– Да как у тебя язык поворачивается! – Она даже вскочила. – Да ты кто угодно, но только не муж и не будешь никогда! Скорее уж тот, другой… – Она осеклась. – Хотя нет, и он тоже нет. Не знаю, как объяснить.
– Хорошо, назовем это иначе: чувство опоры и приключение. Звучит вроде получше. Но на самом деле все то же самое. Хочется и одно удержать, и другое не упустить.
Она покачала головой.
– Равич, – сказала она из темноты, и в этот миг голос ее перевернул ему всю душу. – Слова-то можно найти всякие, и красивые, и нехорошие. Только этим не изменишь ничего. Я люблю тебя и буду любить до последнего вздоха. Я это знаю и очень ясно знаю. Ты для меня вроде как горизонт: на тебе все мысли кончаются. Что бы там со мной ни случилось, ты все равно во мне, пусть даже тебя это нисколько не трогает. Поверь, я не обманываю и не обманываюсь. И тебя от этого нисколько не убудет. Вот почему я снова и снова к тебе прихожу, вот почему не жалею ни о чем и даже виноватой себя не чувствую.
– В чувствах какая же может быть вина, Жоан? Откуда ты это вообще взяла?
– Я думала. Я так много думала, Равич. О тебе, о себе. Ты никогда не хотел меня всецело. Ты, может, и сам об этом не знаешь. Но в тебе всегда оставалось что-то, наглухо для меня закрытое. Ты меня туда не пускал. А я так рвалась! Как я рвалась! И все время это чувство, будто ты в любую секунду можешь уйти навсегда. И никакой уверенности ни в чем. Тебя вот полиция сцапала, тебе уехать пришлось – но точно так же и что-то еще могло случиться, все время было чувство, будто ты не сегодня завтра исчезнешь, сам, по своей воле, куда вздумается, куда глаза глядят, и тебя просто больше не будет рядом…
Равич неотрывно смотрел на ее лицо, в темноте едва различимое. А ведь кое в чем она права.
– И всегда было так, – продолжала она. – Всегда. А потом вдруг появился кто-то, для кого я была желанна, кто хотел меня, и только меня, всецело и навсегда, просто и без всяких оговорок. Без сложностей. Я сперва потешалась, не хотела, играла с ним, настолько все это казалось легко, безобидно, в любую секунду отбросить можно, – а потом вдруг, незаметно как-то, это превратилось в нечто большее, влечение, что-то во мне тоже захотело, я противилась, только бесполезно, желание было как будто вне меня и сильнее меня, словно это какая-то часть меня, вырвавшаяся наружу, и она меня тащила. Это все равно как лавина: начинается медленно, ты даже смеешься, не понимая, что происходит, – и вдруг под ногами никакой опоры, и ухватиться не за что, и все рушится, и ты бессилен. Но это все было не мое, Равич. Мое – это ты.
Он выбросил сигарету в окно. Она светляком полетела в черноту двора.
– Что случилось, Жоан, то случилось, – сказал он. – Теперь уже ничего не изменишь.
– Да я и не хочу ничего менять. Само пройдет. Просто ты во мне. Почему я все время к тебе прихожу? Почему стою под дверью? Жду тебя, хоть ты меня вышвырнешь, а я все равно приду снова? Я знаю, ты мне не веришь, думаешь, у меня какие-то еще свои причины. Да только какие? Если бы то, другое, владело мной сполна, я бы не приходила. Я бы позабыла тебя. Вот ты решил, будто я ищу в тебе чувство опоры. Это не так. Я любви ищу.
Словеса, думал Равич. Красивые слова. Льстивый сладкоречивый елей. Помощь, любовь, единение, счастье после разлуки – слова, красивые слова. И ничего, кроме слов. Простое, дикое, дремучее влечение двух тел друг к другу – и сколько для него придумано всяких красивых слов! Какая над ним сияет радуга фантазий, лжи, чувств и самообманов! И вот этой ночью прощания он стоит, само спокойствие, во тьме, под сладостным дождичком красивых слов, означающих только одно: прощай, прощай, прощай. В любви только начни разговоры разговаривать – все, пропала любовь. У бога любви чело в крови. Он слов не жалует.
– А теперь тебе пора идти, Жоан.
Она встала.
– Но я хочу остаться. Позволь мне остаться. На одну эту ночь всего.
Он покачал головой.
– А обо мне ты подумала? Я же не бездушный автомат.
Она прильнула к нему. Он почувствовал: она вся дрожит.
– Все равно. Позволь мне остаться.
Он осторожно отстранил ее от себя.
– Если надумала тому, другому, изменять, зачем же начинать это прямо сейчас и непременно со мной? Он еще успеет от тебя натерпеться.
– Ну не могу я идти домой одна.
– Не так уж долго продлится твое одиночество.
– Да нет, я сейчас одна. Уже который день. Он уехал. Его нет в Париже.
– Вот как… – Равич сумел сохранить спокойствие. – Что ж, по крайней мере откровенно. Сразу понятно, что к чему.
– Я совсем не из-за этого пришла.
– Конечно, не из-за этого.
– Могла бы ведь и умолчать – никто за язык не тянул.
– И то правда.
– Равич, я не хочу идти домой одна.
– Тогда я тебя провожу.
Словно не веря себе, она осторожно отступила на шаг.
– Ты не любишь меня больше, – проговорила она тихо и почти с угрозой.
– Ты из-за этого сюда пришла? Именно это хотела выяснить?
– Да. И это тоже. Не только – но и из-за этого.
– Господи, Жоан, – вздохнул Равич, начиная терять терпение. – В таком случае будем считать, что ты выслушала сегодня одно из самых проникновенных признаний в любви, какие только бывают на свете.
Она молчала. Смотрела в упор и молчала.
– Подумай сама: иначе что бы мне помешало оставить тебя на ночь, плюнув на то, что ты с кем-то живешь?
На лице ее медленно проступила улыбка. Собственно, даже и не улыбка, а как бы сияние, разгоравшееся изнутри – словно в ней затеплился огонек, и свет медленно поднимался снизу до самых глаз.
– Спасибо, Равич, – выдохнула она. А немного погодя, все еще не спуская с него глаз, робко спросила: – И ты меня не бросишь?
– Зачем ты спрашиваешь?
– Будешь ждать? Не бросишь меня?
– Сколько я тебя теперь знаю, опасность эта не слишком тебе грозит.
– Спасибо.
Она преобразилась на глазах. Как же быстро, однако, такое вот создание способно утешиться, подумал Равич. Но почему бы и нет? Она полагает, что добилась своего, хоть ей и не удалось остаться. А она вон тем временем уже его целует.
– Я знала, что ты такой. Будешь таким. Должен быть таким. Вот теперь я пойду. Не провожай меня. Теперь я и одна доберусь.
Она уже стояла в дверях.
– Больше не приходи, – сказал он. – И не тревожься понапрасну. Ты не пропадешь.
– Нет. Спокойной ночи, Равич.
– Спокойной ночи, Жоан.
Он пошел к выключателю и зажег свет. «Должен быть таким». Его слегка передернуло. Из грязи и золота, вот из чего они сотворены. Из лжи и трепета. Из хитрых уловок и бесстыдства правды. Он сел к окну. Снизу все еще доносился плач, тихий, заунывный, жалобный. Женщина, изменявшая мужу, теперь безутешно оплакивает его кончину. А может, просто соблюдает установления веры. Равич даже удивился: несчастнее, чем прежде, он себя не чувствовал.
23
– Да, Равич, я вернулась, – сказала Кэте Хэгстрем.
Она сидела у себя в номере в отеле «Ланкастер». Тоненькая, еще больше похудевшая. Изящные длинные руки слегка одрябли, словно из упругих и гладких мышц каким-то специальным инструментом высасывали плоть. Черты лица и контуры прежде столь ладной фигуры заострились, а кожа была словно шелк – казалось, вот-вот порвется.
– Я-то думал, вы во Флоренции, или в Каннах, или уже в Америке, – пробормотал Равич.
– Только во Флоренции сидела, все время. Во Фьезоле. Сколько хватило сил. Помните, как я вас уговаривала со мной поехать? Обещала книги, камин по вечерам, покой? Книг было сколько угодно, и камин горел исправно – но покой? Равич, даже в городе Франциска Ассизского шум стоит неимоверный. И никакого покоя – как и повсюду в стране. Там, где он проповедовал любовь цветам и птицам, теперь маршируют колонны горлопанов в мундирах, которые вконец одурели от мании величия, собственного пустозвонства и ненависти непонятно к кому.
– Но ведь оно всегда так было, Кэте.
– Так, да не так. Еще пару лет назад мой управляющий был вполне мирным и любезным человеком, расхаживал в вельветовых брюках и соломенных тапочках на босу ногу. Теперь это вояка в начищенных сапогах и черной рубашке, да еще и позолоченные кинжалы отовсюду торчат, – и он теперь читает мне целые доклады: Средиземное море непременно будет итальянским, Англия будет уничтожена, а Ницца, Корсика и Савойя снова отойдут Италии. Равич, эта гостеприимная нация, которая уже целую вечность ни одной войны не выигрывала, теперь, когда им позволили кого-то победить в Абиссинии и Испании, просто сошла с ума. Мои друзья, еще три года назад вполне разумные люди, теперь всерьез меня уверяют, что одолеют Англию за три месяца. Страна бурлит. Да что же это творится на свете? Я из Вены от бесноватых коричневорубашечников сбежала – теперь из Италии, где от черных рубашек проходу нет, еще где-нибудь зеленые объявятся, в Америке наверняка серебряные – мир что, на рубашках помешался?
– Похоже. Но скоро все это переменится. На всех будет один цвет – красный.
– Красный?
– Да, красный – алый цвет крови.
Кэте Хэгстрем глянула вниз, во двор. Теплый предзакатный свет сочился на брусчатку сквозь зелень каштанов.
– Все равно не верится, – сказала она. – Две войны за двадцать лет – не многовато ли? Мы еще от предыдущей толком не оправились.
– Это победители. Но не побежденные. Победы расслабляют.
– Да, может быть. – Теперь она глянула на него. – Похоже, времени немного осталось?
– Боюсь, не слишком.
– Как вы считаете: на мой век хватит?
– А почему нет? – Равич вскинул голову. Она встретила его взгляд. – Вы у Фиолы были? – спросил он.
– Да, пару раз. Он один из немногих, кто не заразился этой черной чумой.
Равич молчал. Он ждал продолжения.
Кэте взяла со стола нитку жемчуга и небрежно пропустила сквозь пальцы. В ее изящных, фарфоровых руках дорогие бусы казались четками.
– Я иной раз сама себе кажусь Вечным Жидом, – проговорила она. – Вечно в поисках покоя. Только, боюсь, время выбрала неудачное. Покоя нет нигде. Разве что здесь чуть-чуть, и то остатки.