знал. Сам покупал там галстуки. Сейчас он распихал свои пожитки в два чемодана и отнес в номер к Морозову. Конечно, это всего лишь предосторожность. Полиция скорее всего вообще ничем не заинтересуется. Но все равно – береженого Бог бережет. Полицейского Фернана Равич еще не скоро забудет. Он спустился в «катакомбу».
Там уже возбужденно толпился кое-какой народ. Это были эмигранты без документов. Вся беспаспортная рать. Официанты Кларисса и Жан помогали составлять чемоданы в кладовку. В самой «катакомбе» готовились к ужину: на столах корзиночки с хлебом, из кухни доносились ароматы жареной рыбы.
– Времени еще много, – успокаивал Жан особо нервных эмигрантов. – Полиция никогда не торопится.
Однако перспектива успеть еще и поужинать не прельщала эмигрантов. Они не привыкли полагаться на удачу. Все лихорадочно торопились запихнуть свои вещи в подвал. Среди них и испанец Альварес. О приходе полиции хозяйка, разумеется, известила всех постояльцев. Альварес как-то странно, чуть ли не виновато, Равичу улыбнулся. Равич так и не понял почему.
Одним из последних спустился изящный худенький господин. Это был Эрнст Зайденбаум, доктор филологии и философии.
– Учения, – бросил он Равичу. – Генеральная репетиция. Остаетесь здесь?
– Нет.
Зайденбаум, ветеран с шестилетним эмигрантским стажем, пожал плечами:
– А я останусь. Неохота бегать. Думаю, констатацией факта все и ограничится. Смерть старого еврея, беженца из Германии, – кому это интересно?
– Смерть – никому. Зато тут живых беженцев полно, нелегальных.
Зайденбаум элегантно поправил пенсне.
– Пусть. Мне все равно. Знаете, что я во время последней облавы сделал? Тогда какой-то дотошный сержант даже в «катакомбу» спустился. Года два назад, если не больше. Так я у Жана белый официантский китель позаимствовал и стал помогать обслуживать. Подавал господам полицейским выпивку.
– А что, остроумно.
Зайденбаум кивнул:
– Знаете, со временем даже удирать надоедает. – С этими словами он удалился на кухню – выяснить, что будет на ужин.
Через черный ход Равич выбрался из «катакомбы» во двор. Под ногами у него шмыгнула кошка. Впереди поспешали другие постояльцы. Выйдя на улицу, они быстро расходились кто куда. Альварес слегка прихрамывал. Наверно, операцией еще не поздно исправить, про себя машинально отметил Равич.
Уже сидя за ужином в кафе на Тернской площади, он вдруг ясно почувствовал: сегодня ночью придет Жоан. Он понятия не имел, откуда такая странная уверенность, – просто почувствовал, и все.
Расплатившись, он неспешно побрел обратно к гостинице. Было тепло, и вывески дешевых отелей на час красноватым сиянием тут и там выхватывали из ночной тьмы очередной кусок какого-нибудь злачного закоулка. Щелки яркого света в зашторенных окнах. Компания матросов подцепила стайку шлюх. Молодые, громогласные, распаленные летом и вином, все они дружно устремились к дверям гостиницы. Где-то надрывно пела губная гармошка. И вдруг, словно ракета в ночи, в сознании Равича ярко вспыхнула, раскрылась и поплыла отчетливая картина: Жоан дожидается его в отеле, чтобы броситься к нему, осыпая поцелуями и ласками, и сказать, что она все оставила, что она вернулась…