Кэте Хэгстрем рассмеялась. Смех был неожиданно веселый, звонкий, совсем детский.
– Вон добрый старый коньяк, – сказала она. – Выпьете рюмочку?
Равич покачал головой:
– Это ж надо. Чего только люди не придумают…
– Да, у них каждый год что-то новенькое, но всегда в том же духе.
– Это значит, мне придется…
– Я обо всем позабочусь, – поспешила она его успокоить. – От вас ничего не потребуется. Костюм я возьму на себя. Что-нибудь попроще. Вам даже на примерку ходить не надо. Только скажите мне ваш размер.
– Пожалуй, рюмка коньяка мне все-таки не повредит, – вздохнул Равич.
Кэте придвинула ему бутылку.
– Только теперь уж, чур, не отказываться.
Он выпил коньяка. Еще двенадцать дней, думал он. Двенадцать дней до приезда Хааке. Двенадцать дней, которые надо как-то убить. Двенадцать дней – вот теперь и вся его жизнь, а все, что потом, укрыто мраком. Двенадцать дней – а за ними темный провал бездны. Не все ли равно, как провести этот срок? Бал-маскарад? На фоне этих судорожных двух недель даже маскарад не покажется гротеском.
– Хорошо, Кэте.
Он снова забежал в клинику Дюрана. Красавица с огненно-золотистыми волосами спала. Крупные бусины пота проступили на ее чистом лбу. Лицо слегка порозовело, губы приоткрыты.
– Температура? – спросил он у медсестры.
– Тридцать семь и восемь.
– Хорошо.
Он еще ниже склонился над влажным от пота лицом. Хотел послушать дыхание. Запаха эфира больше не чувствовалось. Дыхание было свежее, чистое, с легким пряным оттенком. Тимьян, вспомнилось ему, луговина в горах Шварцвальда, он ползет, задыхаясь, под палящим солнцем, где-то внизу крики преследователей – и густой, сильный, одуряющий дух тимьяна. Тимьян – еще и двадцать лет спустя даже слабый его запах будет вырывать из пыльных закромов памяти картину того дня, панику бегства, горный пейзаж в Шварцвальде, словно все это случилось вчера. Не двадцать лет, напомнил он себе, – двенадцать дней.
Разомлевшим от теплыни городом он шел к себе в гостиницу. Было около трех пополудни. Он поднялся по лестнице. Под дверью своего номера увидел белый конверт. Поднял. Только его имя, ни марки, ни штемпеля. Жоан, подумал он, уже вскрывая конверт. Оттуда выпал чек. От Дюрана. Равич равнодушно глянул на цифры. Потом глянул еще раз. И все равно не поверил. Вместо обычных двухсот франков – две тысячи. Должно быть, старик и впрямь струхнул не на шутку. Чтобы Дюран по доброй воле на две тысячи расщедрился – вот уж поистине чудо из чудес!
Он сунул чек в бумажник и положил на столик возле кровати стопку книг. Он их позавчера купил, на случай бессонницы. С книгами вообще странная штука: с годами они становятся все важней. Конечно, они не способны заменить все, но проникают в тебя глубже, чем что-либо иное. Ему вспомнилось: в первые годы на чужбине он к книгам вообще не притрагивался, все, о чем в них повествовалось, меркло в сравнении с тем, что пережил он сам. Зато теперь они стали вроде как оборонительным валом – защитить, правда, не защитят, но хотя бы прильнуть, опереться можно. Не бог весть какая подмога, но во времена, когда наползает сплошной мрак, они хоть как-то спасают от безысходного отчаяния. А это уже немало. В сущности, этого достаточно. В них были мысли, плоды чьих-то раздумий, над которыми сегодняшний мир презрительно посмеивается, но люди думали не зря, мысли-то останутся, и одного этого достаточно.
Не успел он взяться за книги, как позвонил телефон. Он не стал снимать трубку. Телефон звонил долго. Выждав, когда он умолкнет, Равич снял трубку и спросил у консьержа, кто звонил.
– Так она не назвалась, – недовольно ответил тот. Было слышно, как он срочно что-то дожевывает.
– Значит, женщина?
– Угу.
– Голос с акцентом?
– Откуда мне знать? – Прожевать он так и не успел.
Равич позвонил в клинику Вебера. Нет, оттуда не звонили. И от Дюрана тоже. На всякий случай проверил и отель «Ланкастер». Телефонистка любезно сообщила: нет, его номер никто не заказывал. Значит, Жоан. Должно быть, из «Шехерезады» звонила.
Еще через час телефон затрезвонил снова. Равич отложил книгу. Встал, подошел к окну. Облокотившись на подоконник, ждал. Легкий ветерок донес сладкий аромат лилий. Эмигрант Визенхоф высадил их у себя на окне вместо увядших гвоздик. Теперь теплыми ночами по всей гостинице благоухало, как в кладбищенской часовне или в монастырском саду. Одного Равич не мог понять: Визенхоф посадил лилии в знак скорби, в память о старике Гольдберге, или просто так, потому что лилии тоже хорошо приживаются в ящиках? Телефон молчал. «Этой ночью я, пожалуй, засну», – подумал он, направляясь к кровати.
Когда пришла Жоан, он уже спал. А она, конечно, первым делом, щелкнув выключателем, зажгла верхний свет и застыла в дверях. Он проснулся, раскрыл глаза.
– Ты один? – спросила она.
– Нет. Погаси свет и уходи.
Она на секунду растерялась. Потом решительно прошла через комнату и распахнула дверь ванной.
– Все шутишь! – Она довольно улыбалась.
– Убирайся к черту! Я устал.
– Устал? С чего бы это?
– Устал, и все. Будь здорова.
Она подошла ближе.
– Ты только что домой вернулся. Я каждые десять минут звонила.
Сказала и смотрит, выжидает, что он ответит. Он не стал уличать ее во лжи. «Переспала с тем типом, отправила его домой, а сама заявилась сюда – меня врасплох застигнуть, а заодно и Кэте Хэгстрем, которую она полагала здесь застать: пусть полюбуется, какой я кобель, раз бабы ко мне прямо среди ночи шастают, – значит, от такого надо держаться подальше». Он невольно улыбнулся. Совершенство военной хитрости, даже если хитрость направлена против него, всегда вызывало в нем восхищение.
– Чему ты радуешься? – вскипела Жоан.
– Смеюсь. Только и всего. Свет погаси. А то выглядишь жутко. И убирайся.
Она словно вообще его не услышала.
– Кто эта шлюха, с которой ты был?
Равич приподнялся на локтях.
– Говорю тебе – пошла вон, иначе я в тебя чем-нибудь запущу.
– Ах вон как… – Она смотрела на него в упор. – Так, значит. Вот до чего уже дошло…
Равич нервно потянулся за сигаретой.
– Послушай, не смеши людей. Сама живешь с другим, а мне тут сцены ревности закатываешь. Отправляйся к своему актеру и оставь меня в покое.
– Это совсем другое, – изрекла она.
– Ну конечно!
– Конечно, это совсем другое! – Она уже снова «завелась». – И ты прекрасно знаешь, что это совсем другое. Просто это сильней меня. Я и сама не рада. Сама не знаю, как это вышло…
– Это всегда именно так и выходит.
Она все еще смотрела на него в упор.
– Ты… Ты всегда был такой уверенный! До того уверенный – с ума сойти! Эту твою уверенность, казалось, ничем не прошибить! Как я ненавидела это твое высокомерие! Это твое превосходство! А мне нужно, чтобы мной восхищались! Голову из-за меня теряли! Чтобы кто-то без меня жить не мог! А ты можешь! И всегда мог! Я тебе не нужна. Ты холодный, как рыба! И пустой! Ты никого не любишь! Тебе до меня почти никогда и дела не было! Я соврала, когда сказала, что тебя два месяца не было и потому все так вышло. Даже если бы ты был, оно все равно бы так вышло! И нечего улыбаться! Да, я прекрасно вижу разницу, я все знаю, знаю, что другой не такой умный и вообще не такой, как ты, но ради меня он в лепешку расшибется, важнее меня для него никого на свете нет, он, кроме меня, ни о чем и ни о ком думать не желает, я для него свет в окошке, и именно это мне и нужно!
Тяжело дыша, она стояла над его кроватью. Равич невольно потянулся за бутылкой кальвадоса.
– Чего ради ты тогда здесь? – спросил он.
Она ответила не сразу.
– Ты и сам знаешь, – проговорила она тихо. – Зачем спрашиваешь?
Он налил рюмку до краев и протянул ей.
– Да не хочу я пить, – заявила она. – Кто эта женщина?
– Пациентка. – Врать было неохота. – И она очень больна.
– Так я и поверила. Соври что-нибудь поумней. Если больна – ей место в больнице. А не в ночном клубе.
Равич поставил рюмку на ночной столик. Правда и впрямь иной раз выглядит не слишком достоверно.
– Тем не менее это правда.
– Ты ее любишь?
– А тебе какое дело?
– Ты ее любишь?
– Тебе-то какое до этого дело, Жоан?
– Такое! Пока ты никого не любишь… – Она запнулась.
– Ты только что назвала эту женщину шлюхой. Значит, о какой любви может быть речь?
– Это я просто так сказала. Сразу видно: никакая не шлюха. Потому и сказала. Стала бы я из-за шлюхи приходить. Так ты ее любишь?
– Погаси свет и уходи.
Она шагнула еще ближе.
– Я знала. Видела.
– Убирайся к черту! – буркнул Равич. – Я устал. Избавь меня от своих дурацких головоломок, которые тебе одной бог весть какой невидалью кажутся: один у тебя, дескать, для поклонения, для бурных кратких свиданий, для карьеры, а другому ты втолковываешь, будто любишь его сильнее, глубже и совсем иначе, но только в промежутках, он твоя тихая гавань, раз уж он такой осел и готов этой ролью довольствоваться. Убирайся к черту: столько разновидностей любви для меня многовато.
– Неправда. Все не так, как ты говоришь. Все по-другому. Неправда это. Я хочу к тебе. И я к тебе вернусь.
Равич снова наполнил свою рюмку.
– Не исключаю, что тебе и вправду этого хочется. Но это самообман. Самообман, которым ты сама себя тешишь, лишь бы от правды убежать. Ты никогда не вернешься.
– Нет, вернусь!
– Да нет. А даже если и вернешься, то ненадолго совсем. Потому что вскоре кто-то другой появится, для кого весь свет на тебе клином сойдется, ну и так далее. Хорошенькое будущее меня ждет, нечего сказать.
– Да нет же, нет! Я только с тобой останусь!
Равич рассмеялся.
– Ненаглядная ты моя, – сказал он почти с нежностью. – Не останешься ты со мной. Ветерок не запрешь на замок. И воду тоже. А если и запрешь – протухнут. Вместо свежего ветра будет одна духота. Не можешь ты остаться, ты для этого не создана.
– Но и ты тоже.