– Нет, – отозвался Морозов.
– Хорошо. Тогда поговорим об этом лете. Лете тридцать девятого года. Оно провоняло серой. А розы эти и впрямь белы как снег, только уже на братских могилах грядущей зимы. И все мы премило на это взираем, молодцы, нечего сказать! Да здравствует век невмешательства! Век морального оцепенения! Этой вот ночью, Борис, убивают людей. И так из ночи в ночь – убивают. Во множестве. Пылают города, где-то вопят в смертных муках евреи, где-то в лесах подыхают чехи, заживо сгорают политые японским газолином китайцы, свирепствуют палачи в концлагерях – неужто мы будем сентиментальничать, как бабы, если надо попросту уничтожить убийцу? Мы его прикончим, и все дела, – как не раз поневоле убивали даже безвинных людей только из-за того, что на них другая, чем у нас, военная форма.
– Хорошо, – сказал Морозов. – Или по крайней мере уже лучше. Тебя когда-нибудь обучали обращению с ножом? Нож убивает без шума и грохота.
– Сегодня оставь меня с этим в покое. Когда-то и мне надо выспаться. Черт его знает, получится ли заснуть, пусть внешне я и прикидываюсь таким спокойным. Ты понимаешь меня?
– Да.
– Этой ночью я буду убивать и убивать, снова и снова. За две недели я должен превратиться в автомат. Главное для меня теперь – дождаться. Дожить до того часа, когда я смогу наконец уснуть. Выпивка тут не поможет. И снотворное тоже, даже укол. Я должен заснуть от изнеможения. Ты понимаешь?
Морозов некоторое время сидел молча.
– Тебе сейчас женщина нужна, – сказал он затем.
– Это еще зачем?
– Не важно зачем. Переспать с женщиной никогда не помешает. Позвони Жоан. Она придет.
Жоан. Верно. Она ведь сегодня там была. Говорила что-то. Он уже забыл что.
– Ты же знаешь, я не русский, – сказал Равич. – Другие идеи есть? Попроще. Самые простые.
– Бог ты мой! К чему так все усложнять? Самый простой способ избавиться от женщины – это время от времени с ней спать. Без всяких там фантазий. Зачем драматизировать самую естественную вещь на свете?
– Ага, – проронил Равич. – Действительно, зачем?
– Тогда давай я просто позвоню. Мигом тебе кого-нибудь устрою. Даром, что ли, я ночной портье?
– Брось, сиди, никуда не бегай. Все отлично. Давай пить и любоваться этими розами. Кстати, лица убитых после пулеметной атаки с воздуха белеют ночью ничуть не хуже. Случалось однажды видеть. В Испании. Небо – чисто фашистское изобретение, как сказал тогда рабочий-металлист Пабло Нонас. У него к тому моменту оставалась уже только одна нога. И он страшно на меня обижался, что вторую, ампутированную, я ему не заспиртовал. Говорил, дескать, его уже на четверть похоронили. Откуда ему было знать, что ногу эту злосчастную собаки утащили и сгрызли.
25
В перевязочную заглянул Вебер. Поманил к себе Равича. Они вышли в коридор.
– Там Дюран на телефоне. Просит вас как можно скорее приехать. Говорит, особо сложный случай и какие-то непредвиденные обстоятельства.
Равич глянул на Вебера.
– Это значит, он запорол операцию и хочет повесить на меня ответственность, так, что ли?
– Не думаю. Слишком взволнован. Похоже, и вправду не знает, что делать.
Равич покачал головой. Вебер ждал.
– Откуда ему вообще известно, что я вернулся? – спросил Равич.
Вебер пожал плечами:
– Понятия не имею. Может, кто-то из медсестер сказал.
– Почему он не позвонит Бино? Бино прекрасный хирург.
– Я ему то же самое предложил. Но он говорит, это особо сложный случай. И как раз по вашему профилю.
– Чушь. В Париже по любому профилю хороших врачей сколько угодно. Почему он Мартелю не позвонит? Это вообще один из лучших хирургов мира!
– А вы сами не догадываетесь?
– Догадываюсь. Не хочет перед коллегами позориться. А нелегальный хирург-беженец – совсем другое дело. Будет держать язык за зубами.
Вебер все еще на него смотрел.
– Случай экстренный. Так вы поедете?
Равич уже развязывал тесемки своего халата.
– Конечно, – в ярости буркнул он. – А что мне еще делать? Но только если вы поедете со мной.
– Хорошо. Тогда я вас и отвезу.
Они спустились по лестнице. Лимузин Вебера горделиво поблескивал на солнце перед входом в клинику.
– Работать буду только в вашем присутствии, – предупредил Равич. – Кто знает, какую подлость этот голубчик мне подстроит.
– По-моему, ему сейчас совсем не до того.
Машина тронулась.
– Я и не такое видывал, – буркнул Равич. – В Берлине знавал я одного молодого ассистента, у него были все задатки, чтобы стать хорошим хирургом. Так его профессор, оперируя в пьяном виде, напортачил и, ничего ему не сказав, предложил продолжить операцию. Бедняга ничего не заметил, а через полчаса профессор поднял скандал – дескать, этот юнец все запорол. Пациент умер на операционном столе, ассистент – днем позже, самоубийство. А профессор продолжил дальше пить и оперировать как ни в чем не бывало.
На проспекте Морсо им пришлось остановиться: по улице Галилея тянулась колонна грузовиков. Солнце палило нещадно. Вебер нажал кнопку на панели приборов. Верх лимузина с жужжанием сложился в гармошку. Вебер кинул на Равича гордый взгляд.
– Недавно по заказу установили. Электропривод. Шикарно! Техническая мысль творит чудеса, верно?
Их обдало спасительным ветерком. Равич кивнул:
– Да уж, не говорите. Последние ее достижения – магнитные мины и торпеды. Как раз вчера где-то прочел. Такая торпеда, если промахивается, сама разворачивается и снова наводит себя на цель. Воистину нет предела человеческой изобретательности.
Вебер повернул к Равичу свою разопревшую, добродушную физиономию.
– Далась вам эта война, Равич! До войны сейчас дальше, чем до луны. И вся болтовня на эту тему – не более чем политический шантаж, вы уж поверьте!
Кожа как голубой перламутр. Цвет лица – пепельный. А под ним, в ослепительном свете операционных ламп, копна рыжевато-золотистых волос. Они пылают вокруг пепельного лица столь ярким пламенем, что это кажется почти непристойностью. Кричащее буйство жизни вокруг мертвенной маски – словно из тела жизнь уже ушла и осталась только в волосах.
Молодая женщина на операционном столе была очень красива. Высокая, стройная, с лицом, безупречные черты которого не смогло исказить даже тяжелое беспамятство, она была создана для любви и роскоши.
Кровотечение не профузное, слабое. Пожалуй, даже подозрительно слабое.
– Матку вскрывали? – спросил Равич у Дюрана.
– Да.
– И что?
Дюран не отвечал. Равич поднял глаза. Дюран смотрел на него молча.
– Ладно, – сказал Равич. – Сестры нам пока не нужны. Нас тут трое врачей, этого достаточно.
Дюран понял, кивнул, слегка махнул рукой. Сестры и ассистент тотчас же удалились.
– И что? – повторил Равич свой вопрос, дождавшись, когда закроется дверь.
– Вы же сами видите.
– Нет, не вижу.
Разумеется, Равич видел, но он хотел, чтобы Дюран сам, в присутствии Вебера, сказал, в чем дело. Так оно надежнее.
– Беременность на третьем месяце. Кровотечение. Пришлось прибегнуть к выскабливанию. Прибег. Похоже на повреждение матки.
– И что? – неумолимо продолжил допрос Равич.
Он смотрел Дюрану в лицо. Того, казалось, вот-вот разорвет от бессильной ярости. «Этот теперь возненавидит меня на всю оставшуюся жизнь, – подумал он. – Хотя бы из-за того, что Вебер все это видит и слышит».
– Перфорация, – выдавил из себя Дюран.
– Ложкой?
– Разумеется, – помявшись, ответил Дюран. – Чем же еще?
Кровотечения больше не было. Равич молча продолжил осмотр. Потом выпрямился.
– Вы допустили перфорацию. Не заметили этого. Втянули через перфоративное отверстие петлю кишечника. Этого тоже не заметили. Вероятно, приняли ее за оболочку плода. Повредили и ее тоже. Поцарапали. Слегка рассекли. Так было дело?
На лбу у Дюрана внезапно выступили крупные капли пота. Борода под маской шевелилась, словно он заглотил и никак не может прожевать огромный кусок.
– Может быть.
– Сколько продолжается операция?
– Всего, до вашего прихода, три четверти часа.
– Так. Внутреннее кровотечение. Повреждение тонкого кишечника. Острая угроза перитонита. Кишечник срочно зашить. Матку удалить. Приступайте.
– Что? – испуганно переспросил Дюран.
– Вы и сами прекрасно знаете что, – бросил Равич.
Веки Дюрана панически затрепетали.
– Да, конечно, я знаю. Но я вовсе не для этого вас пригласил.
– Это все, что я могу для вас сделать. Зовите своих людей и продолжайте операцию. И мой вам совет – поторопитесь.
Дюран все еще что-то жевал.
– Я сейчас слишком взволнован. Вы не могли бы продолжить операцию вместо меня?
– Нет. Как вам прекрасно известно, я во Франции нелегально и не имею права на врачебную практику.
– Вы… – начал было Дюран, но осекся.
«Санитары, фельдшеры, студенты-недоучки, массажисты – кто только не выдает себя теперь за медицинское светило из Германии!» Мысленно Равич припомнил Дюрану все, что тот наплел Левалю.
– Некий месье Леваль дал мне на сей счет самые недвусмысленные разъяснения, – сказал он. – Перед тем как меня выдворить.
Он увидел, как вскинул голову Вебер. Дюран молчал.
– Доктор Вебер может провести операцию вместо вас, – предложил Равич.
– Но вы так часто за меня оперировали. Если это вопрос гонорара…
– Это не вопрос гонорара. Говорю вам: с тех пор, как я вернулся, я больше не оперирую. А уж тем более в случаях, когда пациент не давал согласия на операцию.
Дюран снова вперился в него глазами.
– Но не выводить же пациентку сейчас из наркоза, чтобы спросить ее согласия?
– Почему, можно. Но вы рискуете развитием перитонита.
Лицо Дюрана взмокло от пота. Вебер вопросительно посмотрел на Равича. Тот кивнул.
– Ваши медсестры не проболтаются? – спросил Вебер Дюрана.
– Нет.
– Ассистент нам не нужен. Только мы, трое хирургов, и две медсестры.